Встречи... Разлуки...

Глава 23

Нельзя сказать, чтобы Елена Ивановна не волновалась, дожидаясь, пока новый председатель начнет принимать трудящихся. Не раз присутствовала она в приемные часы прежнего. Уходила иногда с неприятным чувством: казалось ей, что начальство словно отбивается от жалоб, накладывая резолюции с указанием отдела или руководителя, которого отныне и надлежит навещать товарищу.

Тем не менее размашистая резолюция магически действовала на большинство посетителей и, бережно держа в руке бумажку со свежими чернилами, они покидали приемную.

Однажды она свои соображения высказала ему, ожидая получить в ответ резкую отповедь. Однако председатель, доверительно коснувшись ее руки, сказал: «В ящике у меня нет ключей от квартир. И не только ключей, но и многого другого, чего у меня просят».

Верно, конечно, когда сдается дом, то жилая его площадь давно делена-переделена. Вырастают новые кварталы, а жилья все не хватает. Но разве не лучше честно сказать: не ходите, в ближайшее время квартиру вы не получите. Лучше ведь так, чем расписаться еще на одной бумажке, пообещать, подать заведомо ложную надежду, пусть человек ходит, обивает пороги, просиживает в приемных, огорчаясь каждым новым отказом.

Об этом Елена Ивановна тоже сказала. «Под лежачий камень вода не течет», — услышала она в ответ.

Сегодня, дожидаясь приема у нового председателя, она волновалась. Как же будет теперь?

Он вошел в приемную неторопливо. Наклонил лобастую голову, здороваясь с депутатами.

Первой на очереди была старуха. Опухшими в суставах пальцами вытащила пачку потрепанных бумаг.

— Я инвалид первой группы. Несколько лет живу в подвале, — начала она.

Кононенко принялся читать многочисленные резолюции, справки, заявления и акты обследования.

— Вам скажут, что я потеряла право?! Но комнату предлагали без удобств.

— Минуточку. Дайте разобраться, — все тем же ровным тоном проговорил председатель.

Просмотрев бумаги, он отдал их помощнику, сказал несколько слов и обратился к старухе.

— Придете в будущий вторник к нам сюда, на второй этаж.

— А как же с моей квартирой? — снова запричитала старуха. — Никто даже до конца не выслушает.

— Придете в будущий вторник, получите ордер на комнату.

Женщина застыла с платком у глаз, недоумевающе оглянулась, словно сказано это было кому-то другому, не ей. Потом, спохватившись, торопливо проговорила:

— Умоляю вас, как сына.

— Не надо умолять.

— Я ведь жена погибшего, — продолжала старуха, по-видимому, привыкшая ко всякого рода обещаниям.

— Все это я прочел, — не меняя тона, ответил Кононенко. — В будущий вторник приходите в жилотдел.

— И получу?

— Получите.

— Что же мне теперь говорить? Как благодарить?! — пробормотала женщина.

Кононенко взглянул на помощника, и тот впустил в кабинет молодую женщину в сопровождении мужчины в рабочей куртке.

Старуха поднялась, продолжая что-то говорить, пошла к дверям.

— Неужели вот так сразу? — снова обернулась она к председателю.

— Сразу. — И, когда за ней затворилась дверь, Кононенко, обернувшись к помощнику, добавил: — Отметьте себе, чтоб на втором этаже и обязательно балкон. Пусть воздухом дышит после своего подвала.

Вошедшие представились: она плановик, он слесарь. Оба в числе первых на очереди. Ему-то квартиру дают, а ее снова нет в списках. Вообще начальник треста многих, кому положено, не внес в список и вместо этих людей ордера получают совсем другие.

Мужчина извлек из кармана лист бумаги.

— Вот тут мы записали всех, кому по знакомству, словом, несправедливо дают. У одного даже собственный дом. Не на него, конечно, записан, а на жену.

Кононенко снял трубку, набрал нужный номер, резко сказал: ордеров не выдавать, проверкой займутся депутаты.

Мужчина и женщина удовлетворенно переглянулись.

— А у меня на сегодня билеты в театр, — шепнула Елене Ивановне Мишина, закройщица швейной фабрики, тоже депутат.

