Встречи... Разлуки...

Глава 13

— Может, всего этого и не следовало говорить, но вы на море человек новый, вот и пришлось дать вам, так сказать, дружеский совет.

— Благодарю за совет, за внимание. Но…

— Что «но»? — Капитан выжидающе посмотрел на Татьяну.

Однако та не торопилась разъяснять свое «но». Думала, как лучше ответить. Продолжать в том же духе, намекнуть на симпатию к Виктору или сказать, что этот человек ей совершенно безразличен. А безразличен, так и говорить не о чем. Исключается. Ведь и волнение капитана вызвано отнюдь не беспокойством за моральный облик ее и Виктора как членов экипажа. В самом деле, что тут страшного: молодой, неженатый парень ухаживает за такой же свободной женщиной. Ухаживает деликатно, ничего пошлого. Он не переступал порога ее каюты. Разве что заходит в лазарет, как все, да и то редко.

— Что же это за «но»? — повторил свой вопрос Николай Степанович, ломая третью спичку и наконец закуривая.

На его левой щеке появилось белое пятно. Признак раздражения — профессионально отметила про себя Татьяна. Значит, нервничает дорогой товарищ.

Татьяна, как бы в смущении, ответила:

— Что я могу поделать, если… если я ему нравлюсь. — Она снова умолкла, будто подыскивая нужные слова. — У него и в мыслях нет чего-либо легкомысленного. Он очень определенно…

— Жениться, что ли, собирается?

Татьяна пожала плечами.

— Да ведь он совсем еще мальчишка!

— Какой же мальчишка? Начальник рации. Прекрасный специалист. Вы сами это говорите. Ему уже двадцать три года.

— Двадцать два, — поправил капитан и осекся, почувствовав, что слишком уж далеко зашел в своих «дружеских советах».

— Хорошо, пусть двадцать два, — смиренно согласилась Татьяна, словно находила этот разговор вполне естественным.

Николай Степанович медлил.

Она едва заметно улыбнулась: лицо капитана словно каменное.

— Сколько людей, столько и судеб, и ни одна не похожа на другую, — беспечно сказала она. — Что же касается Виктора, то я попрошу его вести себя в рейсе сдержанней.

Разговор прервал старший механик, который принес капитану на подпись ведомость по саморемонту и недовольно пробурчал:

— Ветер, однако, посвежал.

Татьяна вышла из капитанского салона. За бортом вздувались синие бугры зыби. Резкий ветер разбойничьи посвистывал в оснастке корабля. Но ведь здесь, в южном полушарии, сейчас лето. Неужели же они не «проскочат»?! Шторм словно гонится за «Иртышом».

Когда женщины заговорили о качке, кок Дзюба сказал, что судно большое, никакой леший ему не страшен. Индийский океан не всегда спокоен. На то он и океан. Но летом обойдется. Осенью и весной — вот когда жди неприятностей.

И Татьяна всячески успокаивала себя, припоминая рассуждения кока. Чтобы немного отвлечься от тревожных мыслей, занялась своим лазаретом. Пожалуй, нигде не найдешь медицинского кабинета, который только убирают и почти никогда им не пользуются. И медикаменты все налицо, за исключением тех, которые принимают при легкой простуде и насморке. Как ни странно, моряки стали простужаться в жару, когда пересекали тропики. Прямо с палубы, разгоряченные, потные, бегут в помещение с кондиционированным воздухом, да еще включают на полную мощность вентиляторы. Воду им подавай только из холодильника. А потом прострелы, насморки. Сколько ни говори, сколько ни объясняй, ничего не помогает. Как дети. Лишь капитан да Пал Палыч не злоупотребляют ледяной водой и сквозняками. Хорошо, что наконец миновали тропики.

Сортируя лекарства, Татьяна не без гордости взглянула на «диплом», который получила при пересечении экватора. И ее «крестили» в соленой купели, и ее «черти» измазали мазутом, и чару вина подносили. Все как положено.

Она еще за сутки знала от Виктора, какие ей уготованы «испытания», и под белый халат надела новенький голубой купальник. Зато Маринка, буфетчица, на которой было легкое платье, ни за что не хотела вылезать из купели, пока Татьяна не сбегала за простыней. Веселый обряд, ничего не скажешь!

