Та, далекая весна

ТРУДНОЕ ЛЕТО

Каждая газета, которую Иван развертывал, кричала заголовками:

По селу ползли слухи, один страшнее другого:

— На Поволжье людей едят.

— Целые села с голоду умирают, и покойников хоронить некому.

Особенно старались монашки. Шастали из избы в избу и нашептывали:

— Гнев божий за грехи наши обрушился.

— В писании сказано: будет глад и мор по всей земле…

Беспокойное, трудное лето двадцать первого года. Вчистую выгорели поля в хлебородном Поволжье. Уже к середине лета там начался голод.

Надвинулась общая беда и на Крутогорку. Дождей не было с ранней весны. Только в конце июля сжалилось небо: затянулось тяжелыми тучами и пролило несколько ливней.

Радовались и этому:

— Хоть картошка, бог даст, поправится!

Серпам работы в поле не находилось: не погоняешься по загону, когда, как говорится, «от колоса до колоса не слышно человечьего голоса».

Косами смахивали жалкие стебельки. Намолачивали меньше, чем высеяли.

И опять же Макей Парамонов, Захаркины, Тихон Бакин не как другие пострадали. Когда делили монастырскую землю, они себе лучшие куски в долу близ леса ухватили и даже в неурожайном году намолотили столько, что до новины хватит и еще останется.

Только другим от этого радости мало. Надеялись на картошку. Собирали желуди да лебеду — хоть горька, а все ж еда. Благо, несмотря на сушь, лебеда все поля заглушила.

Сами ждали жестокого голода, а газеты, плакаты, что привез Сергунов из города и повесил в Совете, призывали: «Помоги голодающему!»

А чем помочь, когда у самих ничего?

И все-таки нашлось чем помочь.

Приехал в село Колокольцев. Тот самый высоченный, в военной фуражке, что командовал чоновцами, когда с Русайкиным кончали. С ним невзрачный старичок с докторским саквояжиком и два вооруженных красноармейца.

— По важному делу к вам, — сказал Колокольцев, усаживаясь напротив Сергунова. — Голодающим помогать надо?

— Сами скоро с голоду взвоем, — хмуро ответил Сергунов.

— Э, товарищ Сергунов, чего-то ты вроде прижимистым мужичком становишься, — беззлобно попрекнул Колокольцев.

— А что делать? Кулаков тряхнуть? Давай тряхнем, — разозлился Сергунов.

— Ты не горячись, — остановил его Колокольцев. — Трясти никого не будем: продразверстка кончилась. Есть другое дело… — Колокольцев огляделся вокруг, даже в окно выглянул. — Пока без шума и между нами. Шуму потом будет много. Есть декрет правительства об изъятии церковных ценностей для помощи голодающим.

— Какие там ценности в нашей церкви! — махнул рукой Сергунов.

— Не спеши. Может, что и найдется. Но главная речь не о вашей церкви — о монастыре. Там, думаю, найдется кое-что.

— Там найдется, — согласился Сергунов. — До революции толпами туда ходили, купцов полно наезжало и все вклады оставляли.

— Об этом и речь. А шуму пока не надо, чтобы попрятать не успели. С мандатом послали нас всего троих. Сказали: в Крутогорке комсомольцы боевые — помогут с монашками справиться. Как смотришь, секретарь? — обратился Колокольцев к Ивану. — Одолеем монашек?

— А чего их не одолеть?!

— Ну, не скажи! Воевать с ними, думаю, не придется, а вот куда они золотишко припрятали, не так-то легко будет отыскать. И ты, товарищ Сергунов, поможешь нам. Сегодня уже поздновато — с утра за дело примемся. Соберешь утром комсомольцев, Бойцов?

— А оружие будет?

— Оружие не понадобится. Клещи да молоток могут пригодиться. Вот Сергей Савельич, — указал Колокольцев на старичка, все время молча сидевшего на краю скамьи, — главный знаток — ювелир. Без него мы, пожалуй, не разберемся, где золото, а где простая медяшка.

Старичок все так же молча кивнул головой.

В монастырь пришли перед концом ранней обедни. В церковь входить не стали, остановились на паперти.

— Пускай отмолятся, — сказал Колокольцев. — Другие выходы из церкви есть?

— В боковом приделе должна быть дверь, — ответил Сергунов.

— Поставь там двух комсомольцев, Иван, — распорядился Колокольцев. — И пускай в четыре глаза смотрят, чтобы ничего из церкви не выносили.

Пока Иван с ребятами обходили вокруг церкви, на колокольне ударили «Достойную». Немного погодя церковные двери распахнулись, и первой в них показалась игуменья Нектария: высокая, статная, еще совсем не старая, во всем ее облике величие и властность. Двигалась она не спеша, опираясь на высокий посох, а под локти ее поддерживали две послушницы.

