Та, далекая весна

СОЛДАТ РЕВОЛЮЦИИ

В Крутогорку Иван возвращался через день к вечеру.

На совещании много говорили о массовой работе среди сельской молодежи, о том, что ее нужно вовлекать в ряды РКСМ. Упрекали сельские ячейки, в том числе и Крутогорскую, которые в течение года не приняли ни одного нового члена. Требовали, чтобы комсомольцы шли к молодежи, где бы она ни гуртовалась, — на посиделках, на гулянках за амбарами — и несли ей свое комсомольское слово. А больше всего разговору было опять же об учебе. Каждый комсомолец в первую очередь должен овладеть политграмотой. Книги дали. Нес Иван с собой в село «Азбуку коммунизма», «Коммунистический манифест» и еще несколько брошюр.

Всю дорогу думал Иван об учебе. Вот и Стрельцов, каждому слову которого Иван привык верить, говорит — учись. Может быть, и правда пойти с осени на учебу?

Неприветливо встретила Ивана Крутогорка. На площади вместо подворья Макея Парамонова — куча обгорелых бревен и золы.

«Пожар был, — мелькнуло в голове. — Кто же подпалил Макея?»

Вокруг Совета толпились мрачные, молчаливые мужики. И хотя собралось народу много, но стояла тишина. Иван ничего не стал спрашивать у людей, а сразу рванулся в сельсовет. На крыльце стоял красноармеец с винтовкой. Едва Иван шагнул на крыльцо, часовой загородил ему дорогу винтовкой:

— Нельзя!

— Почему нельзя? Мне Сергунова надо…

— Нельзя, — повторил красноармеец. — Не велено.

В это время из дверей вышел человек в кожаной куртке. Иван узнал его: это был один из чекистов, что приезжали на ликвидацию банды. Чекист внимательно посмотрел на Ивана и, видно, тоже узнал.

— Комсомольский секретарь?

— Да, — подтвердил Иван.

— Пропусти его, — распорядился чекист.

Первое, что увидел Иван, войдя в Совет, — длинный гроб на столе, а в нем Саня Сергунов.

Председатель Крутогорского Совета лежал в гробу вытянувшийся, строгий. На лице застыло выражение словно бы недовольства на бездеятельность, в которой он вынужден находиться, когда так много еще надо дел переделать. На нем все та же выцветшая гимнастерка — другой у него не было. Единственная рука безвольно лежит на груди. Только нет у его пояса потертой кобуры с наганом.

Несколько мгновений Иван не мог прийти в себя. Что-то тяжелое навалилось на него, все поплыло в глазах. Чтобы не упасть, он прислонился к дверному косяку. Как сквозь туман, он видел только покрытое смертельной бледностью лицо Сергунова, какое-то чужое, незнакомое, застывшее в вечной неподвижности.

В себя его привел негромкий голос:

— Здравствуй, Бойцов!

Пересилив туман, застилавший глаза, Иван повернул голову и увидал Пазухина.

— Что ж это? Что? — едва ворочая языком от противной, гнетущей слабости, спросил он.

— Убили Сергунова, — все так же приглушенно ответил Пазухин.

— Когда? Кто?

— Позавчера ночью. А кто? Вон посмотри, — кивнул Пазухин на угол.

И увидел Иван в углу на лавке Макея Парамонова и… Яшку Захаркина. Бросилось в глаза, что Яшка сильно похудел, как-то подобрался, и глаза словно бы приоткрылись, больше стали. Усы отрастил Яшка — белесые, щетинистые.

— Как же… Как же они? — растерянно пробормотал Иван, не в силах осмыслить, понять, как можно такое сделать.

— Это мы и выясняем, — ответил Пазухин и обратился к Макею: — Так чье же это ружье?

Только сейчас Иван заметил в руках Пазухина охотничью двустволку.

«Из этого ружья Саню…» — мелькнуло в голове.

А Макей спокойно ответил:

— Ну, мое ружье. А дальше что?

— Как оно попало к Захаркину?

— Поохотиться на крупного зверя дал, — явно издеваясь, проговорил Макей.

«Как он может? Ведь из этого ружья Саню…»

Все возмутилось в Иване.

— Знал ли ты, Парамонов, что ружье у тебя Захаркин взял для совершения террористического акта против председателя сельского Совета? — не теряя спокойствия, продолжал допрашивать Пазухин.

— Ничего такого не знал и знать не хочу! — Макей даже в сторону отвернулся. — Яшка стрелял — с него и спрашивайте.

— Но когда он стрелял, ты стоял рядом?

