Та, далекая весна

ГДЕ ОНА — ПРАВДА?

Много шумели по селу о новом налоге. А в начале апреля стали скликать сельский сход — из волости приехал уполномоченный говорить про этот налог.

Собрались быстро. Ждали.

Наконец на крыльцо Совета вышел Тихон, а за ним уполномоченный из волости, мужичонка маленький, с сухим лицом, с небольшой всклокоченной бородкой, в очках с железной оправой. Толстые, выпуклые стекла прятали выражение глаз уполномоченного.

— Гражда́не! Соблюдайте тишину, — поднял вверх руку Тихон. — Сейчас уполномоченный из волости товарищ Птицын обскажет текущий момент.

— А про налог? — выкрикнул кто-то.

— И про налог тоже, — успокоил Тихон. — Только, мужики, давайте без скандалу, чтоб тихо было!

Волостной уполномоченный выступил вперед. Начал говорить он негромко, останавливаясь после каждой фразы, теребя бороденку и оглядывая собравшихся. Но постепенно речь его убыстрялась, переходя в скороговорку. Теперь он почти кричал, потрясая сухонькими кулачками. И откуда столько силы взялось в щуплом человечке! Досталось от него «поверженным в прах белогвардейцам», и «акуле империализма», и «злостной Антанте».

Иван с друзьями стоял поодаль и слушал.

В захлебывающейся речи Птицына было все, но не было того, что он хотел услышать. Вроде и слова правильные произносил уполномоченный, но проскакивали они мимо.

Бывают ведь такие слова — сыплются, как горох, и ничего от них не остается. Вот такими словами в обилии и сыпал волостной уполномоченный.

Мужики слушали терпеливо, переминаясь с ноги на ногу, ожидая, когда же наконец оратор заговорит о главном — о налоге. А он все частил и частил, понося международный империализм и суля скорую мировую революцию.

Наконец кто-то не выдержал:

— Мил человек, ты нам про налог разъясни.

— Что разъяснять? О чем? — остановился Птицын. — Ах да, о налоге.

Он замолчал, словно обдумывая, что же он может сказать о налоге. А мужики задвигались, загудели.

Заглянув в какую-то бумажку, Птицын опять принялся говорить. И опять длинно, малопонятно, бросая слова, которые катились мимо слушателей. Толковал о войне, о разрухе, о недостатке керосина, о тяжелой доле мужика при всех властях и режимах и никак не мог добраться до сути того, что от него ждали.

И опять кто-то из стоявших впереди остановил оратора:

— Ты скажи — сколько нам теперь платить придется?

— Чего платить?

— Да налогу ж!

— Налога? Какого налога? — словно с неба свалился уполномоченный и вдруг вспомнил: — Ах, налога? Ну, это мелочь по сравнению с мировой революцией. О налоге вам председатель сельского Совета скажет.

Мужики зашумели, а Тимофей Говорок выкрикнул:

— Что ж ты без толку лясы-то точил! Говори по делу, Тихон.

Волостной представитель пожал плечами и, сняв очки, начал тереть их платком, а Тихон Бакин выступил вперед:

— Граждане! Получается так, что продразверстке теперь конец. Мужику продналог велят платить. Продразверстки у нас в том году забрали без мала две тысячи пудов. Конечно, теперь облегчение будет и опять же свободная торговля.

— Ты делом говори — кому сколько платить.

— Волостная власть положила Крутогорскому обществу внести девятьсот пятьдесят пудов. А как налог по дворам разложить — дело общества.

Загудели, задвигались мужики, ближе притиснулись к крыльцу.

— По справедливости надо, мужики, — басовито перекричал всех Петр Захаркин. — По дворам. Разложить налог по-ровному на каждый двор.

Его прервал сразу всплеснувшийся шум.

— Ишь ты какой ушлый! Какая же это справедливость! — перекричал всех Говорок.

Его перебил чей-то визгливый вскрик:

— По едокам, как землю делили.

Опять шум.