— Придется нам побегать. Но ведь в помощь кого-нибудь еще выделят, — отозвалась Елена Ивановна.

Шли и шли люди. Отец — инвалид войны, ростовчанин, просил разрешения на прописку: сына приняли в консерваторию. Кто-то вел разговоры насчет трудоустройства. Обращались по разным вопросам.

Елена Ивановна с удовлетворением отметила — ни один человек не ушел без того, чтобы тут же на месте не получить четкий и ясный ответ. Кононенко звонил, выяснял, отдавал распоряжения, убеждал.

Идут и идут люди со своими тревогами, просьбами, заботами.

А вот и добрый знакомый товарища Кононенко, плановик с того же завода, с которого пришел он, и опять разговор о квартире.

— Ты ведь знаешь ситуацию.

Да, Кононенко ситуацию знает. И знает также, что через семь месяцев, ну через восемь, строители сдадут заводской дом. Инженер на очереди. Квартира будет.

— А какие гарантии, что я ее на этот раз получу? — с унылым видом спросил посетитель.

— А какие ты хочешь? — улыбнулся Кононенко. Улыбнулся он первый раз за все время приема. Лицо его помолодело, стало мягче, добродушнее.

— Ну хоть какие-нибудь.

— Мое обещание с приложением подписи или отпечатков пальцев? — рассмеялся Кононенко.

Инженер тоже улыбнулся. Отпечатки председательских пальцев его не устраивали. Устраивало другое: он согласен вообще отказаться от квартиры, если из этой, старой, от него отселят куда-нибудь соседку. Ей достаточно двадцати, даже пятнадцатиметровой комнаты. Все будут довольны. Это же элементарно.

— Элементарно, говоришь?! Но у нас сейчас нет ни пятнадцати, ни даже пятиметровой комнаты.

— Так-таки нет? — чуть насмешливо переспросил плановик.

— С ребятишками приходят. В подвалах еще живут. У них что ли взять? Ну сколько тебе ждать-то осталось?

— Значит, не хочешь?

— Не могу…

Наступила продолжительная пауза. Посетитель не поднимался со стула. Деликатности, с которой он начал разговор, явно не хватило для его окончания. Брови насуплены, углы рта опустились, был уверен, что не получит отказа.

Пауза затянулась. Кононенко терпеливо ждал.

— А если переиграют? Если дадут кому-нибудь другому по личным своим соображениям? — вымолвил, наконец, плановик.

— Не переиграют. А возникнут затруднения, приходи. Тут мы поможем, чтобы личные соображения не мешали очередности. Это я тебе обещаю. — Кононенко чуть-чуть выделил последние слова.

Предпоследним на прием пришел молодой человек в потертом синем костюме и черных не по сезону ботинках. Наклонив русую курчавую голову и исподлобья глядя на председателя, он объяснил, что с женой и сыном живет в девятиметровой комнате, требующей, кстати сказать, капитального ремонта. Неделю назад умерла тетя Филиппова, которая жила в их квартире. И вот ее комнату райисполком отдает работнику милиции.

— Работаете на заводе и состоите там на учете, — уточнил Кононенко, прочитав заявление.

Филиппов кивнул.

— Вы инженер?

— Да, уже год. Вечернее отделение закончил.

— Ну что ж, в порядке очереди и получите, — сказал Кононенко, положив на стол заявление и книжку квартиросъемщика. — Вам даст завод, а работники милиции через райисполком жилплощадь получают.

Филиппов покраснел, опустил глаза на свои крепкие руки, руки рабочего человека.

Елена Ивановна взяла его заявление.

— У меня жена последние месяцы ходит, — не поднимая головы, пробормотал Филиппов. Задев коленом, стол, неловко поднялся, извинился и пошел к двери.

Елена Ивановна проводила его взглядом. Нет, человек этот не преувеличивает, не кривит душой. Не вошел, как иной посетитель, с заискивающей улыбкой, которая после отказа исчезает и лицо приобретает угрожающее выражение — «ничего, пойду жаловаться выше!»

До чего же этот паренек похож на Васю. И глаза, и волосы русые, вьющиеся. На людях и Вася далеко не такой бойкий, как дома.

У Филиппова нет никаких подтверждающих его слова документов, но говорит он чистую правду.

