Встречи... Разлуки...

Глава 27

Виктор вошел хмурый и молча положил перед капитаном радиограмму.

— Надеюсь, вы, товарищ капитан, не будете возражать, если я попрошусь на другое судно? — спросил он угрюмо.

— Не понял! — укоризненно проговорил Николай Степанович. Разве он как-то притеснял своего начальника рации, не ценил его заслуг? И что это за официальное обращение? Обычно Виктор называл его по имени и отчеству.

Отпускать исполнительного, способного парня он вовсе не хотел. Сегодня уже успел Виктор и сводку передать — где находится судно, сколько осталось воды, бункера, сколько пройдено миль и даже краткие сведения о погоде. По фототелетайпу принял метеосводку. Карта у него всегда получается чистая, рисунок разборчивый, не то что у Веденева, который был до него. А в позапрошлом рейсе первым принял SOS английского корабля, потерпевшего аварию. Благодарность тогда получил и начальник рации, и капитан «Иртыша».

— Я прошу меня отпустить, — сдержанно произнес Виктор.

— Объясните хотя бы почему?

— Не хочу с вами плавать. Но для кадров я найду достаточно вескую причину.

— Почему так неожиданно, вдруг?

— Не вдруг. Я собирался еще на берегу вам об этом сказать. Даже поздно вечером позвонил вам с судна. Но Елена Ивановна не знала, где вы.

Капитан промолчал. Значит, его предположения верны. Из-за Татьяны уходит.

— Разрешите идти? — взгляд Виктора скользнул по лежавшей на столе радиограмме, о которой капитан, ошарашенный просьбой радиста, совсем позабыл.

Николай Степанович бросил взгляд на розовый бланк и, увидев подпись «Татьяна Лазарева», пробормотал:

— Можете идти!

Еще и еще прочел радиограмму. Лазарева! Открытым текстом!

«Причина психической травмы…» Это даже не намек, а явное обвинение. Скажи ему кто о подобной со стороны Татьяны выходке, не поверил бы!

Как теперь совместить образ тоненькой влюбленной девушки на берегу, ее поэтический прощальный привет и эту радиограмму?!

Написать надо, примерно, следующее: огорчен сообщением. К сожалению, лишен возможности чем-либо помочь. Благодарю за внимание. Капитан Терехов.

Николай Степанович взял чистый бланк. Подумать только, такая забота о Елене! Почему? И, вообще, когда они познакомились? Где? К чему это знакомство Татьяне? И что это за «психическая травма»?

Надо узнать, что там, дома, происходит. Попробовать связаться по радиотелефону. С кем? В пароходстве могут ничего и не знать. Домой, если Елена больна, — бесполезно. Ну, конечно, к соседке. К Жене.

Не снимая наушников, Виктор молча положил перед собой радиограмму. Николай Степанович попросил его связаться с берегом.

Сдвинув один наушник, радист сухо ответил:

— Это довольно сложно, но попытаюсь.

— Пожалуйста.

Виктор взглянул на часы и водворил наушник на место — минуты молчания.

Николай Степанович закурил и вышел из рубки.

Мимо прошел Дзюба. Поздоровался, глядя куда-то в сторону. Ну, а ему-то что плохого сделал капитан Терехов? Только бы с Еленой было все в порядке, а то и не знаешь, что думать.

Николай Степанович курил одну сигарету за другой, пока его не вызвали в радиорубку. Слышимость была плохая, и оператор радиоцентра пересказывал, что говорила Женя. Капитан дважды переспросил и дважды ему повторили то, что никак не укладывалось у него в голове. Теперь ему было все равно, слышит ли Виктор или кто другой то, что случилось у него в семье, безразлично, что подумают или скажут люди.

Запершись в кабинете, он невидящим взором смотрел перед собой и думал о Елене, о тех страданиях, что выпали на ее долю. Не мог себе представить, что нет больше Васи. Вдруг с необычайной отчетливостью вспомнилось, как мальчик, узнав, что мать увезли в больницу с аппендицитом, ткнулся ему в плечо и горько заплакал. Вовсе не слов о мальчишечьей сдержанности ждал тогда Вася. Вероятно, в такие минуты и приходит та трогательная близость, которая связывает отца с сыном. И еще: размахивая портфелем, Вася ураганом врывается в комнату. Звенит разбитое стекло. Но что там стекло, когда в портфеле у него грамота! Похвальная грамота! И его, отца, ледяной тон: убери стекла! На тебя не напасешься!

Не пожелал сделать того важного и единственного шага навстречу, когда тот с мальчишечьим великодушием предлагал свою дружбу. Сам оттолкнул. И как несказанно тяжко сейчас, когда его уже нет, вспоминать об этом. Может, совсем иначе сложились бы их отношения… Вася погиб, спасая товарища. А он, капитан Терехов, растивший этого мальчишку, хотел видеть и видел в нем совсем другого. И с этим другим воевал, унижал, даже попрекнул куском хлеба…

Поздно. Слишком поздно об этом вспоминать. Но для себя знаешь то, чего никто не знал, лишь Вася. От этого никуда не денешься, от себя не уйдешь.

Николай Степанович встал, приблизился к иллюминатору. Унылая, серая зыбь. Унылый мелкий снег сыплется и сыплется с нависшего над мачтами неба. Здесь зима. Неприветлива в эту пору Атлантика…

Старался не думать, отогнать от себя горькие воспоминания, но давнее помимо воли вдруг оживало. Комнатушка с заиндевевшим окном. Леля, стоя на коленях, застывшими, непослушными пальцами сует в печурку поленья. Ее звонкий, веселый голос: «Сейчас, мальчишки, носы согреете!»

Горячий песок, горячее солнце в рассыпавшихся по плечам мокрых волосах Лели и совсем близко ее глаза, яркие, сияющие. Почти неразличимое: «люблю, люблю…» И рвался домой, возвращаясь с моря.

Как же это стерлось в памяти? Откуда пришла такая неприязнь, что даже щедрость ее души вызывала в нем раздражение, досаду?

Щемящее чувство сожаления становилось все сильней, все безысходней. Ведь в глубине души, даже не признаваясь себе в этом, никогда не верил, что могут они окончательно расстаться. И, также не признаваясь себе в этом, ждал: не отпустит Леля, позовет, заставит вернуться. Потому и не обрадовала, а раздосадовала полученная от нее свобода.

Впереди ни одного порта захода. Можно было бы попросить замену, вылететь домой. Как же он сразу не догадался — попросить Виктора связаться с больницей. С Лазаревой… Пусть с Лазаревой, только бы узнать, есть ли надежда.