— Тиха, гражда́не! Тиха! — старался утихомирить шум Бакин. — Мужики, по декрету выходит — на едоков надо раскладывать налог, по земельному наделу, стало быть. Только тут еще заковыка есть. Сказано в законе, что общество может снижать налог старательным, стало быть самостоятельным, крестьянам. Тем, кто, значит, больше хлеба собирает. Есть у нас такие хозяева. Им мы обязаны сделать послабление в налоге. По закону это получается. К примеру, Макей Парамонов, Петр Захаркин, опять же Зайковы, Стоговы. По закону от налога надо их освободить.

Это было настолько неожиданно, что на площади наступила глухая тишина. Эту тишину нарушил Иван. Не положено было ему на сходе голос подавать: и возрастом не вышел, и надела земельного у него нет, но он не выдержал:

— С бедняков налог, а кулаков освободить?

Голос его прозвучал неожиданно громко. И сейчас же по площади прокатился шум. Он нарастал и превращался в тот гвалт, который всегда сопутствовал обсуждению на сходах самых жизненных, волнующих вопросов. Масла в огонь, как видно, плеснул Иван. На селе не было в ходу слово «кулак» — говорили: «самостоятельный», «зажиточный», а сейчас сквозь общий шум слышалось — «кулак», «кулаки», «живоглоты». Видно, прорвалась та ненависть, что подспудно копилась в душе очень многих.

Тихон махал руками, надрываясь, кричал что-то, но голоса его не было слышно. Усиленно жестикулировал и волостной уполномоченный. Наконец шум немного притих, и Птицын смог говорить:

— Товарищи крестьяне! Новый налог даст передышку всем хлеборобам. Это закон, который надо правильно и неукоснительно выполнять. Да, старательных хозяев, выращивающих больше хлеба, надо поощрять. Декрет так говорит. Нельзя старательных крестьян, больше других радеющих о народном благе, называть кулаками. Это бранное слово придумали бездельники, не желающие трудиться, мирские захребетники, завистники. Декрет подписал Ленин. И кто против, тот враг Советской власти.

— Ленин не станет кулаков защищать! — опять вырвалось у Ивана.

— Нет у нас кулаков! Нет! — как-то неестественно взвизгнул уполномоченный. — Есть старательные хлеборобы, труженики. Кулаков перегибщики, продразверстщики выдумали, чтобы обирать крестьянство. Теперь правительство на правильную позицию становится. Мы не дадим разорять самостоятельных хозяев — они опора страны!

— Ты чего, Бойцов, не в свое дело встреваешь? — вдруг прямо к Ивану обратился Тихон Бакин. — Тебя кто на сход кликал? Соплями еще не вышел мужикам указывать! И надела у вас опять же никакого — чего ж ты промеж мужиков лезешь? В продразверстку встрял — смуту в обществе поднял и опять суешься. А ну, проваливай отсюда!

Много голов обернулось к Ивану. Под взглядами людей стало не по себе. Кровь прихлынула к лицу. Надо было что-то ответить Тихону, чем-то сразить его, нужное сейчас слово не находилось. Иван готов был повернуться и уйти… Уйти? Сдаться? Стрельцов ему наказывал не сдаваться, не дрейфить. А Бакину и этому уполномоченному он не верит: перекручивают они что-то по-своему.

Преодолев растерянность и смущение, под пристальными взглядами сельчан Иван сказал:

— Я не уйду, пока декрет не прочитаете, пусть все знают.

— А ты не учи, не учи, а то… — завопил Тихон.

Но его заглушил опять возникший шум:

— Закон читай!

— Правильно!

— Хватит лясы точить! Давай декрет!

Вдруг на крыльцо рядом с Тихоном и уполномоченным вскочил Тимофей Говорок и резким голосом перебил шум:

— Мужики! Иван дело говорит! Что же это получается: прячут от нас декрет. По-ихнему выходит — Макею брюхо наедать, а нам за него налог платить? Он бандитов хлебом снабжает, а против Советской власти, получается, мы!

— Каких бандитов? — вскипел Макей Парамонов. — Ты видал? Докажь!