Качнуло так, что Татьяна ухватилась за дверцу шкафа. Попадали, покатились по палубе склянки. Все побьется, если не запаковать. Неужели вот так все время и будет болтать? Мерзкое ощущение. Руки и ноги сделались ватными.

Проглотив две таблетки, Татьяна поспешила на палубу. Все говорят, что свежий воздух помогает. Да и сама она отлично знает, как бороться с приступами тошноты.

Ветер уже не посвистывал, а ревел, с силой ударяя в мостик, трубу и мачты. Линия горизонта то вырывалась куда-то вверх, то падала под самый нос «Иртыша», и тогда огромный вал обрушивался на судно, тащил его в пропасть, захлестывал водой. «Иртыш», который с берега казался гигантом, теперь походил на игрушечную лодчонку.

Один из матросов, кажется это был Любезнов, пробегая мимо, что-то крикнул своему товарищу о крене. Ну да, вот он, крен! И не догадалась, что из-за крена так косо к палубе бежал Любезнов.

Вдруг вспомнилось, что для крена судна существует критическая точка, после которой… Ужас! А все они… Неужели не боятся? Ведь и они знают, но почему-то спокойно занимаются своими делами — стягивают тросами брезенты на трюмах, крепят какие-то ящики, бочки, возятся с грузовыми кранами.

До чего же скверно! И никакие глубокие вдохи не помогают. Только еще хуже делается, особенно, если смотришь, как мчится внизу по палубе вода.

Невероятным усилием Татьяна подавила приступ тошноты. Не добраться к борту. Страшно отпустить тяжелую дверную скобу, тогда не удержаться на ногах. Перед глазами все плывет. Только бы в таком состоянии не увидел ее капитан. Достаточно она наслышалась в кают-компании разговоров, как кто-то где-то укачался. Рассказы эти вызывали лишь смех и ни тени сочувствия к несчастному. Они считают морскую болезнь не болезнью, а чем-то унизительным, свойственным физически слабым и вообще неполноценным людям.

Замечание Виктора насчет адмирала Нельсона, страдавшего морской болезнью, только еще больше развеселило слушателей.

Вцепившись дрожащими руками в поручни, Татьяна неуверенно спустилась по трапу, боясь свалиться здесь же, в коридоре. Почти в бессознательном состоянии добралась до своей каюты и упала на койку. Все кружилось: подволока, палуба, по переборке то в одну, то в другую сторону ползал халат, беспрестанно напоминая о «критической точке».

Все сильней, все яростней удары волн. Судно дрожит, звенит крышка кувшина, что-то дребезжит у изголовья, что-то перекатывается под койкой. Кажется, не выдержит заглушка иллюминатора — кто же это у нее иллюминатор задраил? — хлынет в каюту черная вода, раздавит, задушит.

Это последний, самый последний рейс! Только бы добраться до берега! Только бы благополучно добраться, — сухими, бескровными губами шептала Татьяна. Никогда, ни за что она не пойдет в море. Даже пассажиркой.

Если что случится с «Иртышом», о ней и не вспомнят. Невыносимо лежать в каюте одной.

Нет, это ей не кажется: корпус судна теперь сотрясается гораздо сильней, Нет сил удержаться за деревянную планку, ограждающую изголовье койки, когда резким креном беспомощное твое тело бросает о переборку.

И вдруг — треск. Оглушительный треск и тьма. Неужели «Иртыш» раскололся, океан раздавил судно?

— Спасите! Спасите! — Татьяна бросилась к двери, но она не открывалась. Заклинило!

Волны гнут, перекашивают даже металл.

— Откройте! — Не помня себя, Татьяна колотила кулаком в дверь. Но кто услышит за ревом океана? Все там, наверху. Там шлюпки. Они, те, кто на палубе, спасутся. А здесь… Татьяна зарыдала от острой к себе жалости, от невыносимого ужаса.

И вдруг — веселый голос Виктора:

— Сейчас включат аварийное, аккумуляторное. Через секунду будет свет и в жилых помещениях. Маринка, умоляю, прояви бдительность! Сбереги компот! Воспользуются благоприятной ситуацией и слопают!