Колокольцев заступил игуменье дорогу:

— Гражданка игуменья, должен задержать вас на одну минуту. Прошу ознакомиться с этим документом.

Колокольцев протянул свой мандат, но игуменья даже глазом не повела в его сторону.

— Мать казначея, посмотри, что этим нужно.

Из-за ее спины вынырнула та самая сухонькая монашка, что присутствовала при конфискации лошадей. Она взяла у Колокольцева мандат, прочитала и, побледнев, пролепетала:

— Матушка, изволь ознакомиться сама. Тут такое… такое…

Нектария властно отстранила от себя бумагу:

— В руки не возьму. Покажи.

Казначея развернула перед ее глазами мандат. Игуменья прочитала и на этот раз перевела взор на Колокольцева. Глаза ее из-под черной наметки злобно сверкнули.

— Грабить явились?

— Накормить голодающих, — спокойно ответил Колокольцев.

— Имущество церкви принадлежит богу.

— Бог не рассердится, если умирающие с голоду получат кусок хлеба.

Нектария бросила негодующий взгляд на Колокольцева и на всех, кто его окружал.

— Мать Агафадора, не противься произволу и насилию.

Не теряя достоинства, шурша шелковой рясой, игуменья двинулась дальше. За ней из церковных дверей потянулись парами сначала «матери» в черных высоких клобуках, за ними — «сестры» в скуфейках, а позади — послушницы, повязанные черными платочками. Послушницы — молодые девчата — шли, опустив очи долу, но не имели сил сдержаться и нет-нет да бросали любопытные взгляды на пришедших. Замыкали шествие два священника и дьякон.

— Ну, матушка, давайте ближе к делу, — обратился Колокольцев к казначее. — Есть у вас опись ценностей, принадлежащих монастырю?

— Какие же описи? У нас все налицо.

— Не юлите, матушка, — прервал ее Колокольцев. — Давайте-ка ваши книги.

— В келейке они у меня.

— Саня, начинайте с Сергеем Савельевичем работу здесь. Организуй охрану, чтобы ничего не утекло. А мы с Иваном сходим с матушкой в ее келейку.

«Келейка» оказалась просторной комнатой с высокими окнами. Обстановка ее совсем не говорила о скудости: мягкая мебель, бархатные портьеры, письменный стол мореного дуба, у стены — громоздкий сейф, в углу — иконостас со множеством икон.

— Богато живете, старицы честные, — усмехнулся Колокольцев.

— Все суета сует, — горестно вздохнула монашка. — Для приемов благодетелей наших предназначена была келья, а мне этого не нужно. Без жалоб несу крест свой.

Агафадора вынула из стола несколько толстых конторских книг.

— Вот, батюшка, все описи.

Колокольцев перебрал их и взял самую тонкую.

— «Опись особо ценного имущества Серафимо-Знаменской обители». Вот это нам и нужно. Где хранятся ценности?

— В храме, в алтаре, в ризнице..

— А здесь что? — указал Колокольцев на сейф.

— Тут… — Матушка Агафадора растерянно заморгала глазками. — Тут ничего…

— Как — ничего? А зачем же тогда сейф?

— Казну обительскую раньше хранили, а теперь какая уж казна…

— Откройте!

— Нет уж, батюшка. У вас мандат на изъятие церковных ценностей — вот вам опись, а казна вас не касается, — с неожиданной решительностью заявила казначея.

— Откройте сейф! — еще более решительно потребовал Колокольцев. — Что не положено, не заберем, а посмотреть, что там, надо.

— Сами открывайте! — крикнула казначея, теряя всю свою благость, и бросила на стол связку ключей.

Колокольцев не спеша выбрал нужный ключ и распахнул дверцу сейфа.

— Ого! Накопили богатства, — со смехом сказал он, выкидывая на стол одну за другой толстые пачки денег. Тут были «катеринки», «петры», «александры», «красненькие» — десятки, «синенькие» — пятерки, «зелененькие» — трешки; наверное, немало тысяч рублей царских денег, давно потерявших цену.

— Это что, матушка, стенки собрались оклеивать? Или, может быть, надеетесь, что царь вернется?

Казначея только горестно вздохнула:

— Казна обительская…

— Не надейтесь, царь не вернется. Можете спокойно выкинуть это барахло. А здесь что? — указал Колокольцев на небольшое отделение сейфа. — Посмотрим.

Он отыскал в связке маленький ключик и открыл дверцу. Все отделение заполняли свертки в белой бумаге.

— Что-то тяжелое. — Колокольцев вынул один сверток и бросил его на стол; бумага лопнула, и по зеленому сукну рассыпались сверкающие золотые монеты.