Макей промолчал, а Яшка внезапно вскочил с места и, захлебываясь, заговорил:

— Стоял! Рядом он стоял, гражданин начальник. И ружья я у него не просил — сам навязал. Говорил — никто ничего не узнает. А теперь все на меня. С меня спрашивайте, а он, выходит, в стороне!

— Пес паршивый! — взъярился Макей. — Насильно тебя заставляли? Сам первый сказал — убить.

— Помолчи, Парамонов, — остановил его Пазухин и обратился к Яшке: — Из мест заключения бежал?

— Отпустили, — промямлил Яшка, отводя глаза.

— Документы, — потребовал Пазухин.

— Потерял я их…

— Чего ж в лесу сидел, а в село только ночью наведывался?

— Боялся.

— Чего?

Яшка замялся, явно не зная, что ответить, но взглянул на Ивана и вдруг сказал:

— Комсомольцев этих. Злы они на меня — покалечить могли.

— Не крутись, Захаркин, не придумывай сказок! — сурово оборвал его Пазухин. — Из мест заключения ты бежал. Нам это известно. Здесь ты скрывался и вошел в заговор с кулацкими элементами для совершения террористического акта. Не крутись — отвечать придется всем.

— Расстреляете? — встрепенулся Макей. — Ну и стреляйте! Все равно это не жизнь. Все сгорело. Своими руками спалил. Чтобы вам не досталось. И с Санькой рассчитался. Прощенья просить не буду!

Макей говорил отрывисто. Бешенство переполняло его, рвалось наружу, на губах даже пена появилась.

«Вот он, враг. Враг! Такой никого, ничего не пожалеет», — подумал Иван.

Пазухин спокойно, как-то устало даже сказал:

— Все понятно. Следствие продолжим в городе. — И распорядился, повернувшись к чекисту в кожанке: — Уведите. На ночь глядя не стоит отправлять в город. Поместите в общественном амбаре. Поставьте охрану.

Когда Макея и Яшку увели, Пазухин подошел к Ивану и обнял его за плечи.

— Вот и отвоевался еще один солдат революции, — тихо сказал он.

И не выдержал комсомолец Иван Бойцов: уткнувшись в жесткую солдатскую гимнастерку чекиста, он заплакал, вздрагивая всем телом, горько, по-мальчишески заплакал. Ведь что ни говори, а был он еще мальчишкой. Только три дня назад здесь, в этой избе, он разговаривал с Саней Сергуновым, а сейчас лежит Саня в гробу, вытянувшийся, чужой, и изменить ничего уже нельзя.

— Успокойся, Иван. Нельзя нам раскисать, — сурово произнес Пазухин. — Ты впервые такое видишь, а я ох сколько таких потерь пережил! И каждый раз кусок сердца отрывается. Такое наше большевистское дело: бьют нас, калечат, а мы идем вперед. И все равно доведем до конца дело, за которое такие, как Саня Сергунов, гибнут…

Пазухин взял Ивана за плечи и, отстранив от себя, слегка дружески тряхнул.

— А ну, подтянись, большевик. Нельзя нам, понимаешь, показывать свою слабость. Сомнут к чертям! Ты знаешь, какая теперь ответственность на вас, комсомольцах? Вам заменить Сергунова и проводить большевистскую линию на селе. Вы за все в ответе — и никакой слабости. Понял? А теперь иди-ка отдохни — на тебе совсем лица нет…

Мария Федоровна встретила Ивана сдержанно. Она только заглянула ему в глаза и спросила:

— Ты был в сельсовете?

— Был, — коротко ответил Иван.

Об этом больше не было сказано ни слова. Мать и сын умели понимать друг друга сразу; сейчас слова были излишни — ими ничего не изменишь.

Собирая Ивану ужин, Мария Федоровна, чтобы только нарушить тягостное-молчание, спросила:

— Что нового в городе?

— Был у Стрельцова… — начал Иван и осекся: вспомнилось лицо Стрельцова, и сейчас оно представилось Ивану таким же неживым, как у Сергунова, лежащего в гробу. Бледное, с запавшими щеками лицо и лихорадочно горящие глаза, кричащие: «Жить хочу!»

Иван с тревогой, с каким-то отчаянием спросил:

— Мама, неужели и он умрет?

Мария Федоровна остановилась перед сыном.

— Расскажи подробнее… Да, дело его плохо, — сказала она, выслушав сына. — Лечиться ему надо, ехать на юг, питаться хорошо… А в общем… В общем, лекарства против туберкулеза пока нет…

Пришли Федя Федотов и Колька Говорков.