Вспыхнул свет.

Поднимаясь, Татьяна ухватилась за дверную ручку — дверь широко распахнулась. Вовсе ее не заклинило, просто с перепугу толкала ее, а открывается дверь внутрь.

С трудом дотащилась до кресла. Тошнота, по-видимому, от пережитого волнения, прошла. Но все еще дрожали ноги, руки и тело какое-то вялое, бескостное.

Надо выйти в кладовую, на камбуз. Оттого, что доктору плохо, у матросов не пропадет аппетит. Придерживаясь за стол, Татьяна поднялась.

— Доктор! Доктор! Татьяна Константиновна!

Она отворила двери и сразу поняла — беда случилась с коком Дзюбой. Он шел по коридору как-то боком, охраняя от толчков о переборки красную, вздувшуюся, видимо, ошпаренную левую руку.

Маринка, бледная, бежала впереди. Увидев Татьяну, она торопливо, сбивчиво заговорила:

— Надо в лазарет. Там дверь закрыта. Возьмите ключи!

— Вот ножницы, разрежь рукав, — сказала ей Татьяна, усадив Дзюбу на койку в лазарете.

— Как меня угораздило с тем бисовым борщом? — сквозь зубы бормотал кок, глядя на свою изувеченную руку.

— Сейчас снимем боль. — Татьяна подошла к шкафчику. Накануне она поставила на вторую полку мазь от ожогов.

— Все будет в порядке. Спермацет — китовый жир, новокаин, дезинфицирующие препараты, — говорила она, осторожно накладывая жировую повязку на багровую, воспаленную кожу.

Дзюба сосредоточенно наблюдал за каждым ее движением, словно не ему, а кому-то другому оказывали медицинскую помощь, и только под скулой непрерывно дрожал мускул.

Маринка стояла рядом и негромко вздыхала.

— Ты иди, иди, дочка, — сказал ей Дзюба. — Сейчас вахта поднимется ужинать.

Но Маринка словно не слышала.

— На полке индивидуальный пакет, — сказала ей Татьяна. — Нитку, нитку потяни. Не слишком туго бинтую? — спросила Дзюбу.

— В самый раз. От, хай йому грец! — воскликнул Дзюба, и круглое лицо его выразило глубокое огорчение. — Беги, дочка, на камбуз. Котлеты высохнут. Плиты я выключил, так ведь еще горячие.

Маринка кивнула.

— Сдвинь в сторону и больше ничего там не трогай! — крикнул ей вдогонку Дзюба и, обращаясь к Татьяне, попросил: — Уж вы мне ту руку покрепче подвяжите, чтобы работать не мешала.

— Какая работа?! Вам нужен покой. Сейчас же ложитесь!

— Нема часу вылеживаться. Хлопцев кто, дядя накормит?

— Вам надо лечь!

Дзюба искоса взглянул на доктора, но промолчал. Спорить считал делом бесполезным. К тому же, если он уляжется, боль вовсе не утихнет.

Татьяна еще не закончила бинтовать руку Дзюбы, как распахнулась дверь и в лазарет втащили Любезнова. Черные его волосы были мокры, мокра рабочая куртка.

— Посмотрите, что там с моей ногой? — возбужденно говорил он.

— Вам очень больно? — Татьяна пыталась стащить с матроса сапог.

— Больно, не больно, мне главное надо знать, как там нога. Кровь что ли в сапоге?

Дзюба вытащил из-за пояса кухонный нож и одним ударом распорол голенище.

— Хорошенькое дело: нога покалечена, — ворчал Любезнов.

Ушиб голени был сильный.

— Сорвалось крепление, не выдержало, — рассказывал он, оглядывая свою ногу. Видимо, совсем успокоился, убедившись, что в сапоге не кровь, а вода.

— Все в порядке, — удовлетворенно произнес Дзюба, наблюдавший за тем, как Татьяна осматривала больного.

— Что значит — в порядке?! Кость переломана. Точно! — воскликнул без особой тревоги Любезнов.

— И кость, вероятно, цела, — проговорила Татьяна.

— Как это вы без рентгена узнали?

— Пусть станет на пятку, — посоветовал Дзюба.

