Та, далекая весна

ЗАБОТЫ КОМСОМОЛЬСКИЕ

Осень пришла неровная, капризная. В сентябре вдруг захолодало, да так, что в воздухе вместе с дождем замельтешили снежинки. Старики сулили зиму раннюю, обещали, что крепкий снег ляжет уже в октябре. Все бросились копать картошку. Копали по дождю, стынущими от холода руками выбирали клубни из раскисшей земли.

Но за похолоданием пришло тепло почти летнее. Полетели на паутинках в дальний путь паучки-путешественники. Леса стояли броско яркие, расцвеченные осенью от лимон-но-желтого до темно-красного.

Зеленела озимь, ровная, густая, обещая на будущий год опять добрый урожай. Но и это лето возместило прошлогодний неурожай. Не было избы, где не сохло бы на русской печи зерно; и в сусеках у каждого имелся запас до новины. Налог сдали, и на продажу кое-что осталось. Появились в избах обновки.

Подходил сельский престольный праздник — покров.

Даже в самые трудные годы праздновали его три дня. Последний хлеб изводили на самогон, последнего поросенка, единственную овечку резали, лишь бы погулять не хуже соседей.

Религиозный дурман больше всего поддерживали старухи. Они, накручиваемые Евлампием, держали в «страхе божием» большинство семей. Да еще монашки! Под заунывное бомканье колокола в рассветный час черными тенями тянулись они в монастырскую церковь. Отбив положенное число поклонов, днем расползались по окрестным селам. Пролезали повсюду, почти в каждой избе находили доверчивых слушательниц, нашептывали им побаски о конце света, об огненном кресте, появляющемся на небесах, о богоотступниках большевиках, ведущих всех к погибели.

И к Марье Бочкаревой заползла одна. Об этом рассказал Гришан:

— Пришла к нам в избу монашка. Никто ее не звал — сама приперлась. Мы завтракать сели, а она вошла и давай креститься да поклоны бить. Деваться некуда, позвала ее тетка Марья к столу. Монашка тут как тут: за двоих уминает и все охает. Тетка Марья спрашивает: «Что это, матушка, все вздыхаешь? Али неможется?» Та глаза к небу и говорит: «О вас пекусь, детушек твоих жалею. Конец свету близится. Старице нашей видение было. Всем людям, которые большевикам предались, назначено заживо в вечном огне гореть. В селе вашем большевики силу взяли — быть беде…» Тетка Марья ложку отложила, слушает и молчит. Только вижу я: глаза у ней злыми делаются. Монашка не замечает этого и свое гнет: «Мальчишки у вас и те большевикам предались. В комсомол их приписали и печать антихристову на каждого поставили. Вот они и стараются, на радость нечистому, православных в адское пекло заманивают». Тут тетка Марья поднялась с места да как крикнет: «Ты мне комсомольцев не трожь, не погань их грязным языком! А ну, ступай, отколь явилась, пока я тебя помелом не шуганула!» Монашка быстро-быстро закрестилась — и в дверь шасть…

Религия не только предрассудок, но и враг, мешающий новую жизнь строить. А раз враг — надо с ней бороться. Такая директива из укомола была: усилить антирелигиозную пропаганду.

Оно и без директивы видно: полегчала жизнь на селе, и пошли в наступление мракобесы. Не впрямую, а исподволь, исподтишка. Хорошо, что Марья Бочкарева за помело взялась, а другие монашек привечают, слушают их болтовню. Евлампий после разговора с Сергуновым приутих было, а теперь опять нет-нет да и ввернет в проповеди вредное словцо.

Надо действовать!

Решили комсомольцы ударить по мракобесию. На первый раз повесили в сельсовете два антирелигиозных плаката и еще сами нарисовали как умели две большие карикатуры.

На одной изобразили женщину с помелом и разлетающихся в разные стороны монашек с мушиными крылышками. Подписали: «Гони из избы монашек! Не слушай их вранья!»

