Встречи... Разлуки...

Глава 21

Реутов, очевидно, уже все знал и с готовностью согласился принять их «в любой час, в любое время», не забыв, однако, перечислить все ответственные заседания, на которых его ждали.

Елене Ивановне он сказал, что лицо ее очень знакомо. Видимо, ждал в ответ: «Ну, как же, мы с мужем были у вас в гостях!» Но она вместо этого, холодно улыбнувшись, проговорила:

— Вы тоже мне как-будто знакомы. Вероятно, раньше встречались, — и перешла к делу.

Осадчему надлежало вступить в разговор после того, как Реутов выскажется.

На этот раз претензий к Колосову как к штурману не было, но злополучный кафердам опять был помянут.

Осадчий переглянулся с Еленой Ивановной. Она снова улыбнулась, вспомнив сказанное им накануне: «Сначала разведка быстроходными катерами, затем в бой вступает артиллерия крейсера». Итак, тяжелая артиллерия:

— Изучив с депутатом Ярошенко документы, мы пришли к выводу, — спокойно начал Осадчий, в упор глядя на Реутова, — что логика некоторых приказов для нас непостижима. Значит, только факты: Колосов возвращается из рейса. Акт, Елена Ивановна.

Она, почти не глядя в блокнот, назвала дату, подписи под актом, констатирующим хорошее состояние китобазы.

— Итак, успешно закончив рейс, старший помощник, как это делается испокон веков, сдает ремонтную ведомость на завод… — Снова взгляд Осадчего в сторону Елены Ивановны.

— В пункте двадцать втором говорится и о кафердаме.

— …и уезжает в отпуск, как предусмотрено расписанием. Вместо Колосова остается второй помощник Челноков. Его прямая обязанность следить за ремонтом. Через определенное время начальством создается комиссия, в состав которой входит Челноков. Комиссия, а вместе с ней и Челноков, устанавливает, что в ходе ремонта есть недостатки, в частности, не приведен еще в порядок кафердам. Ответственность за упущение ложится, конечно же, на Челнокова. Вывод следует необъяснимый: отстранить от рейса находящегося в отпуске Колосова, вместо него назначить Челнокова. Простите, как это понимать? — Осадчий умолк.

Реутов сосредоточенно смотрел на стену, где висела огромная карта мира, и тоже молчал. Потом, словно мысленно подведя итог своим рассуждениям, положил обе руки на стол и обернулся к Осадчему.

— Мы все ценим и любим Колосова.

— Мы так и поняли, — совершенно серьезно подтвердил Осадчий.

— Представитель нам подсказала.

— Простите, кто подсказал? — Осадчий снова в упор смотрел на Реутова, и тому было явно не по себе от его прямого проницательного взгляда.

— Товарищ Гаранова, я хотел сказать, — объяснил Реутов.

— К сожалению, мы не знаем, что вам сказала товарищ Гаранова, — волнуясь, заговорила Елена Ивановна: — Но, поверьте, человеку, далекому от морской жизни, мне, например, не просто было разобраться в морских терминах. Могли и ее проинформировать так, как информировали нас. Однако боцман-коммунист сказал, что Колосов требовательный, принципиальный человек, пользующийся большим авторитетом среди моряков. Другой коммунист, капитан-дублер… Вот его слова: в любых условиях Колосов может заменить капитана. Грамотный, отличный моряк. Читать еще отзывы?

Реутов, пока Елена Ивановна говорила, кивал своей тяжелой головой и, снова положив ладони на стол, как бы подчеркивая — с этим все ясно, ответил:

— Разве против таких доводов станешь возражать?! — Он помолчал и, как бы решившись высказаться до конца, продолжал: — Буду с вами откровенен. Возраст! Я лично сам был с Колосовым в море. Представьте себе такую картину. Боцман во время швартовки не снял брезентового чехла с контроллера поста управления брашпиля. А старший помощник не видит. Что ни говорите, Колосову шестой десяток.

Осадчий молчал, дожидаясь, пока Реутов приведет примеры. А Елена Ивановна подумала (в который раз!), что без Осадчего она вынуждена была бы бегать, выяснять состоятельность каждого замечания в адрес Колосова.