— Ну-ка, Любезнов, попробуйте встать! — Татьяна помогла ему подняться.

Лицо матроса побелело.

— Вот трещина не исключена, — сказала Татьяна.

— Так лечите меня!

Татьяна ответила: лечение сейчас одно — холодом. На ушибленное место надо положить лед.

— Пойду, а то Маринка на камбузе одна, — проговорил Дзюба, видя, что ничего страшного с Любезновым не произошло, кроме того, его раздражало бормотание матроса. — Лед я с Маринкой пришлю.

— Давайте наложим лубки. Нога будет тогда в полном покое.

— Конечно, лубки! — сейчас же согласился Любезнов.

Татьяна достала все необходимое. Только во время сильных толчков она вспоминала о шторме, на секунду в страхе замирала, но сначала был Дзюба, теперь вот надо успокоить Любезнова.

— А в лубках нога не онемеет? — спросил он обеспокоенно. — И как же тогда вы положите холод?

— Ушибленное место оставлю открытым, забинтую выше и ниже.

В эту минуту дверь лазарета растворилась, показался мокрый берет матроса Еременко.

— Как там нога? На месте?

— На месте, — сказала Татьяна.

— Тогда давай кончай сачковать! На палубе делов и делов!

— Вы слышите, доктор?! Это же бездушные люди! Какой я сачок?

— Ему нельзя двигаться, — подтвердила Татьяна. — Лежите, Любезнов, я сейчас вернусь.

Она опять чувствовала тошноту, головокружение. Хоть на несколько минут в свою каюту. Заперла дверь на крючок. Одну минуту, еще хоть одну минуту полежать, пока пройдет это скверное состояние. Только бы там, на палубе, не случилось новой беды.

А теперь надо встать. Непременно надо встать и пойти к Любезнову — но нет сил. Спазмы в желудке, в груди. Когда же кончится этот ужас?! А если штормить будет несколько дней? Что тогда?

Пересилив себя, поднялась. Кто-то осторожно постучал. Татьяна откинула крючок и очутилась лицом к лицу с Виктором. Балансируя, держал он в одной руке тарелку с котлетами, в другой — большой апельсин.

— Татьяна Константиновна, извините. Я знаю, у вас там люди. Но вы не ужинали.

— Не хочу ничего есть! — сказала Татьяна и села в кресло, радуясь отсрочке, тому, что еще несколько минут побудет здесь, возле спасительной койки.

— А я не уйду, пока не поедите, — твердо произнес Виктор. — Когда качка, надо есть. Вам лучше станет.

— Почему вы решили, что мне плохо? — Она хотела спросить весело, непринужденно. Но голос звучал довольно жалко и фальшиво.

Виктор поставил на стол тарелку, мягко сказал:

— Ну кому в шторм хорошо? А вы женщина. — Он положил котлету на ломтик хлеба.

— Нет, нет.

— Знаете, как уговаривают детишек? За папу, за маму, за дядю Витю.

Теперь он был старше, сильнее. Татьяна заставила себя жевать безвкусную, горьковатую котлету.

Никто, никогда не уговаривал ее поесть, не заботился о ней.

Вспомнил ли Николай Степанович хоть раз? Нет, наверно. До нее ли в такой шторм!

Виктор стоял у раскрытых дверей.

— Утихнет шторм, скоро все будет в норме, — негромко говорил ей, очищая апельсин. — На палубе полный порядок. Все закрепили. И прогноз я принял отличный. Выскочим мы скоро из этой свистопляски.

Татьяна подозревала, что насчет шторма Виктор сочиняет, но была благодарна ему за эту ложь, за участие. На мгновение мелькнула мысль: хорошо, если б он всегда так о ней заботился.

— Мне надо идти, Виктор Дмитриевич. В лазарете ждут, — сказала Татьяна. Она действительно чувствовала себя гораздо лучше.

— Вот. Еще витамины. — Он протянул разделенный на дольки апельсин. — Люди домой апельсины возят, а мама мне их с собой в рейс дает.

От кисловатой дольки тошнота пропала.

— У вас очень заботливая мама, — сказала Татьяна, чтобы сделать ему приятное.

— А разве мамы бывают не заботливые?

— Бывают, — покачала головой Татьяна.