Иван никогда не видал золотых денег, а тут целая груда их рассыпалась по столу. Потом пошли свертки побольше. Колокольцев разорвал один, из него высыпались серебряные рубли с профилем царя Николая II.

— Да тут целый клад! — усмехнулся Колокольцев.

— Казна обительская… — совсем убитым голосом повторила казначея.

— Вы разве не знаете, что вся золотая и серебряная монета царской чеканки подлежит сдаче Государственному банку?

— Мы мирских законов не знаем, — с напускным смирением вымолвила монашка, опустив позеленевшие от злости глаза.

— Сколько здесь всего?

— Восемь тысяч восемьсот рублей золотом и тысяча двести рублей серебром.

— Все здесь или еще где запрятано?

— Все, все здесь. Больше нигде нет, — заторопилась матушка Агафадора.

— Не предусмотрели, не запрятали. Люди мрут с голоду, а вы, святоши, на золоте сидите. Эх!..

Иван ожидал, что ляпнет сейчас Колокольцев от души словцо далеко не божественное, но он только рукой махнул и сказал Ивану:

— Давай пересчитывать.

Посчитали все монеты и вернулись в церковь. Там тоже шла работа. Старичок ювелир расположился со своими инструментами и флакончиками на клиросе. Он рассматривал каждую вещь через лупу, мазал кислотой.

— Золото, — говорил он коротко.

Или:

— Медяшка позолоченная.

Когда подошли Колокольцев и Иван, ювелир вертел в руках небольшой ажурный ларец.

— До чего же тонкая ювелирная работа! Червонное золото, — говорил он. — Ай-ай, до чего же изумительная работа!

В дверях церкви появились Колька и Федя — они были поставлены на охрану дверей бокового придела, — между ними семенила старая монашка, сверх меры расстроенная, беспрерывно охающая и вздыхающая. В руках Колька держал чашу для причастия, а Федя — массивный золотой крест.

— Вот, товарищ Колокольцев, из нее высыпалось, — доложил Колька, ставя чашу на стол перед ювелиром.

— Как — высыпалось?

— Вот так — высыпалось, — без улыбки объяснил Колька. — Выходит она из этой самой ризницы. Смотрю я — животик у нее будто толстоват. Сама маленькая, сухонькая, а брюшко очень уж вздулось, и руками она его прижимает. Ну, как она прошла мимо, я, значит, ей под оба бока пальцами и ткнул слегка. Она взвизгнула, руками-то вскинула, а из-под рясы вот это посыпалось.

— Украла? — повернулся к монашке Колокольцев и спросил ее таким тоном, что старушонка на колени упала и запричитала:

— Не губи, кормилец! Черница я всего, какой с меня спрос! Матушка Нектария повелела принести ей чашу эту да крест. Дарственные они от купца Сальникова на помин души его.

— Эх ты, бабка, бабка! Не стыдно тебе у голодных кусок хлеба отнимать? — укоризненно покачал головой Колокольцев.

— Да разве ж я своей волей…

— Чаша червонного золота, литая. Четыре аметиста и бирюза восемь камней. Крест червонного золота. Четыре бриллианта чистой воды.

— Стара, стара, а сообразила, что прихватить! — покосился на монашку Сергунов. — Тут целое богатство.

— Я ж, как велели, а мне что! — вздохнула старуха.

— Ну ладно, иди уж, — махнул на нее рукой Колокольцев. — Игуменья с тобой рассчитается за то, что украсть не сумела.

Только к сумеркам закончили.

— Гляди-ка, пудов двадцать серебра наберется и не меньше пуда золота, — прикинул Колокольцев. — Да еще камешки драгоценные.

— Неплохо жили матери убогие, — зло усмехнулся Сергунов.

— Даяния доброхотов верующих, — вздохнула мать Агафадора, подписывая акт об изъятии церковных ценностей.

— Подаяния — подаяниями, а сколько тут поту да крови мужицкой? — сказал Сергунов. — Ведь не ваш труд в этом золоте да и не тех купцов, что каждый праздник в вашей святой обители попойки устраивали.

— Бог им судья! — подняла глаза к небу монашка.

— Мы и без бога рассудим. Что ж, товарищ Колокольцев, добра много, и цена ему немалая: стоит ли на ночь глядя с ним в город ехать. Давай лучше свезем все это в сельсовет, а утром отправим вас. Надежнее будет.

— Что ж, это дельно, — согласился Колокольцев.

Драгоценности сложили в Совете. У дверей поставили вооруженный караул. Сергунов и Колокольцев расположились на ночлег здесь же.