Убедившись, что больше начальству сказать нечего, Осадчий негромко и очень вежливо начал:

— Простите, но я с вами не согласен. Во время дождя или при сильной зыби контроллер надежно укрыт чехлом от попадания влаги и снимать его в такой обстановке не обязательно. Пойдем дальше. Брашпиль на баке. То есть, на носу базы, — пояснил он Елене Ивановне. — Там же, на баке, находится, кроме боцмана, штурман. Ему и надлежало сделать замечание. И в-третьих, китобаза не катер. Ходовой мостик, где находится старший помощник, отделяет от бака не один десяток метров. Не убежден, что на таком расстоянии различишь чехол на маленьком контроллере.

Воцарилось долгое молчание.

— М-м-да, — пробормотал Реутов и, тяжело повернувшись в кресле, обратился к Елене Ивановне. — Скажу вам неофициально, просто как знакомой, свое частное мнение. Через несколько лет Колосову на пенсию. Он сам сказал, что сбережения у него немалые. И пенсию он давно обеспечил. К чему же плавать? Конечно, в море ставка у него большая… — Реутов осекся, взглянув на Осадчего, лицо которого побелело, под кожей бугрились желваки, так крепко он стиснул зубы.

Елене Ивановне показалось, что не сдержится Осадчий, наговорит резкостей, как это однажды случилось с ней. Однако тот ответил так же спокойно, как говорил до этого, только голос звучал глухо:

— А девятнадцать героических рейсов? Таких рейсов, на которых воспитывали нас, молодых матросов… он тоже совершил из-за ставки?! Когда к берегу приползали изувеченные, истекающие кровью моряки-десантники и ждали ночи, ждали прихода «Земляка», ждали спасения, и он непременно приходил, вопреки всем смертям. Какой надо иметь талант командира, судоводителя и какое сердце?! И за рейсы в Антарктику на китобазе у Колосова награды. А через месяц после того, как он был награжден медалью, Колосова сняли, нарушив все законы. Подумайте обо всем этом, товарищ Реутов. Мы настоятельно просим вас — подумайте!

Непослушными руками Елена Ивановна спрятала блокнот в сумку и вышла вместе с Осадчим. Взволнованные, молча шли они по оживленной в эти вечерние часы улице.

— Подождем. Несколько дней подождем, — прощаясь, сказал Осадчий.

— И если Колосова не восстановят, будем продолжать бой. Вы согласны?

— Конечно!

— Порядок! На время отключаемся. Впереди свободное воскресенье. Поведу свою гвардию на мавтуны.

— Куда?

— Это сын говорит: мавтун. Мультфильм.

Елена Ивановна рассмеялась.

У нее на воскресенье тоже накопилось множество дел. Николай, вероятно, уже ушел в Николаев. Вчера было что-то похожее на прощание.

Однако когда она подошла к дому, то увидела открытую балконную дверь. Пришел. Зачем? Нет, снова повторять вчерашнее не нужно. Лучше здесь, на скамейке, подождать, пока он уйдет.

К дому подъехало такси, потом появился Николай с чемоданом. Раньше все, что брал в рейс, умещалось в хозяйственной сумке.

Прошлое… счастливое… Сама придумала? Нет, не придумала. Оно было прожито с ним. Прошлое, которое называлось юностью. Пусть юность не по годам. Но разве дело в годах?! Юным было ее чувство.

Вот уезжает… И уезжает навсегда. Женским чутьем угадывала — что-то еще можно вернуть, если поехать в порт, подняться по трапу на «Иртыш», пойти в Николаев. Там целых три дня вместе. Когда муж и жена перед рейсом в одной каюте, забываются не только обиды.

Прощание с женой там, на судне, — прощание с домом, с берегом. Особое прощание. Впереди неизвестность, потому что, какими бы современными ни были корабли, море всегда остается морем с его тревогами и опасностями, а человек в рейсе может рассчитывать лишь на себя и своих товарищей.

Вероятно, не бывает людей, которые не испытывали, пусть даже неосознанной, грусти прощания со своими берегами, и пока кто-нибудь из близких здесь, в каюте, значит, и берег еще здесь, значит, моряк еще дома.

Надо только поехать на «Иртыш», подняться по трапу.

Но именно этого она не сделает. Не воспользуется настроением.

В комнате он даже не убрал после себя. Все раскрыто, разбросано. И записка:

Жалкая предусмотрительность. Очень важно там, в детском саду, является ли «Ленаванна» женой Терехова или нет. Очевидно, важно для него. Не к чему Терехову сообщать в кадры об изменении семейного положения. Не сообщать спокойнее.