— Моя уже старенькая. Я самый младший в семье.

Забавно было бы назвать мамой неизвестную старушку.

— Спасибо вам за внимание, Виктор Дмитриевич. — Татьяна поднялась.

В лазарете похрапывал Любезнов. Пузырь со льдом съехал на палубу. Татьяна подняла его, положила матросу на ногу. Выйти бы наверх, посмотреть, что там. Но, вспомнив, как пляшет перед носом «Иртыша» линия горизонта, как наваливаются пенистые горы, Татьяна решила лучше не ходить. Привалившись к столу и упершись в него руками, она опустила голову на ладони и закрыла глаза.

Так можно сидеть сколько угодно. Она в лазарете. На койке больной. Попозже пойдет, проведает Дзюбу. Ожог тяжелый, обязательно поднимется температура. Но хуже всего, что через день-два они опять подойдут к экватору, и начнется жара. А жара Дзюбе противопоказана. Разве только запереть его в каюте, где есть кондишен, чтобы избежать серьезных осложнений. Хорошо, что прихватила с собой справочники. Как лечить ожоги она знает, а вот практически сталкиваться с этим не приходилось. Хоть бы все прошло благополучно и улегся ветер. И тут ей вспомнились рассказы врача китобойной флотилии. Вот кто знает, что такое шторм! Она там, в спокойном светлом вестибюле здравотдела, беззаботно смеялась, когда коллега рассказывал об операции аппендицита. Двое матросов держали самого доктора, пока он со скальпелем в руке колдовал над привязанным к столу больным. А потом ударом волны так швырнуло, что доктор головой ударился о дверь и вылетел в коридор.

Она смеялась и не совсем верила, что такое могло произойти. Уходя в рейс, почему-то была уверена, что несчастных случаев на «Иртыше» не будет. Первый рейс закончился так благополучно. Думала лишь о Николае Степановиче, ради него шла в море, словно на увеселительную прогулку. Какая беспечность! Непростительная беспечность. А если бы Любезнов повредил не ногу, а удар пришелся бы в грудь, в живот, что сделала бы она, невропатолог, если необходима операция?

— Дайте мне пить, — жалобно произнес Любезнов. — Что это? Вода? Зачем мне вода? Нужно что-либо утоляющее боль, крепкое, для восстановления сил.

Взгляд врача был достаточно красноречив, и Любезнов приподнялся на локте, ожидая, что Татьяна будет его поить. Но та поставила перед ним стакан и вернулась на свое место.

Утром пусть отправляется в свою каюту. Похоже, что этот парень собирается извлечь из своей болезни какие-то блага.

— Со мной произошла производственная травма, — не притрагиваясь к воде, произнес в раздумье Любезнов.

Так и есть. Татьяна рассеянно кивнула. Она его не слушала потому, что думала в эту минуту: на мостике, в машине, на палубе — матросы, механики, мотористы, Марина, Дзюба. И только она была как бы отключена от всех, занятая лишь своей морской болезнью, вот и позволила страху собой овладеть. Наверное, когда Любезнов носился в воде, работал с риском для жизни, не думал об опасности. Но вот понадобилась ее помощь, и она стала такой, как все, и страх пропал.

Любезнов шумно вздохнул и пятерней расчесал свою роскошную шевелюру.

Татьяна улыбнулась. Увидев его на Дерибасовской, патлатого, в голубых штанах, иные, слишком нравственные товарищи скажут, что у этого только рестораны и девочки на уме.

Как им возразить, что этот пестрый мальчик, рискуя каждую минуту оказаться за бортом, вовсе не считал себя героем, а просто делал, как все, свое нелегкое морское дело.

— Какая боль! — Откинув голову на подушку, Любезнов молящим взглядом уставился на Татьяну.

Она подошла, положила руку ему на лоб. Температуры нет. Цвет лица нормальный. С чего бы это ему стало хуже? Что могло случиться с его ушибленной ногой? Внутреннее кровотечение из поврежденной артерии или вены? Приподняла пузырь со льдом, — небольшая ссадина. Еще раз ощупала голень и… почувствовала ладонь Любезнова у себя на локте.

