Та, далекая весна

АКИМ КРИВОЙ

Через неделю новое правление расстаралось: в лавку товар привезли. И вышел вокруг этого опять большой шум.

В город отправились Говорок и Семен на двух подводах, запряженных игуменскими конями. Сергунов тоже на первый раз с ними поехал. Три дня проездили. На четвертый к вечеру чуть не все село сбежалось к потребительской лавке. Пока разгружали, каждый увидел: мануфактура, ящик мыла, бочка керосина, кое-какой скобяной товар, несколько кос, серпов, гвоздей два ящика; всего этого село давно не видело, а главное — три куля соли. Соль в селе, как золото, ценилась: не было ее — все старые солоницы во щах выварили.

Бабы с мешками и с кошелками сбежались. Только Говорок, непривычно важный и немногословный, объявил:

— Завтра, бабы, завтра. Сегодня время позднее — разобраться с товаром не поспеем.

Важным стал Тимофей Говорок. Было от чего: Аким Кривой за все время столько товару в лавку не доставлял. Если чего и получал, то норовил ночью привезти — и прямо к себе во двор. А тут товар сгружали на глазах у всех — смотрите, люди добрые!

Сгрузили товар. Заперли лавку. Говорок пять раз проверил каждый запор. Только после этого домой пошел. Идет и все на лавку, полную товара, оглядывается.

Иван, Федя, Колька и Семен погнали кооперативных коней в ночное. Сухое, жаркое лето стояло. Трава выгорела — корм плохой, только в березовой роще у болота есть еще немного травы.

Спутали лошадей, пустили на выпас, а сами развели костер и расположились вокруг него.

Июльские ночи стали длиннее, и заря потухала совсем. В темноте тяжело топали лошади, прыгая на спутанных ногах. Потрескивал костер, бросая вверх, в черноту ночи, звездочки искр.

Все бы хорошо, но здесь, вблизи болота, донимали комары. Поминутно приходилось шлепать себя то по шее, то по лбу.

— Будь они прокляты! — не выдержал Федя.

Он отошел в сторону, срубил несколько свежих еловых лап и бросил их в костер. Повалил белый пахучий дым, и комариная стая на какое-то время смолкла.

— Как же вам удалось столько товару добыть? — обратился Иван к Семену.

— Тятька чего хочешь добьется, коли за дело взялся. Он знаешь какой у нас? — сразу захвастался Колька.

— Тут, главное дело, опять же Сергунов, — не слушая Кольки, заговорил Семен. — Приехали мы в город, пришли в уездную кооперацию, а там и гладить не даются: нет никакого товару, и все тут. Тогда Саня прямо к товарищу Полозову пошел. День на это потерял: не было Полозова на месте. На другое утро поймал. Саня рассказывал: позвал Полозов себе этих кооператоров и давай срамить: «Вы, говорит, ничего в политике не понимаете. Мы вокруг Крутогорки бандитов выловили. Люди в Советскую власть поверили, кооперацию начали налаживать, а вы им палки в колеса». Ну, конечно, после этого кооператоры зашевелились. Все склады, какие есть в городе, мы объездили и набрали два воза добра всякого. Потом еще товарищ Полозов сказал Сане, что скоро товару будет много, что заводы начинают выпускать все, что мужику надо.

— А ведь будет, ребята, время, — глядя на огонь, негромко сказал Иван, — когда приходи в лавку и покупай все, что захочешь. Даже велосипед можно будет купить.

— Что это — велосипед? — спросил Федя.

— Это машина такая железная, на двух колесах, — заспешил Колька, — я в городе видел. Садись на нее верхом, крути колеса ногами — и полетит она быстрее лошади.

— Так с нее слетишь, если всего два колеса. У лошади-то небось четыре ноги.

— Тренировка нужна, — с важностью произнес Колька невесть где услышанное новое слово.

Семен еще подбросил в костер еловых лап и травы. Клубами поднялся высокий столб дыма.

— Братцы, а меня в сон клонит. Замаялся я в городе, — сказал он, потягиваясь. — Соснем до зари?

— Спите, а я ночничать буду, — предложил Иван. — Потом Кольку или Федю разбужу.

Не спалось Ивану. Вот опять сейчас разговор был о том, что жизнь меняется. И опять, уже не в первый раз за последнее время, пришла к нему беспокоящая мысль: куда себя определить? Ведь он ничего не знает, не умеет. Не век же ему сидеть писарем в Совете. Читать бумажки да писать справки всю жизнь — скучно. Стать, как отец, врачом, как мать — учителем? Не легкое дело! Учиться надо, а где? Поехать в город, бросить село, сбежать от матери, от друзей? Плохо. На какие средства жить, чем питаться? Тоже вопрос не простой…

Додумать свою думу Ивану не дал набатный звон. В ночной тишине он показался совсем близким, хотя до села не меньше трех верст. Всполошный звон надтреснутого колокола, захлебываясь и дребезжа, кричал о каком-то несчастье.