— Нет, ты, представитель власти, скажи, — не унимался Говорок, напирая на Птицына, — скажи, за кого Советская власть стоит? За мироедов? За Петьку Захаркина? Он с живого и мертвого шкуру дерет, а мы за него налог плати?

На крыльцо вскочил Петр Захаркин. Он схватил Говорка за грудки и сильно встряхнул:

— Кто с тебя шкуру дерет? Враз жизни решу!

Он еще раз тряхнул Говорка и хотел, видно, сбросить его с крыльца, но тот ростом хоть не высок, да ловок и успел со всего размаха врезать Захаркину в ухо, и оба они, сцепившись, покатились с крыльца.

Гвалт поднялся нестерпимый. В воздухе замелькали кулаки. Волостной уполномоченный и Тихон сразу же юркнули в Совет, крепко прихлопнув дверь.

Расходились мужики со схода, кто отплевывая кровь, кто ощупывая синяки, кто потирая бороду, из которой в драке вырвали изрядный клок.

Вопрос о новом налоге так и остался нерешенным. Уходя с площади, Иван в проулке нос к носу столкнулся с Яшкой Захаркиным. Тот словно поджидал Ивана и вынырнул навстречу из-за угла чьей-то бани.

Иван от неожиданности остановился, а Яшка подошел к нему вплотную и насмешливо успокоил:

— Не бойся — бить не буду.

Но Иван уже овладел собой и тоже с насмешкой ответил:

— Чего ж тебя бояться? Это ты со страху у бандитов спрятался. Зачем в село вернулся? Сам-то не боишься?

— А кого бояться? Тебя, что ли? Тебя я бил, а ты ничего не докажешь. Только, видать, мало тебе — опять смуту ведешь. Смотри, Ванька!.. Запомни: продразверстке конец — сила теперь у нас, у самостоятельных хозяев, и воли вам не дадим. Власть к нам повернулась…

— Плевал я на вашу силу! — вспылил Иван. — Не к кулакам власть повернулась, и не даст она вам воли. Понял, гад?

Он шагнул к Яшке со сжатыми кулаками. И хотя Яшка был много старше, повыше его и коренастее, в плечах шире, Иван готов был вцепиться кулачонку в горло: перед ним стоял враг, мирного разговора с которым нельзя вести. И Яшка отступил, струсил, попятился.

— Ладно, ладно, — пробормотал он и скрылся за углом.

И опять заворошились беспокойные мысли:

«Почему кулаки подымают голову? Не может того быть, чтобы новый закон был на руку им. Почему Тихон прячет от мужиков декрет о налоге? Значит, здесь что-то не так. И этот очкастый уполномоченный из волости! Тоже болтает много, а не поймешь, что к чему. Вот если бы Стрельцов приехал — он бы все как надо объяснил. А то вон и Яшка барином ходит…»

Вечером забежал Колька Говорков, как всегда с новостями.

— У Захаркиных гуляют — аж дым столбом.

— В честь чего? — нехотя спросил Иван.

Мало его сейчас занимало такое событие, как пьянка у Захаркиных. Хлеба у них хватает — продотряд не все забрал, — вот и гонят самогон. Может, празднуют Яшкино возвращение из банды? Ну, и черт с ним!

Но то, что Колька сообщил дальше, заставило задуматься.

— Волостного уполномоченного Птицына обхаживают. Он, несчастный, видать, против захаркинского первача слаб: в окно высунулся — наизнанку его выворачивает, аж очки потерял, а Марфа воду ему на голову из ковша поливает. Облегчение, значит, делает.

— И Птицын с ними!

— А то! Весь шум из-за него. Тихон Бакин тоже там. На крыльцо выполз, сидит, за голову держится. Видать, тоже здорово хватил. А ты знаешь что? — Колька таинственно понизил голос до шепота.

— Что?

— Яшка появился. Не прячется — открыто сидит, на гармошке наяривает.

— Удивил! — усмехнулся Иван. — Повстречался я сегодня с ним.

— Да ну?