Не будет она ничего тут убирать. Взяла письмо, которое еще утром написала сыну, пошла на почту. Возле автобусной остановки ее окликнули.

— Ну, тут вы уже не скажете, что нарочно вас дожидался, — здороваясь, весело сказал Владимир Федорович и поставил рядом с собой небольшой чемоданчик.

— Уезжаете?

— На два дня. Приглашен в гости.

Когда он назвал станцию, а потом село, в которое ехал, она удивленно воскликнула:

— Не может быть! Вы правду говорите?

— Чистейшую. А что?

— Так ведь это моя родина. Я там жила. Правда, потом мы переехали в другое село к родителям моего отца. Мне было уже семь лет, когда мы переехали, и я хорошо помню родные места, — взволнованно говорила Елена Ивановна. Детство. Оно пахло разогретыми травами, нежным цветением виноградных лоз. Детство вставало живым золотом хлебов, ослепительным — хоть через цветное стеклышко смотри — сиянием неба. Звенело трелью жаворонка и урчанием чудища — комбайна. И виделось детство ливнями, пузырьками в лужах и радостной зеленью мокрой листвы.

— А я думал, вы — ленинградка.

— Нет, я родилась здесь, на Украине.

Он некоторое время смотрел на ее словно помолодевшее, немного торжественное лицо и вдруг решительно сказал:

— Второй раз такого совпадения не будет! Мы едем вместе!

— То есть, как? — растерялась Елена Ивановна.

— Очень просто. Возьмем билет в Раздельной. Сейчас уже не успеем. Едем на свадьбу. Мой бывший ученик пригласил. Специально в город приезжал.

— Но… я ничего с собой не взяла. И работа. — Елена Ивановна уже знала: поедет, непременно поедет.

— Какая работа? Завтра воскресенье, — доносился до нее голос Владимира Федоровича, пока они шли вдоль перрона к вагонам.

— Не одета для торжественного случая. Подарка нет.

— Подарок есть.

— И письмо надо отправить.

— Отправим нашим же поездом. Повезут прямо в Москву.

Убегала платформа, убегали городские дома, трубы заводов, и неизведанное чувство облегчения, отрешенности от горестных раздумий, забот и хлопот охватило Елену Ивановну. Она смотрела в окно, позабыв обо всем, что осталось там, в городе, и улыбалась.

Владимир Федорович взял письмо и ушел к проводнику, дожидаться Раздельной. А Елена Ивановна, так неожиданно вырванная из круговорота дел, которых не переделать, имей даже две, даже три жизни, все сидела, словно убаюканная мягким покачиванием вагона, монотонным стуком колес, и далекое прошлое возникало в ее памяти.

Оно казалось безмятежным и ясным, ее далекое детство. Семилетняя Оленка с соседскими ребятишками, Сенькой и Катрусей, собирают в поле колоски, помогают взрослым с сознанием своей значимости. Правда, на троих одни грабли. Пот катится по щекам, по спине — они работают, старательно подражая взрослым, работают истово, без передышек. Потом — ставок! Взявшись за руки, она и Сенька бегут по вязкому илистому дну, падают в воду, поднимая радугу брызг. А Катруся не в силах преодолеть отвращения к пиявкам. Она сидит под огромным кустом боярышника, беленькая, чистенькая, с мягкими льняными волосами, заплетенными в тугие косички.

Угнали Катрусю. Не вернулась из фашистской неволи. И Сенька погиб. О нем было написано в газете: летчик Семен Касьяненко принял неравный бой. О Катрусе узнала, когда первый раз после войны приехала из Ленинграда в санаторий. Ехала в Одессу, чтобы побывать в селе, где родилась. Грустная была поездка. По пути разбитые вокзалы, заросшие травой воронки, траншеи, покореженное железо.

Сгорело село. Новые хаты среди опаленных черных стен. Родных никого не осталось. Надеялась увидеть знакомых. Никого. Люди все новые, которые не помнили ее, и она их не помнила.

Бродила по селу, прошла вдоль вырубленной посадки у железнодорожного полотна. В этой посадке у них с Сенькой и Катрусей были свои тайники. Прятали в них дичку — зеленые яблоки и маленькие терпкие груши.

Больше не ездила в родное село. А сегодня услышала о Зеленом Куте, и опять властно потянуло домой.

Уходя всем сердцем в дорогое прошлое, она недоумевала, почему не решилась еще раз поехать.