Пожар?

Не заметно зарева.

Но, видно, что-то особенное случилось. Иван принялся расталкивать товарищей:

— Подымайтесь. Быстро! Поскакали в село!

— Что? Что случилось? — таращил непонимающе глаза Колька.

— Набат! Слышишь?

В набатный колокол попусту не ударят. Быстро обратали лошадей, сняли путы и погнали в село. Торопили коней и все равно опоздали. К их приезду все кончилось.

А случилось вот что.

Как ни измаялся Тимофей Говорок в городе, а все же душа у него была не на месте: шутка ли — столько товару лежит в лавке!

— Что ему станет? — уговаривала жена. — Кто его возьмет? Бандитов не осталось, а свои сельские разве решатся?

— В лавке буду ночевать, — заявил он жене в ответ на ее уговоры.

Поужинали. Когда уже совсем смерклось, взял Тимофей тулуп и пошел в лавку. Спал сторожко. Ближе к утру послышалось ему — шебаршит кто-то за стеной. Прислушался. Нет, вроде тихо. Только задремал — трещит и гарью потянуло.

Выскочил Тимофей из лавки, а с двух углов кучи соломы пылают и одна стена занимается.

— Пожар! Горим! — что было сил завопил Говорок.

Не задумываясь, бросился он на огонь. Стал солому от стен откидывать. Тронул ее, а она, треща, взвилась вверх жгучим пламенем. Топтал ее босыми ногами, не чувствуя ожогов. Не жалея тулупа, сбивал им огонь со стены.

Услышали люди его крик, всполох поднялся на селе. Ударили в набат. Народу набежало много. Только успел уже Говорок сбить пламя. Руки, ноги пообжег, полбороды обгорело, всю одежонку, какая на нем была, опалил, от тулупа одни клочья остались.

Спас Тимофей Говорок товар, добытый с таким трудом. Да и кроме того, вспыхни лавка — в такую сушь огонь перекинулся бы на соседние строения и пошел гулять. Моргнуть не успеешь — половины села нет.

Когда комсомольцы подскакали, Говорок сидел на крыльце лавки и жадно захлебывался махорочным дымом.

Сердобольные бабы успели уже смазать льняным маслом его ожоги.

Вокруг шумели, гомонили мужики и бабы.

— Кто такое мог сделать? Кому надо?

— «Кому, кому»! — отбросив окурок, зло сказал Говорок. — Акимке Кривому надо. Перво-наперво злоба его мутит, что отставку получил. Второе дело: на стенку керосином плеснули. А у кого керосин на селе есть, кроме как у него?

— Непременно Аким. Некому другому, — подхватил Вукол Ландин. — Никто больше на такую подлость в своем селе не пойдет.

— А ну, комсомольцы, — распорядился Сергунов, — отыскать Акима Солодилова и доставить сюда. Разберемся.

Долго не открывалась дверь в избу Акима, несмотря на то, что в четыре кулака колотили в нее Иван и Колька. Наконец высунулась в окно всклокоченная голова хозяина.

— Чего надо? Чего в дверь колотите?

— Пойдем, дядя Аким, председатель требует, — сказал Иван.

— Мужики требуют, — добавил Колька.

Единственный глаз Акима засуетился, забегал туда-сюда.

— Чего им надо?

— Идем, дядя Аким. Ты что же, набата не слышал? — насмешливо спросил Иван.

— А я тут при чем? — зло спросил Аким и сейчас же снизил тон. — Ничего я не слышал: спал, должно, крепко.

— Пойдем без задержки, дядя Аким, — потребовал Иван.

Сквозь расступившуюся толпу они прошли к крыльцу лавки. Сергунов, пристально глядя на Акима и показав рукой на обгорелую стену, спросил:

— Твоих рук дело, Аким?

— Знать ничего не знаю, — заторопился Аким. — Вот те крест святой, спал и ничего не слыхал!

— «Не слыхал! Не слыхал»! — сорвался с места Говорок и подскочил к Акиму.

Сергунов подумал, что Говорок сейчас в горло вцепится Акиму, и попытался задержать его. Но Тимофей оттолкнул Сергунова и, схватив руку Акима, поднес ее к носу. Понюхал и подсунул грязный Акимов кулак к самому лицу стоявшего рядом Ивана:

— Чем пахнет?

— Керосином, — сразу ответил Иван.

— Кайся перед народом, пока дух из тебя не вышиб! — заорал Тимофей.

Лицо Говорка пылало такой ненавистью и злобой, что Аким съежился, отступил от него на шаг. Отступая, натолкнулся на сгрудившихся сзади и вздрогнул всем телом. Всегда наглый, изворотливый, сейчас Аким сник, лицо посерело от страха. Прочтя на лицах людей беспощадную злобу, Аким вдруг рухнул на колени:

— Простите, мужики! Черт попутал. Обидно мне стало…

— Обидно? — пробасил Кузьма Мешалкин. — А если бы село спалил?