— А комнату ему надо оставить, — негромко проговорила Елена Ивановна и взглянула на Зину Мишину.

— Девять метров, непригодное жилье, а еще будет ребенок, — поддержала Зина. — Заметили, какой у него пиджачок?

— Ну, это еще ни о чем не говорит. Инженер, жена работает, — сказал Кононенко.

Его помощник поднялся, собираясь пригласить последнюю по списку посетительницу.

— Нельзя так отпускать человека. — Голос Елены Ивановны звучал взволнованно, и Кононенко взглядом остановил помощника. — Сколько мы с иным лоботрясом возимся, воспитываем, поддерживаем, трудоустраиваем. А этому, значит, не надо помочь?! Семья молодая. А он и правоты своей доказать не сумел. Даже справками никакими не запасся. Но ведь он имеет право на комнату, раз освободилась в той же квартире. И фамилия с теткой одна. Поддержать его надо. Обязательно.

— Я согласна с товарищ Ярошенко, — горячо заговорила Мишина. — Другой бы на его месте еще при жизни тети прописался на ее площади. Комната должна остаться за Филипповым.

— Вот это натиск, — рассмеялся Кононенко и снял трубку.

Объяснялся он с председателем исполкома.

— Вступились тут за Филиппова. Значит, его комната действительно в таком состоянии. Нет, нет, вовсе не вмешиваюсь в твои дела, это вот они, депутаты, вмешались. Понимаю, понимаю — наша милиция… Но ведь в этой же квартире… Ты разберись, учитывая настоятельные высказывания наших депутатов.

Кононенко положил трубку.

После приема Елена Ивановна, Зина Мишина и еще трое депутатов получили задание проверить те самые списки, о которых говорила женщина-плановик и пожилой рабочий.

Пока Лидия Павловна распределяла, кому и по каким адресам идти с проверкой, Елена Ивановна решила съездить к Филиппову. Ведь он и не догадается еще раз пойти в райсовет, сочтет разговор оконченным: в райсовете отказ, в горсовете — отказ, чего же опять идти? По тому, как он говорил, как извинялся, ясно, что дело свое считает решенным.

Филиппов несказанно удивился ее приходу. Он так и застыл у полки с книгами. Кроме него, в комнате сидел, свесив с кресла руки, старик могучего телосложения. На приветствие он не ответил, даже головы не повернул.

— Отец парализован, — объяснил Филиппов и, кивнув на полки, вздохнул: — В моей комнате сыро, так что книги я у тети держал. И сынишка тут спал.

— А отец? — спросила Елена Ивановна.

— Они с мамой тоже здесь, за занавеской.

Из кухни вышла мать Филиппова, сухонькая, маленькая женщина. Глаза красные, вспухшие от слез.

— Как я теперь без Сереги управляться буду? Ни поднять, ни повернуть мужа не могу. А сын его и во двор выносил, на солнышко.

— Но вы ничего этого не сказали, не объяснили! — Елена Ивановна укоризненно смотрела на Филиппова.

— У папы с мамой есть площадь.

— Восемь метров на Слободке, — вставила мать. — Ну и ладно там, восемь, не восемь. Так беда — ни воды, ни удобств.

— Вот и пришлось папу после больницы сюда перевезти. Они с тетей родные брат и сестра.

— Пойдемте, покажите мне, пожалуйста, вашу комнату, — попросила Елена Ивановна.

Маленькая комнатушка, трещина под потолком. Две узкие кровати. На одной из них лежала молодая женщина. Она села, закрыв тетрадь, которую читала, и поправила платье на округлом животе. Настороженный взгляд скользнул по лицу Елены Ивановны.

— Из горсовета, — сказал Филиппов.

— Смотрите, а потом посоветуйте, как нам здесь всем разместиться. — Она с неприязнью смотрела на гостью.

— Почему никто из вас не прописался на площади тети? — спросила Елена Ивановна.

— Она никак в себя не могла прийти, когда с папой это случилось. Как же повернулся бы язык: пропиши, — сказал Филиппов.

— Сережина вторая мама, — добавила молодая женщина, и они надолго замолчали.

— Я пойду, — сказала Елена Ивановна. — Всего вам доброго.