Ивану тоже не захотелось уходить. Он только сбегал домой предупредить мать, что ночевать останется в сельсовете.

— Ты совсем от дома отбиваешься, Иванушка, — покачала головой Мария Федоровна.

— Дела, мама, дела, — пробормотал Иван, поспешно проглотил кружку молока и убежал.

Колокольцев и Сергунов сидели за столом друг против друга.

Говорил Колокольцев:

— Нажимает, Саня, нэп. Из каких щелей вылезают торгаши, никому не ведомо. Выползают и свои лавочки открывают. Будто бы и товара-то никакого не осталось, а они находят и торгуют. Купец Трушин собрался кошмоваляльную фабрику открывать.

— Разрешат? — насторожился Сергунов.

— Разрешат. Привлекаем частный капитал. Чикин ресторанчик «Не рыдай» открыл. Пьют, жрут, а из Поволжья голодные в город бредут. В чем только душа держится! На вокзале каждый день больных, обессилевших собираем и в бараки свозим. А впереди зима.

— Зачем же разрешают рестораны, частную торговлю? — не выдержал Иван.

— Чтобы использовать все резервы, — просто ответил Колокольцев. — Трудно нам сейчас — пускай частник поможет. Тут дело тоже с дальним прицелом: развернуться по-старому частному капиталу и погубить революцию не дадим, а хозяйство наладить он нам поможет. Обстановка, друзья, сложная! Налог-то хоть сдадут мужики? — обратился Колокольцев к Сергунову.

Сергунов поежился, потрепал себя за волосы.

— Навряд ли все сдадут. Плохо на полях… А если опять кулаков тряхнуть? У них еще с прошлых лет припрятано.

— Нельзя трясти, Саня, не то время. Уговорить надо, сагитировать, чтобы добровольно продали хлеб.

— Уговоришь их!

— Надо. Сегодня гибче надо быть, Саня. Придется в чем-то ладить с новыми буржуями. Ладить, но потачки не давать.

— Трудно это.

— А кто говорит, что легко?

— Что это, товарищ Колокольцев, скажи по правде, бессилие наше? Отступление перед классовым врагом?

— Нет, Саня, сила. Мы настолько укрепили Советскую власть, что можем позволить частному капиталу поработать на нас без риска, что он нас оседлает.

— Все равно кулакам воли не дам! — шлепнул ладонью о стол Сергунов.

— Воли не давай, это правильно, — согласился Колокольцев. — Кстати сказать, мы еще в вашу сельскую церковь не заглянули. Есть там что-нибудь ценное?

— Кто его знает, — ответил Сергунов. — Только едва ли. Все же завтра надо посмотреть.

— Посмотрим, — согласился Колокольцев.

Но самим ходить в церковь не пришлось. Ранним утром в Совет явился сам Евлампий, а за ним с узелком и свертком в руках — Тихон Бакин.

— Здравствуйте, граждане, — поздоровался священник, снимая шляпу.

Сергунов глянул на него настороженно, но все-таки ответил:

— Здравствуйте.

— Мы своей волей принесли ценности, что имеются в церкви и без которых мы можем обойтись при богослужении. Вот вместе с церковным старостой принесли, — указал Евлампий на Бакина.

— Погоди, погоди, — удивился Колокольцев. — Ты же, кажется, председателем сельсовета был?

— Точно, был. Только не угодил Советской власти, — степенно ответил Тихон. — Может, богу угожу.

— Мы не хотим, чтобы храм божий подвергался осквернению обыском, а потому сами жертвуем в помощь голодающим: крест серебряный золоченый, дарохранительница золотая и оклад иконы покрова божьей матери золотой с каменьями. — Называя предметы, Евлампий раскладывал их на столе перед Колокольцевым. — Мы понимаем, какое бедствие обрушилось на землю русскую, и готовы отдать все, чтобы спасти от голодной смерти братьев наших, православных христиан.

Колокольцев поморщился от поповской проповеди, но только спросил:

— Больше никаких ценностей в церкви не осталось?

— Все здесь. Церковный староста может подтвердить это.

— Да, да, истинно так, — закивал головой Тихон.

— Хорошо. Мы вам верим, гражданин Боголепский, — сказал Колокольцев, — и благодарим за сознательность.

— Вы все же нам расписочку дайте, — вмешался Тихон. — Надежнее будет.

— Получите форменный документ, — не глянув на него, ответил Колокольцев и принялся составлять акт.

Когда священник и Бакин ушли, Сергунов спросил:

— Не думаешь, Колокольцев, что они мелочью откупились?

— Не думаю. Надо верить, если люди сами пришли.

— Испугались. Знали: сами не принесут — мы к ним придем.

— Ну что ж, и то хорошо, что силу нашу чувствуют.