— Убить его, окаянного! — рванулся резкий женский голос.

Это было вроде сигнала: толпа зароптала, угрожающе надвинулась, в кулаки сжались натруженные мужицкие руки. Еще минута — и произошел бы самосуд, дикий, необузданный. В ослеплении злобы били бы Акима Кривого смертным боем, как испокон веков бивали главных мужицких врагов — поджигателей и конокрадов, превращая человека в кровавое месиво из костей и мяса.

— Стойте! Отступите! Самосуда не допущу! — что было сил крикнул Сергунов и заступил собой Акима.

Толпа на момент притихла и опять угрожающе загудела. Злобу мужицкую нелегко потушить, когда она достигла такого накала. Ивану почудилось, что сейчас озверевшие мужики надвинутся, сомнут, искалечат не только Акима, но и Сергунова. Он рванулся, расталкивая людей, и встал рядом с Сергуновым, крепко схватившись в кармане за ручку «бульдога». Краем глаза Иван заметил, что тут же, рядом с ним, с Сергуновым, оказались и Федя, Семен, Колька, Степан.

— Отступите, граждане. Самосуд отменяется, — повторил Сергунов.

— Мужики, не дело это! — прогудел бас Кузьмы Мешалкина. — Нельзя так — не старое время.

Иван видел: Тимофей Говорок колеблется. Злобы у него больше других, разорвал бы он Акима своими руками, не задумываясь, а на пути стоит Саня Сергунов.

— Всегда поджигателей да конокрадов своим судом решали, — закричал Никанор Веревкин, — чего ж теперь поблажку делать!

— Акиму поблажки не будет. Отправим в город, и пускай там по всей строгости судят, — сказал Сергунов. — А за самосуд отвечать придется всем.

Мужики, недовольно заворчав, отодвинулись. Разжались кулаки, но злоба и недоверие еще светились в глазах.

— Знаем мы этот суд! — недовольно проворчал Никанор Веревкин.

Дребезжащий старческий тенорок деда Крутилы врезался в другие голоса:

— Слышьте, мужики, зачем в город? Не по-божески это. Перед миром Аким виновный, перед миром и отвечать ему. Я так думаю, мужики, по-справедливому будет: спустить с него портки, разложить и выпороть на всем миру, чтобы в другой раз не нашкодил.

Бывало такое. Дед Крутила, да не он один, помнил, как секли крепостных мужиков на барском дворе, как стегали розгами на миру провинившегося парня. Бывало, что и взрослому мужику, погрешившему чем-то против общества, на сходе, спустив порты, всыпали горячих. Только давно это было, а после революции о таком наказании и речи не велось. И сейчас мужики даже растерялись от предложения деда Крутилы.

Громко рассмеялся Саня Сергунов:

— Э-э, дед, опоздал ты. Сейчас не царский режим, чтоб мужика при народе пороть. Аким хоть и провинился перед обществом, а все равно свободный гражданин, унижать которого нельзя.

— Это верно. Негоже мужика унижать, — подтвердил Кузьма Мешалкин и, взглянув на Акима, не очень уверенно сказал: — Я так думаю, граждане, что и судить Акима не стоило бы. Опять же детишки у него малые. Его в тюрьму засадят, а они куда? Сам он повинился перед миром — мир ему и судья. Пусть живет посреди нас и вину свою перед обществом чувствует, пусть весь век грех свой замаливает.

Аким так и стоял на коленях, сжавшись в комок, ожидая жестоких побоев, а может, и смерти. Теперь он встрепенулся.

— Замолю грех, душу за мир положу! — Не вставая с колен, он пополз к Кузьме, схватил его руку, прижался к ней губами, бормоча: — Спасибо тебе, Кузьма! Век не забуду!

Кузьма вырвал у него руку.

— Вконец спятил! Что я тебе, поп? Встань с земли!

Зол бывает русский мужик, да отходчив. Простить до конца не простили Акима, а бить и судить не стали. Так и порешили: пускай живет да вину свою чувствует.

Подошло время коров в стадо выгонять, когда все угомонились и по дворам разбрелись.

Сергунов вошел в Совет, устало опустился на лавку. Положил голову на руки и некоторое время молчал. Потом поднял глаза на Ивана:

— Сколько еще трудного впереди, Ваня! Ой, сколько! Справимся ли?

Горечь бессилия и неуверенность в словах Сергунова послышались Ивану. В нем все запротестовало: не может Саня, не может большевик, на которого все смотрят, сдаваться, показывать свою слабость. Иван почти испуганно выкрикнул:

— Справимся, Саня! Обязательно справимся!

Сергунов чуть улыбнулся.

— Ты что испугался? Думаешь, я сдаваться собрался? Да я в гробу буду лежать, а все равно не сдамся!