— Ты что, с ума сошел?! — возмутилась она. — Ну-ка, вставай! И марш в каюту, если не умеешь себя вести!

— А нога? Как я на поломанную ногу стану? — попробовал возразить Любезнов.

— Прыгай на одной и держись за переборки. Палку возьми.

— Я нечаянно. Лучше я здесь полежу. Других больных у вас нет.

Некоторое время он лежал спокойно. Но видя, что Татьяна уже не выгоняет его в каюту, снова вздохнул:

— А вы не боитесь, что я простужусь? Дали бы глоток спирта, а то весь я вымок.

— Все вымокли. И всем спирта не хватит. Лежите тихо или…

— Все, все. Уже лежу тихо. А освобождение от вахты вы мне дадите? — Он твердо решил хоть как-то использовать свое положение.

— Хорошо.

Шторм не утихал. Казалось, что к ночи он даже усилился. Татьяна, опустив голову на руки, дремала. Вдруг что-то передали по радио. До ее сознания дошли лишь слова: аварийная партия. Вздрогнула, подняла голову. Любезнов натягивал носок на больную ногу.

— Да вы что?! — воскликнула Татьяна.

— Аврал!

— Пробоина? — в страхе спросила Татьяна.

— Какая там пробоина?! Наверное, опять что-нибудь разбило или оторвало.

— Но ведь у вас сильнейший ушиб!

— Так ведь аврал! — Любезнов выскочил из лазарета.

Татьяна растерянно смотрела на пустую койку. Правду ли он сказал? Мало ли коралловых рифов в Индийском океане. Уж лучше подняться по внутреннему трапу на шлюпочную палубу, куда не достигает зыбь, чем сидеть здесь, замирая при каждом ударе волны.

Держась за переборки, вышла из лазарета.

За бортом ревел океан. Волны крутой, черной стеной вставали перед носом корабля, нависали рваными белыми гривами и с грохотом опрокидывались, ударяя в палубные механизмы. Вода не успевала уходить и при каждом крене с ревом перекатывалась от борта к борту. Казалось, что полузатопленное судно вот-вот скроется под водой, не выдержит напора океана.

Повреждено люковое закрытие — вода с минуты на минуту хлынет в трюм.

Мокрую соленую пыль ветер забивает в горло, в легкие. Когда вода отступает, видны у люков матросы, что-то там крепят.

Впереди в лучах прожектора громоздится черный океан. Свет на палубе возле шлюпок — чего это там возятся? Спускают шлюпку? Но туда не подойти. Палуба мокрая, словно жиром натерта. Боцман надрывается внизу у трюма. Что-то кричит Любезнову. А тот, одной рукой держась за поручни трапа, другой тянет трос. Никто не обращает внимания, что на одной ноге у него сапог, а на другой — лубки.

Будь на ее месте мужчина, его руки пригодились бы сейчас, чтобы заменить того же Любезнова.

Никакой пользы она не принесет, надо хоть пойти навестить Дзюбу. Однако в каюте кока не оказалось. Обнаружила его Татьяна на камбузе, Дзюба объяснил: ночь штормовая, надо хлопцев накормить.

Маринка под его командованием жарила рыбу. И здесь помощь Татьяны не требовалась. Подумала о себе с иронией: бесполезная. Вот Маринка, и та чем-то занята. А для нее, Татьяны, подойти к двери камбуза, из которой разит горелым маслом, уже подвиг.

Она села в лазарете на койку — лечь как-то неудобно — привалилась к переборке. Когда же берег? Хоть какой-нибудь берег! Какой-нибудь порт!

Проснулась она неожиданно и сразу даже не поверила в стоявшую вокруг тишину. Тишина! Только привычный стук машины, приглушенный шум винта. Солнце заливает лазарет. Сколько же она спала? Не разбудили. Пожалели? Неужели кто-нибудь заглядывал в лазарет, видел ее, измученную, в сбившейся белой шапочке, измятом халате? Ведь она точно помнит, что уснула, сидя на койке. А сейчас лежит, укрытая одеялом. Одеяло-то чье? Все одинаковые. Вдруг Любезнова? Может, Маринки? Да нет же. Это ее собственное. Но кто-то принес его из каюты сюда. Виктор! Больше, пожалуй, некому.