В коридоре, куда Елена Ивановна вышла с Филипповым, она остановилась и, стараясь говорить будничным тоном, заметила:

— Комнату, вероятно, оставят вам. Завтра же идите в райсовет и будьте понастойчивее.

— Они мне отказали, зачем же идти?

— Когда вы ушли, председатель позвонил в райсовет и ходатайствовал за вас. Думаю, теперь все уладится.

— Не верится, просто не верится, — пробормотал Филиппов.

— Вот мой номер телефона. — Елена Ивановна долго рылась в сумке, отыскивая карандаш, доставая блокнот. Ей трудно было говорить. Мальчик, совсем еще мальчик, как ее Вася, и такая семья на руках, столько забот. — Это домашний, это служебный номер. Завтра же позвоните и скажете, все ли в порядке.

В этот день предстояло еще много дел, но она не чувствовала усталости. Разыскивая нужные дома, беседуя с людьми, делая для себя пометки, она возвращалась мыслями к семье Филипповых. Даже приблизительно наметила план, как действовать, если в райсовете встретятся затруднения.

Спать легла поздно и на всякий случай завела будильник, чтобы пораньше попасть на работу. Как там сейчас Вася? Нет писем. Давно нет. Собирался куда-то в глубь тайги, вот и задерживаются. Они и раньше приходили с опозданием.

Мальчишки… И мать Сережи Филиппова, вероятно, немало воевала со своим, как все другие мамы. А пришел срок — и вон какой славный человек из него вышел.

Тишина за окном. Только изредка слышно, как там, за домами, промчится машина да легкий ветерок качнет кроны акаций. Они сонно зашумят — и снова тишина.

Проснулась Елена Ивановна от крика:

— Мама!..

Вася?! Васин голос. Она отчетливо слышала. Слышала крик отчаяния и боли…

Стояла у окна, не в силах унять сердце, успокоиться, смотрела в темноту ночи. Тишина.

Если б крикнул кто-то снизу, во дворе бы услышали люди, зажегся бы где-нибудь свет. Нет, во дворе все спокойно. Это она услышала во сне.

До утра Елена Ивановна ходила по комнате, не зная, что делать. Взять билет на самолет и лететь? Старалась успокоить себя, а сердцем чувствовала: беда случилась…

Тимофеевна покачала головой. Нельзя ведь так — совсем без отдыха. Небось, и вчера весь день хлопотала. Не поест вовремя, не поспит, где силы-то брать?! И не такое почудится.

— Все равно полечу к сыну, если еще день-два не будет писем, — сказала Елена Ивановна. И от этого решения немного успокоилась.

В полдень позвонил Филиппов. Все у него в порядке, полчаса назад на заседании райисполкома решилось.

Положив трубку, Елена Ивановна некоторое время сидела улыбаясь, представляя себе, как обрадуются домочадцы Сережи, когда он придет домой с радостной вестью. Комната большая, да еще к ней удобная кухня.

Вот и легче стало на сердце, как-то теплее от сознания, что хоть немного помогла Филиппову. Конечно, другие депутаты делают больше и вопросы поднимают более серьезные, более значимые, но и такие, как она, что-то вносят. И пусть незаметна другим эта работа, пусть буднична, прозаична, не то, что вести судно штормовыми дорогами, как капитан Терехов, но для себя знаешь: от души стараешься облегчить людям жизнь.

Елена Ивановна подошла к окну. Смех, визг, крики возле красной горки. Где же Гена? Вон, уцепился за деревянного слона, сейчас съедет по хоботу вниз. Раскраснелся, взлохмачен чуб. Раскинув руки, несется с горки, тут же вскакивает и снова карабкается на слона. Под навесом, вцепившись в перила лошади-качалки, друг против друга сидят близнецы Борис и Глеб. Ириша, девочка из старшей группы, что-то им рассказывает. Всегда возится с малышней и, подражая воспитательнице, относится к ребятишкам снисходительно. Толик носится по двору, подняв над головой самолет. Никаких других игрушек для него не существует. Петя, «профессор», как зовет его Ириша, в тени на скамейке рассматривает картинки. Этот часами может сидеть не двигаясь, только дайте ему побольше книжек.