— Поговорили миром, — опять невесело усмехнулся Иван.

— Ваня, что ж это получается? А? — как-то растерянно спросил Колька.

Что Иван мог ответить, когда сам многого не понимал?

Никогда еще Крутогорка не жила так напряженно, как в эти весенние дни 1921 года. День ото дня разгорались страсти. Незримой доселе была трещина, что пролегала по селу между кулацкими пятистенками под железом и бедняцкими хатами, соломой крытыми. Прятала от глаз ту трещину от дедов идущая, показная почтительность к тому, кто богаче, и сознание зависимости от него. Теперь не то: наружу выплеснулась извечная вражда. Заколебались дедовские устои…

Утром опять прибежал Колька:

— Ванька, айда скорее! У Совета список вывесили, кому сколько налога.

У стены сельсовета, перед наклеенными листками, уже сгрудилась большая толпа. Из общего шума выделялся тонкий голос Колькиного отца:

— Чего ж это получается? Мне подай двадцать пудов на пять душ, а Макей со своей Марфой на две души — пятнадцать пудов. Он, к примеру, соберет полтысячи пудов, а мне едва сорок отойдет. Я, выходит, половину внеси, а Макей каплей отделается! Да провались он, живоглот треклятый!

Слова Говоркова покрыл возросший гул голосов. Ледащий мужичонка Нефед Лихов пронзительно закричал, наскакивая на Говорка:

— Работать надо! Самому землю обихаживать, а не в чужие руки отдавать! Теперь самостоятельному мужику послабление.

— Какой же ты, к черту, самостоятельный? — взвился Говорок. — Всю жизнь кулакам в рот заглядываешь и сейчас за них глотку дерешь!

Вдруг на крыльцо взобрался чуть не столетний дед Крутила с длинной седой бородой и подслеповато моргающими глазами.

— Мужики! — задребезжал он старческим тенорком, и все притихли из уважения к старости. — Миром надо, мужики. Николи в нашем селе такого разброду не бывало и сейчас не пошто свару сва́рить. Всяка власть — она, значит, от бога. Стала, неча и шуметь по-пустому. Всю жизнь мужик налог платил — так уж от бога положено…

— Да кто ж против налогу, дед! — не выдержав, перебил его Говорок. — А только власть по-справедливому должна делать.

— Ты чего ж, Говорок, против власти? — невесть откуда появился Тихон Бакин. — Сельский Совет налог по едокам установил, по наделу, значит, как в декрете сказано. Получил землю — плати за нее. Твое дело: сам будешь обрабатывать или сдашь кому…

— А на чем мне ее пахать? — не сдавался Говорок.

— Кошку в соху впряги! — выкрикнул Нефед Лихов под хохот собравшихся.

— Смешки строите? — обозлился Говорок. — Смешкам этим Макей да Захаркины рады. Какая это власть, ежели она кулацкую руку держит!

— За такие слова в Чеку враз угодишь, — так веско сказал Тихон, что вся площадь притихла.

Иван прямо-таки не узнавал Тихона. Куда девались его осторожность, желание услужить каждому, ни с кем не поссориться? Теперь он словно почувствовал твердую землю под ногами и гнул свою линию в открытую, брал на испуг.

Но не так-то легко сбить Говорка, не ему за словом в карман лезть.

— В Чеке ты побывал, а мне там делать нечего. Ты не Советская власть, и разверстку твою кобелю под хвост.

Опять поднялся гомон.

Раскололось село.

Жизнь завихрилась так стремительно, что захватила в свое движение и тех, кто раньше были просто мальчишками, ничего не знавшими, кроме игры в козны да в лапту. И то сказать: все парни и молодые мужики были еще в армии, и мальчишки в шестнадцать-семнадцать лет взяли на свои плечи все мужицкое хозяйство.

Раньше положенного и Ивана жизнь толкнула в гущу событий. Ему бы сейчас, весенней порой, гонять на выгоне в лапту или уткнуть нос в учебники, а его волнуют, не дают покоя дела сельские, те самые, которые раньше решали бородачи.