Тему другой придумал Степан. Не сам придумал — в «Бедноте» отыскал. На ней благообразный попик, немного похожий на Евлампия, правой рукой с крестом благословляет богомолку, а левой, длинной-предлинной, лезет ей в карман.

— Здорово! Вылитый Евлампий! — восхитился Колька Говорков. — Нарисуем и подпишем: «Евлампий лезет вам в карман, а вы ушами хлопаете!»

— Про уши не надо, — поморщился Федот. — Людей обижать не к чему. Просто напишем: «Берегите карманы от Евлампия».

В Совете побывало чуть ли не все село. Больше всего смеялись над карикатурами. Уж очень всем понравились монашки с крылышками.

Смеяться смеялись, а в церковь ходить меньше не стали. Только старухи богомолки озлобились. Монашки все так же шныряли по избам. А Евлампий в ближайшее воскресенье в проповеди даже взял комсомольцев под ехидную защиту:

— Не злобьтесь на них, православные: сами не знают, что творят в заблуждении молодости. Разве им посильно пошатнуть веру Христову? Так младенец ударяет кулачком мать, породившую его. Но разве больно от этого матери?

А встретив на улице Ивана, Евлампий совсем мирно улыбнулся и снисходительным тоном спросил:

— Ну как, юноша, ниспровергаете религию? Хватит ли сил-то?

Ивана задел за живое его тон, и он ответил вызывающе резко:

— Она уже ниспровергнута, гражданин Боголепский, и нечего людям головы морочить.

— Да неужели? — Острые глаза священника метнулись недобро, но улыбка не сошла с лица. — Уж не вы ли ниспровергли христианскую религию?

— Революция ее ниспровергла! Скоро доберется и до тех, кто на темноте людской наживается. — Иван тоже усмехнулся, глядя в ненавидящие поповские глаза. — А вам, гражданин Боголепский, не надо забывать разговора с Сергуновым.

Поп резко повернулся и быстро зашагал прочь, широким взмахом руки благословив кстати подвернувшуюся ему старушонку.

Вместе с престольным праздником появилась еще одна забота. Церковный праздник без пьянства — не праздник. Бед от самогона не оберешься и хлебу перевод.

Еще летом заезжал в Крутогорку командир волостного отряда ЧОН. Взял у Ивана список комсомольцев.

— Все вы считаетесь бойцами-чоновцами. Оружия дать вам сейчас не можем — у самих мало. Да вам оно и не нужно: с бандитами покончили. Все же будьте начеку. С самогоном у вас в селе как?

— Сейчас вроде не гонят.

— Сейчас не гонят — осенью закурят. Урожай хороший — и погонят хлеб на сивуху. Преступление это. Ваша задача — бороться с этим злом. Добивайтесь, чтобы горсти зерна на самогон не ушло. Агитируйте и, конечно, решительные меры принимайте. Самогонные аппараты, готовый самогон и барда подлежат уничтожению. Злостных самогонщиков арестовывать и препровождать в волостную милицию.

Прав оказался чоновец: перед покровом закурились самогонные аппараты. Кто скрытно гонит, а кто нахально, на глазах у всех.

— Надо нам твердо поставить на своем: долой религиозные праздники! Война пьянству и самогону! — заключил Иван свое сообщение на комсомольском собрании. — Какие будут предложения?

— Самогону, конечно, война, — первым сказал Павлуха Говорков. — Только хлебу перевод.

— Поломать все самогонные аппараты, и вся недолга! — перебил брата Колька.

— Так их вперед надо найти. В открытую-то не многие рискуют, знают — за это судят, — рассудительно сказал Федя Федотов.

— По запаху найдем, — успокоил его Степан. — Знаешь, как самогон воняет, когда его гнать начинают? Как где самогоном запахло, так и круши все заведение.

— С Тихона Бакина начать, — предложил Федот Федотов. — У него в омшанике все пристроено. Аппарат, говорят, в городе на десять пудов ржи выменял.

— До Гаврилихи, до Гаврилихи добраться надо, — вскочил Колька. — Она полсела самогоном снабжает. Судить ее как злостную!