— Вернулся! — как всегда, заторопился Колька. — А у нас тут такое!.. Такое…

— Знаю. Как это случилось? Вы-то где были?

— Ночью случилось. Кто ж его знал, что так выйдет. Кабы знать, мы бы от Сани на шаг не отошли.

— Чего там говорить! — вздохнул Федя. — Проворонили.

— Как это случилось? — повторил свой вопрос Иван.

Колька вздохнул. Он даже говорить стал медленнее, немного заикаясь:

— Так и случилось. Днем судебный исполнитель приехал, описал Макеево имущество. Ночью Саня сидел в Совете у стола и писал чего-то. В окно грохнули из ружья. В затылок прямо. Так в стол и ткнулся Саня. Не шевельнулся даже, не вскрикнул. Дед Евсей на крылечке сидел, да задремал, видать. От выстрела встрепенулся. Видел, как двое на Макеев двор метнулись. Бросился в Совет — Саня уже неживой. Ударил Евсей в набат. Все село сбежалось. К Макею во двор бросились, а его и след простыл. Никого в доме нету, и Марфа его пропала. Растерзали бы их мужики — так озверели все. Я на коня — и в волость. К полудню Пазухин с чекистами на машине прикатил. Обыскали Макеево подворье, все вокруг обшарили — никого. Оставили в засаде двух чекистов. Откуда ночью Макей появился, никто не усмотрел. Запер он чекистов в избе и запалил ее. Едва чекистов выручили, а дом и двор со всем имуществом сгорели. Макея к утру на гумнах схватили. Яшку лесник дядя Федор в лесу повязал и сегодня в село доставил.

Колька смолк. В глазах у него блеснули слезинки, а залепленный веснушками нос жалобно хлюпнул…

Позже Иван прочитал, что́ в ту ночь писал Сергунов. Пазухин показал ему бумагу, залитую кровью. Нетвердым почерком Сергунова на ней было старательно выведено:

На этом недописанном слове оборвалась жизнь Сергунова, и по бумаге растеклась кровь…

Хоронили Сергунова на другой день. От старого до малого провожало село своего председателя, первого крутогорского большевика.

Шли молча. Стояла напряженная тишина, мягкая дорожная пыль скрадывала даже шорох шагов.

Что-то необычное было в этом молчаливом шествии, без гнусавого церковного пения, без слез и причитаний, обычных на сельских похоронах. Люди шли и шли, охваченные скорбью; в последний путь провожали солдата революции Саню Сергунова, свою жизнь отдавшего за их жизнь и благополучие.

За селом, на неуютном погосте, открытом всем ветрам, на кучу свежей земли поднялся чекист Пазухин. Он говорил горячую речь, высоко подымая руку с зажатой в ней фуражкой. Говорил о герое-большевике Сергунове, о той жестокой борьбе, жертвой которой он стал. Как клятвы, требовал от всех не щадить врагов, всех тех, кто не дает спокойно жить трудовому крестьянству.

Иван стоял у изголовья гроба. Слезы несколько раз набегали на глаза, но памятными были вчерашние слова Пазухина: «Нельзя нам показывать свою слабость», и он собирал все силы, чтобы не показать этой слабости.

Закончил речь Пазухин, и неожиданно над толпой поднялась высокая фигура Кузьмы Мешалкина.

— Граждане крестьяне! Что ж это получается? Ведь Саня… Товарищ Сергунов на наших глазах вырос. С детства на кулаков спину гнул. Через него мы, можно сказать, новую жизнь увидели. Он нам Советскую власть на деле разъяснил. Ни радости, ни отдыха не знал. На фронте руки лишился, да жив остался. А загубили Саню в родном селе. Вот ведь какая заваруха получается. Не желают живоглоты даром сдаваться — на душегубство пошли, загубили Саню. Советская власть с ними за все рассчитается, а наше, значит, дело, чтобы жить, как Саня того добивался, по-правильному, по-советскому жить. Сане Сергунову, как говорится, вечная память и низкий поклон от всего крестьянского миру.

Кузьма Мешалкин опустился на колени и земно поклонился Сергунову.

Застучала родная земля Сергунова по крышке его гроба…

Говорят: чтобы жизнь не даром прожита была, нужно вырастить дерево, воспитать ребенка или написать книгу. Ничего этого не сделал Саня Сергунов: не сажал он деревьев, не было у него детей, не писал книг и прожил-то всего неполных три десятка лет, а след в душах людей оставил не малый…