Маленькие человечки, и у каждого свой характер, свои привязанности, свои увлечения. Есть среди них даже маленький дон-жуан, влюбчивый и страшно ревнивый Степа. Вот и сейчас он великодушно отдал ведерко Свете, а сам сидит на песке, глядя, как она играет.

Не забыть бы спросить Елизавету Григорьевну, купила ли она маски. Спектакль готов, а лисицы еще нет.

Неожиданно позвонил Осадчий:

— Елена Ивановна, воз и ныне там. Колосов все в том же подвешенном состоянии. Реутов сохраняет олимпийское спокойствие. Вроде бы мы к нему и не ходили.

— К прокурору, разве, обратиться? — неуверенно предложила Елена Ивановна.

— Отступать?! Ну уж нет! Я позвонил председателю горсовета, просил нас принять.

— Примет?

— Хоть сегодня. Можете освободиться к пяти часам?

— Могу.

Через час они встретились в приемной Кононенко и, так как секретарша куда-то вышла, направились прямо к нему.

— Заходите, заходите, товарищи депутаты, — сказал Кононенко, видя, что Осадчий в нерешительности остановился на пороге: в кабинете уже было двое посетителей. Один, пожилой, с красным бугристым лицом, удобно расположился в кресле. Другой, помоложе, с черными усиками, сидел на самом краешке стула. Даже не взглянув на вошедших, он, энергично жестикулируя, продолжал, что-то доказывать председателю.

— Значит, все дети появляются на свет в наших родильных домах, а лечить вы будете только своих, — сделал свое резюме председатель.

— Мы не виноваты, что у них в районе нет детской поликлиники, — сказал пожилой и, словно утомленный разговором, вздохнул и стал смотреть в окно.

— На ваших детей наша поликлиника просто не рассчитана, — горячо подхватил молодой и передернул плечами.

— И все-таки, пока не будет завершено строительство районной, вам придется принимать всех ребят, — невозмутимо возразил Кононенко.

— Не проще ли вашим детям пока лечиться, скажем, в Приморском районе, — сразу же отпарировал молодой. — Повторяю, у нас рассчитано лишь на свой контингент.

Кононенко обернулся к Осадчему и Елене Ивановне.

— Пусть скажут депутаты, можно ли не контингент, а больного ребенка везти в автобусе только потому, что он «не ваш»?

— Между прочим, «ваш» будет в том же автобусе сидеть рядом с «не вашим» и заразится, — негромко сказала Елена Ивановна, обращаясь больше к Осадчему, и тот так же вполголоса ответил:

— Да, странно. Наши, ваши дети.

И хотя депутаты обменялись репликами как бы между собой, пожилой отвел глаза от окна и, глядя на Осад-чего, с апломбом вымолвил:

— Не будем, товарищи, упрощать. Не надо обобщать!

— Почему же не обобщать? — спросил его Кононенко. — Как видите, не я один считаю неразумными доводы: нашим детям должно быть лучше, потому что наше ведомство богаче.

Кабинет оба представителя «богатого ведомства» покинули недовольными — пришлось согласиться на условия председателя, несговорчивого, упрямого человека. А его лицо оставалось прежним, внимательно вежливым, и только приглашая депутатов сесть поближе, он улыбнулся.

— Мы к вам за советом и помощью, — сразу же перешел к делу Осадчий.

Председатель слушал, не перебивая, и только когда Осадчий умолк, задал несколько вопросов.

— Мы составили справку. — Елена Ивановна положила перед Кононенко несколько отпечатанных на машинке страниц.

— Какая же помощь требуется от меня?

— Вероятно, лучше всего было бы передать справку секретарю обкома и попросить, чтобы коммунистов, руководителей управления, вызвали и спросили бы с них со всей строгостью за такое их отношение к Колосову, — ответил Осадчий.

— Верно. Спросить надо. Но к секретарю пойдете вы, Советская власть. Я со своей стороны тоже буду говорить о Колосове в управлении. Последнее время не все там благополучно.

— И к вам приходили? — спросила Елена Ивановна.

— По всем вопросам приходят. Проанализируешь жалобы, видишь, откуда их больше всего. Вот и едем, например, на завод. Ведем прием на месте, разбираемся.