Татьяна привела себя в порядок. Как ее встретят после случившегося? Не слепые же люди, видели, в каком она была состоянии.

Она переступила комингс — высокий порог. Вышла в коридор, где встретишь кого угодно, даже капитана. Что знает он о прошлой ночи?

В проеме двери, ведущей на палубу, ослепительно зеленые пологие и ленивые волны. Успокоился океан. Не верится, что так быстро утих.

Неловко получилось, утром она просто обязана была навестить своих больных.

На камбузе вполоборота к плите, оберегая забинтованную руку от жара, стоял Дзюба.

— Вам нельзя, — начала Татьяна и умолкла: не уйдет, пока не накормит экипаж.

— Вот, спасибочко, помощничка дали, — с ехидцей сообщил Дзюба, кивнув на худенького, юркого матроса. — Макароны в холодную воду пытался засыпать.

«Помощничек» хмыкнул. Он сидел прямо на палубе и чистил картошку.

— Везет же некоторым, — вздохнул «помощничек», приостанавливая свою деятельность. — Тольке Любезнову стакан спирта пожаловали.

— С чего бы это? — спросила вбежавшая Маринка.

— От заражения крови. Для профилактики.

— Врет он, ваш Любезнов. Где он, в каюте? — спросила Татьяна, наливая себе из котла суп.

— Как же, в каюте! На корме загорает. Похваляется, что теперь до конца рейса от вахт освобожден.

— Вот загорать ему совсем уж ни к чему, — сказала Татьяна и с удовольствием принялась за суп.

— А ну, кончай травить, давай чисть картошку! — прикрикнул на матроса Дзюба. — И в кого они такие ледащие?! Как заведут на час — на полтора ля-ля-ля да тра-ля-ля, а дело стоит.

— Дело, известно, не волк. — Еременко снова принялся за работу. — Но я человек усердный. Это вы напрасно!

— Такой же усердный у меня до войны поваренком был. Стецьком кликали. Маленький, худенький и дуже усердный. Все умел. Позвали меня в кадры, ухожу, наказываю тому Стецьку: картошки навари, селедки дай. Так нет, он без меня заходился оладьи спекти. — Дзюба хмыкнул, оглядел слушателей.

— Ну и что оладьи? — весело спросила Маринка, не раз, по-видимому, слышавшая этот рассказ.

— Жарит оладьи. Масло горит, шкварчит, а оладьи, ну хоч бы подрумянились. Тут уж на камбуз хлопцы заскакивают: где же твои оладьи?! Стецько отвечает: будут! Все по книге, по-научному делаю. Уж и дым с камбуза валит, как с трубы того крейсера, а бисовы оладьи все белые, не пекутся, и не горят, и ничего им не делается! Уже возле камбуза вся команда стоит, удивляются люди, советы дают. Надоело такое дело боцману. Матросы байдыки бьют, смеются. Дай, думает, спробую, что за оладьи такие. Боже мой, так они с асбестовой муки! Кинулся в кладовую — артелка на тому поганеньком пароходике вместе с боцманской кладовой — точно, возле мешка с асбестом белым притрушено.

— И какие же они на вкус? — хохоча, поинтересовался Еременко.

— Тебе бы один такой в зубы, и целый день тихо будет, — беззлобно огрызнулся Дзюба.

— Так вот чего вы с камбуза уйти боитесь, — тоже смеясь, заметила Татьяна.

— Эге ж, ученый! — кивнул Дзюба. — Говорю утром тому Стецьку: бежи отрубай кусок свинины. Подхватился, побежал. Нема его и нема. Чую — голосят на палубе. Я туда. А тушу кабанчика мы на пеньковом конце через блок на мачту поднимали и от крыс и от тех, кто ласые до сальца. Рефрижераторов не было. Стецько ухватился за трос. Ему бы конец с утки не сбрасывать, и помаленьку травить. Туша и сползла бы на палубу. А он в ходовой конец вцепился, а другой рукой с утки по витку сбрасывает… три, четыре витка. И тут свист, грохот: туша на палубе, а Стецько заместо нее на мачту вспорхнул. — Дзюба помолчал, пережидая, пока стихнет хохот, и заключил: — Ну и верещал хлопец, когда его самого уже сверху потравливали. На утку, кричит, намотайте, а то об палубу цокнете, как того кабанчика!