— Судить не надо, — несмело сказал Гришан. — Старая она — на восьмой десяток перевалило. Жалко…

— «Жалко»! «На восьмой десяток»! А если она злостная? — возмущался Колька.

— Вот и поломать у нее аппарат, чтоб не была злостной, — не сдавался Гришан. — Я знаю, она в баньке гонит. Присмотреть, как заведет свою механику, — прихлопнуть.

— Решено! — заключил Иван. — Объявляем комсомольский поход против самогона. Я считаю: надо всех предупредить, что будем уничтожать аппараты на месте, а злостных самогонщиков отправлять в волость.

— Предупредить следует, — согласился Федот.

— Еще предупреждать! — скривился Колька. — Аппараты ломать, самогон на землю — и вся недолга!

— Не спеши, Колька! — остановил его Иван.

Да, теперь Иван чувствовал за собой большую силу. Не то что два года назад, когда невольно вмешался он в продразверстку. Вот они перед ним — ребята боевые, ни перед чем не отступят. Только Сеня Уздечкин чего-то скучный больно. Всегда активный, а сегодня слова не проронил, вроде бы ни до чего ему дела нет.

«Чего-то у него стряслось. Надо порасспросить», — подумал Иван, но сейчас собрание еще не кончилось и вопросы не все решены.

— О самогоне договорились. Теперь о другом. Перед покровом надо еще больше усилить антирелигиозную пропаганду. Ударить по религии что есть сил. Какие будут предложения?

— Перво-наперво, по-моему, надо постановить, чтобы сами комсомольцы не праздновали покрова и чтоб в домах у них праздника не было, — сразу предложил Федот.

Как всегда, он подошел к делу практически, без лишних слов.

— Тебе хорошо, — обиженно проговорил Петяй Лупандин, — ты сам набольший в доме, а что мне, к примеру, делать? Скажи я слово против праздника — отец сразу за вожжи…

— Надо настойчиво агитировать, — только и мог посоветовать Иван. А что другое тут скажешь?

— Попробуй сагитируй его, — мрачно пробубнил Петяй. — У него небось вожжи.

— В нашем доме не будет праздника, — заявил Колька. — Хотя тятя с мамкой любят праздновать, но мы с Павлухой поставим на своем.

— У нас тоже праздника не будет, — пообещал Гришан. — Тетку Марью я уговорю. Раз комсомол решил, она против не пойдет. А вот что с монашками делать? Опять зачастили по избам. Нашу, конечно, обходят — помнят про помело, а кругом так и шастают.

— Есть предложение! — сразу выскочил Колька. — Поймать одну чернохвостую, на веревке по всему селу провести, довести до околицы и грязным помелом гнать аж до самого монастыря. Да наказать ей, что всех будем так гонять. Больше не сунутся. Глаза мои лопни, не сунутся!

— Нет, так нельзя, — остановил его Иван. — Верующие обидятся. Еще хуже будет. — И, вспомнив крутой разговор Сергунова с Евлампием, предложил: — Надо игуменью предупредить, чтобы она своих чернохвостых не выпускала из монастыря.

— Попробуй! Она с тобой и говорить не будет.

— Не будет говорить — письмо ей напишем, строго предупредим, чтобы вредную агитацию не вели.

— Это стоит сделать, — поддержал Федя, и остальные с ним согласились.

— А в селе что будем делать?

— Вот в городе, слыхал я, в праздники — на рождество там или на пасху — комсомольцы свои шествия около церквей устраивают. С песнями ходят, с факелами. Может, и нам? — опять поспешил предложить Колька.

— Антирелигиозное шествие, конечно, здорово!.. — Иван на минуту задумался. — Только какое же шествие из девяти человек? Не получится: не пойдет за нами никто. Только опозоримся.

— Давайте лозунги напишем и развесим их около церкви перед обедней, — предложил Федя.

— Давайте! — подхватил Колька. — Да похлеще чего-нибудь придумаем, чтобы сразу у всех отбить охоту в церковь ходить.