Елена Ивановна взглянула на часы. Пора бы уже уходить, но Осадчий словно не заметил ее выразительного взгляда.

Кононенко закурил, и Осадчий, спросив разрешения, тоже достал сигареты.

Кононенко курил, не торопя его, очевидно понимая, что человеку надо собраться с мыслями.

— Я вот что хотел сказать, — Осадчий, не докурив сигарету, резким движением вдавил ее в пепельницу. — О всех нас, и о председателе, и вообще о горсовете судят не только по тому, как вы лично встречаете посетителей.

— Согласен.

— Так вот. Заходил вчера в нашу общественную приемную, — твердо продолжал Осадчий. — Ваш помощник записывал трудящихся на прием. Меня, этот товарищ не знает и разговаривал с людьми именно так, как мне передавали. Я уже не говорю о таких частностях, что и в выражении лица и во взгляде у него: а кто ты, собственно, такой? Тон грубый, высокомерный.

Осадчий замолчал, стиснул зубы, подавляя гнев, охвативший его при воспоминании о том, что довелось ему увидеть и услышать.

— Он производил на меня впечатление спокойного, вежливого человека.

— Вежливого с вами, начальством, — усмехнулся Осадчий. — Но вы бы послушали, как он разговаривал с пожилой женщиной, инвалидом Отечественной войны, с молодым ученым, с работницей швейной фабрики.

— Почему бы в общественной приемной не дежурить депутатам? Если какой-либо сложный вопрос, тут же с кем-то из ваших помощников можно проконсультироваться, — сказала Елена Ивановна.

— А то что ж это такое? В таких стенах сидит деятель и грубит, хамит. Спросить его со всей партийной строгостью! — все не мог успокоиться Осадчий.

— Можете не сомневаться, товарищи, что у меня по этому вопросу такое же мнение. Будем разбираться, вас пригласим.

Осадчий кивнул, улыбнулся и встал:

— Вот теперь у нас все.

— Спасибо.

На улице Осадчий остановил такси и, усевшись рядом с Еленой Ивановной, сказал:

— А теперь к нам. Я давно обещал жене познакомить ее с вами.

Но Елена Ивановна поблагодарила, сказав, что непременно придет в гости в следующее же воскресенье. Впрочем, они ведь еще раньше должны встретиться, вместе пойти в обком.

— Не отпущу! Едем, жена намариновала баранины, шашлык обещала, — продолжал настаивать Осадчий.

Елена Ивановна так и не согласилась ехать. Нет, не в настроении она сегодня. Не уходило из сердца беспокойство. А дома, может быть, уже ждет письмо. Пусть открытка и только одно слово: здоров! Если б дети знали, как мало нужно матери, чтобы избавиться от гнетущей тяжести, от горьких раздумий.

Но ящик был пуст. Пуст, как и все эти недели. И вдруг — какая радость! — записка в замочной скважине:

Письмо! Заказное. Потому и задержалось в пути.

— Женя, милая, где оно? Где письмо?

— Пойдемте в комнату. Только прошу вас… — Соседка была взволнована.

— Что случилось?

Это Женя так. Не потому, что письмо. Да и как ей знать, что в нем.

— Вам телеграмма.

— От Васи? — беззвучно спросила Елена Ивановна. Она уже знала: пришла беда. И не могла, не хотела знать.

— Но, бога ради, возьмите себя в руки. Все, может быть, не так страшно. — Женя прикрыла дверь в детскую, явно оттягивая время.

— Дайте телеграмму! Где она? — Елена Ивановна почувствовала слабость, схватилась руками за стол.

— Не помню, куда ее положила… Сообщают, Вася… тяжело заболел. Я билет заказала на ночной самолет, — сбивчиво говорила Женя.

Елена Ивановна подняла на нее глаза, и такая мольба, такое страдание было в этом взгляде, что Женя умолкла. Она не могла отдать телеграмму, лежавшую на крышке пианино.

— Болен… — прошептала Елена Ивановна. Взгляд ее скользнул по столу, по буфетной полке, вот — на черной крышке.

Обеими руками она схватила бланк и сразу увидела слово, страшней которого не знает материнское сердце…