Вволю нахохотавшись, «помощничек» подмигнул Маринке:

— И в кого они — ля-ля-ля да тра-ля-ля — когда кок у нас такой молчаливый и потравить не умеет.

— От бисова душа! Сами видите, Татьяна Константиновна, никакого почтения до начальства!

— Вижу, вижу, — весело откликнулась Татьяна, лукаво заключила: — А суп «помощничек» варил? Хороший суп, только сюда бы клецок из асбестовой муки добавить.

Татьяна чувствовала себя совсем иначе, чем час назад. Дзюба, по-видимому, для нее рассказывал эти смешные истории. И все другие ведут себя как обычно. Никаких косых взглядов, никаких напоминаний о событиях прошлых суток, словно ничего и не случилось.

Ей бы промолчать, уйти. Но почему-то Татьяна сказала:

— Все были заняты делом, только от меня никакой пользы. Сидела в лазарете.

Маринка приподняла светлые брови, взглянула на нее, словно проверяя: шутит или говорит серьезно.

— Хватало и вам делов, — заметил Дзюба. — И с моей рукой и с Любезнова ногой.

— Ну, сколько я-то помогла, — несколько смутившись, проговорила Татьяна. Нехорошо получилось, будто напрашивалась она на комплимент.

— Сколько требовалось, столько и помогли, — вставил и Еременко свое слово. — А вдруг какой тяжелый случай. Тут и врач.

Татьяна промолчала. Верят так, словно она опытный хирург. Все делают свое дело, умея его делать. Вот и о ней думают — умеет! И доверяют. А она? Получается, что обманывает. Но об этом никто никогда не узнает.

— Пойду посмотрю, как там второй мой больной, — сказала она и, просительно глядя на Дзюбу, добавила: — Заканчивайте скорей тут дела. Нехорошо это. Надо полежать.

— Будет исполнено!

— Не смейтесь, а то вынудите меня обратиться к капитану с доносом, — в тон коку сказала Татьяна.

— Идите! Сами теперь управимся, — проговорила Маринка, подталкивая тонкими руками, огромного, толстого Дзюбу к двери.

— А що, трошки поспать можно, — сказал он, останавливаясь у дверей своей каюты.

Татьяна отправилась на корму.

Любезнов блаженствовал, лежа за бухтами каната на самом солнцепеке. Больная нога была прикрыта газетой.

— Что? В каюту? Какой же тогда смысл болеть?!

— Поймите, вам вредно сейчас лежать на солнце. Вредно нагревать больную ногу.

— Так я ж прикрыл.

Татьяна наклонилась, осмотрела ушиб: опухоли никакой, кость, несомненно, цела, ссадина, кажется, затягивается, и предложила:

— Давайте снимем лубки. Это же одна видимость, а не лубки. Вы отлично ходите.

— Кто вам сказал? — воскликнул Любезнов. — А может, у меня трещина.

— По всей вероятности, ее нет.

— И это требует доказательств. По всей вероятности, значит, не точно, вот и оставим лубки. Скакать я буду на костыле.

— Симулянт вы, Любезнов.

— Нет, я больной и лечусь. Ложитесь-ка, милая докторина, тоже загорать. Солнышко горячее.

Татьяна опешила от его фамильярного тона.

— Вы забываетесь!

— Да, простите. Забылся. Знаете, как в песне: «Ведь леди вы, а я простой матрос, — промурлыкал Любезнов, — не капитан…»

— Грубиян! — Она резко поднялась и ушла. Насчет капитана этот нахал ляпнул наугад или о чем-то догадывается? Что-то подсмотрел? Перехватил какой-то ее взгляд, иначе и не держался бы так. Пусть! В конце концов, какое это имеет значение? Что ей до Любезнова. Кончится рейс и — будьте здоровы, мальчики!

Надо только довести до определенной точки свои отношения с Николаем. А то слишком уж затянулась официальная часть. Воспользоваться первым же предлогом, напомнить вечер в Новороссийске, напомнить, что существует здесь, рядом, другая Татьяна, а не только та, что ходит по судну в белом халате.