К станции поезд подошел глубокой ночью. Однако на перроне Владимира Федоровича ждали Ваня с Лесей — жених и невеста, их родители, родственники. Встречали так, словно приехавшие были самой близкой родней.

— Вот уговорил Елену Ивановну, тоже, в общем, учительницу, вместе ехать. Она родом из этих мест, — оживленно пояснял Владимир Федорович Ване и всем встречавшим.

— Спасибо, наш самый дорогой гость! И вам спасибо! — Маленькая, худенькая, в мальчишечьей замшевой куртке невеста обняла Елену Ивановну. Широко открытые светлые глаза, белый завиток на лбу. Как похожа Леся на ту дивчинку у ставка.

Леся не отходила от Елены Ивановны, словно что-то и впрямь роднило их, хоть успели сказать друг другу всего несколько слов. Увела к себе незнакомую гостью, постелила ей в парадной комнате, уставленной полированной мебелью, с рушниками на стене и горой вышитых подушек на кровати.

Проснулась Елена Ивановна, когда поднималось солнце. Комната наполнилась утренней свежестью, в соседних дворах слышалось мычание коров, под окном деловито кудахтали куры.

Стараясь никого не разбудить, вышла во двор. Из коровника с ведром молока появилась Ганна Власовна, мать Леси, и ни за что не хотела отпускать гостью без завтрака.

— Ну хочь молока выпейте, — настаивала она.

Елена Ивановна приняла из рук хозяйки поллитровую кружку и, присев тут же на крылечке, пила теплое парное молоко. Тяжело переваливаясь, вышли на дорогу утки со своими желтыми выводками. Хозяйки, стоя у ворот, перекликались, провожая своих лысух, рябух и красунь, упитанных коровенок, на пастбище.

Знакомой улицей, на которой не сохранилось ни одного знакомого дома, Елена Ивановна шла к ставку. Вот он, почти овальный, заросший у берегов очеретом. Тогда ставок казался большим, глубоким и потому немного страшным.

На том берегу, теперь таком близком, голенастый хлопчик купает коня, трет его серые бока, обливает спину прозрачной водой.

Тот ставок и не тот. Елене Ивановне казалось, что сидит она именно под тем кустом, под которым обычно сидела Катруся, хотя к плечу свешивались белые соцветья бузины, а на том были розовые цветы боярышника.

Потом Елена Ивановна медленно шла широкой улицей в другой конец села, где когда-то стояла их хата. Новое длинное здание с вывеской «Колгосп «Жовтень» тянулось там, где раньше — она это хорошо помнила — был их двор и садок бабы Горпины.

А посадка вдоль полотна совсем такая же, как прежде. Но те деревья были бы уже старыми.

Солнце пригревало. Не удержалась, сняла туфли, пошла по теплой шелковистой траве. Даже если б человек, родившийся здесь, среди зеленой этой благодати, забыл о ней, думала Елена Ивановна, то его ноги, руки, все тело помнило бы живую свежесть травы, эти белые звезды ромашек, синеву васильков, вкус парного молока, запах цветущей смородины, тонкий голос малиновки, жужжание пчел и стрекот кузнечиков.

Утренние, еще робкие лучи согревали лицо, руки, и, казалось, что давно-давно уехала она из города. Какими-то случайными, ненастоящими были те лихие мысли, от которых становишься слабой, несчастной. Пусть ушла любовь. Но ведь есть главное — ее сын, которого никто не отнимет. И чувства ее самые первые, самые чистые остались в душе и всегда будут с ней, как эта вечная трава и вечная синева васильков.

Прогрохотал за спиной поезд — дрогнула земля.

Пора идти. Сегодня у Леси свадьба, у Леси, которая так похожа на другую, близкую сердцу дивчинку из далекого детства.

Вместе с подругами невесты Елена Ивановна наряжала Лесю, а вокруг шла обычная свадебная суета. Как бы долго ни готовились к этому дню, а всегда что-то не успевали доделать, чего-то не учли. Вместе со всеми Елена Ивановна волновалась и торопилась, вместе со всеми давала последние наставления невесте. Не чувствовала себя чужой этим полузнакомым людям. Потом, значительно позже, выяснилось, что с Ганной Власовной они и впрямь находятся хоть и в дальнем, а все же в родстве.

Владимир Федорович как посаженый отец ездил на убранных цветами машинах регистрировать брак и фотографироваться, а женщины завершали уже самые последние приготовления — выстилали пеструю дорожку от порога до самых ворот, нарезали цветов, чтобы усыпать ими молодых, принимали гостей, размещали под деревьями оркестр — скрипку, саксофон, баян и бубен, украшали свадебные караваи с запеченным в них «счастьем».