— Ну, этим не отобьешь, — вставил свое слово Павлуха. — Написать можно, да будет ли толк?

— Попробуем, — неуверенно сказал Федот. На том и порешили.

После собрания, не откладывая, принялись за дело. Колька с Федей занялись плакатом — предупреждением самогонщикам, а Иван, взяв лист бумаги, самым четким почерком написал послание игуменье:

Задумался и не утерпел, приписал:

И подписал:

— Ты, Колька, завтра отнесешь в монастырь. Постарайся отдать самой или казначее Агафадоре, — сказал Иван Кольке Говоркову.

— Сделаю, — утвердительно кивнул головой Колька. — Посмотри, Иван, что мы тут изобразили.

На куске серой оберточной бумаги не очень-то красиво и не совсем правильно, но для всех понятно значилось:

— Сойдет, — согласился Иван. — Подпиши тоже: «Отряд ЧОН и ячейка РКСМ» — крепче будет.

Домой расходились поздно.

Иван за делами забыл, что с Семеном Уздечкиным собирался потолковать, а тот сам напомнил. Когда вышли из Совета, он придержал Ивана:

— Подожди, Ваня. Поговорить бы надо.

— Сам хотел с тобой поговорить. Случилось что-нибудь, Сема? — забеспокоился Иван.

— Пока не случилось, но к тому близко.

— В чем дело?

— Женить меня собрались.

— Ну и что же? Комсомольцам жениться не запрещено. Комсомольскую свадьбу справим, как в городе. Вот здорово получится! — даже обрадовался Иван.

— Не справишь комсомольскую, — мрачно отозвался Семен. — В церкви венчать собрались.

— Да ты что? Комсомольца — в церкви!

— А чего поделаешь? — с горечью воскликнул Семен. — Я так и этак, и ничего не получается.

— Откажись к чертям!

Семеново сообщение, как обухом по голове, пристукнуло Ивана. Первый из крутогорских комсомольцев — и в церковь! Ведь это он швырял гранаты, чтобы спасти Стрельцова. Не боялся Семен ни бандитов, ни кулаков, а перед поповскими штучками сдался. Это же позор для крутогорской ячейки на весь уезд!

Иван еще раз требовательно повторил:

— Откажись! Не ходи в церковь!

— Ничего не получается, — обреченно вздохнул Семен. — Хозяйка в дом нужна. Мать больна, бабка стара, еле двигается. Сестренки малы. Только и разговору: «Женись!»

— Женись, а в церковь не ходи.

— Дарёнка без церкви не согласна. Саму-то, может, и уговорил бы, а ее родных с места не сдвинешь. Евлампий к ним наведывался. Дарёнка говорит — запугивал всячески.

Вон с какого боку подъехал поп! Так собрался комсомолу насолить. Знает, подлец, какой шум подымется, если комсомолец в церкви венчаться будет.

— Нельзя тебе в церковь идти. Понимаешь ты это? Пойми, позор всему комсомолу! Выходит, сдались мы перед Евлампием. Значит, поп сильнее ячейки.

— А что делать? Дома жизни не стало. Хоть закрой глаза да беги.

— Вот и беги. Раз так — уйди из дома, и всё, — предложил Иван.

— Как уйти? Совсем? Хозяйство бросить? — даже приостановился Семен. — Нет, так нельзя. Разве ж можно дом, хозяйство бросать? Нет, так не годится.

Вот она где, мелкобуржуазная стихия, о которой все время в докладах говорят! Выходит, здорово сильна она. Захватила комсомольца Семена Уздечкина — и попробуй вырви! Дом, хозяйство, полудохлая кляча во дворе для него всего дороже. Нельзя, нельзя сдавать позиций.

— Сема, — просительно заговорил Иван, — как друга прошу: поломай это дело. Ведь мы из комсомола должны тебя исключить.

— Исключите? — переспросил Семен, и в тоне его слышалась только тупая покорность судьбе.

— Послушай, Сема, поставь на своем.

— Попробую. Еще раз поговорю. Только навряд ли какой толк будет, кроме ругани да слез.