Оказалось, что Елена Ивановна помнит весь ритуал свадебного обряда, который наблюдала ребенком. Сейчас десятки восторженных детских глаз через тын тоже следили за всеми хлопотами, как некогда смотрела она, воображая себя в подвенечном платье и нарядной фате.

Убедившись в том, что Елена Ивановна здесь вполне освоилась, Владимир Федорович пересел на другой конец стола к молодым. Когда он поднялся, положив руку на плечо Вани, шум за столом затих, все обернулись, ожидая, что скажет учитель.

— Будьте счастливы. Любите друг друга, честно трудитесь, чтобы всегда я мог называть тебя, Ваня, как прежде в школе, «сынок».

Елене Ивановне вспомнилось, что и ее Вася с гордостью говорил: «А меня учитель сегодня назвал «сынок!» В отпуск непременно поедет к Васе, и, кто знает, не придется ли ей хлопотать и радоваться этим хлопотам на его свадьбе.

За столом затянули песни. Песни, которые она давно не слышала. Столько лет прошло, думала Елена Ивановна, а не забылись они, как не забылось село, запах травы, запах родной земли. И еще были пляски во дворе, в саду, даже на улице.

— Не раскаиваетесь, что я уговорил вас сюда приехать? — спросил Владимир Федорович, когда, устав плясать, Елена Ивановна села на скамью, покрытую пестрым домотканым ковром.

— Вы еще спрашиваете?!

— Вот и отлично. Я бы не был так навязчив, если б знал, что у вас все хорошо, все в порядке.

Она не ответила. Да он и не ждал никакого ответа. Догадывается? И общие знакомые у них, вероятно, есть. От людей ничего не скроешь. Только бы с его стороны все это не шло дальше обычного человеческого участия.

Больше Владимир Федорович не касался щекотливой темы ни на свадьбе, ни потом, в поезде. Вспоминал о шалостях Васи и его друзей, о школьных годах, именно о том, что было ей особенно дорого.

Проводив Елену Ивановну к самым дверям ее дома, он попрощался, не спросив даже, увидятся ли они еще. Прежде чем войти в подъезд, она обернулась. Владимир Федорович дожидался, пока за ней захлопнется дверь, и сутулая фигура его в старомодном костюме четко вырисовывалась на фоне синего неба.

Неожиданно для себя Елена Ивановна вернулась и негромко спросила:

— Вы что-нибудь знаете о теперешней моей жизни?

— Кое-что. По собственному опыту догадываюсь — бывают минуты, когда человек не должен оставаться один. — Он сказал это сдержанно, не глядя на нее, словно стесняясь. — И если я к вам позвоню, приглашу в парк, в театр, не отказывайтесь. Примите это так, будто ваш старый друг попросил уделить ему незанятый вечер.

— Спасибо, Владимир Федорович.

Она поднялась к себе наверх. Неубранные после отъезда мужа вещи. Торопливо сунула в стенной шкаф все, даже сигареты. И фотография в спальне, на туалетном столике. Давняя. Они тогда не были женаты. Здесь ей больше не место.

Не вспоминать. Только не вспоминать. Лгал, притворялся. Не достало мужества прямо сказать: люблю другую! Неужели боялся, что после этого она с рыданиями бросится ему на шею. Не было бы ни фальшивых радиограмм, унижавших и его и ее, ни пошлости анонимок.

Накануне ухода в рейс сказал: вероятно, домой больше не зайду.

Она не ответила.

Николай все еще стоял в прихожей, чего-то ждал. Уж не взрыва ли отчаяния и слез? Наконец вышел и снова вернулся, будто что-то забыл. Она не стала смотреть, что именно он забыл, ушла к себе. И снова он повторил: только уже не «я ухожу», а «мы уходим в море».

Бесконечно долгим было молчание. И снова: «Прощай!» Если б он в это последнее мгновение хоть добавил: Леля… Прощай, Леля… Она пожелала бы ему благополучного рейса. Как любому моряку, уходящему в плавание. Но он не назвал ее имени, и она стояла у окна отвернувшись, пока щемящей болью не отозвался в сердце удар входной двери. Когда же на другой день он садился с чемоданом в такси, не было уже, не могло быть ни боли, ни сожаления, а только стыд.