2028

Глава 8. Новый сосед.

Мы стояли в полной тишине, смотря друг на друга сквозь плотную темноту. Не было видно лица моего нового, неожиданного соседа, с которым отныне я должен был делить четырёхстенный кусочек личного пространства. Теперь уже, получается, не совсем личного. Но внутри меня в этот момент что-то кольнуло, очень неприятно. Словно тогда, когда находишь на улице брошенного, бездомного щенка, подкармливаешь его, а на следующий день замечаешь животное уже под своим окном. И такое чувство возникает, будто ты теперь ответственный за него, за его жизнь. Поручившись за него один раз, отныне связывают вас узы, разорвать которые уже не получиться.

Именно такое чувство я испытывал сейчас, и от этого не мог выговорить ни слова; не приходило ничего на ум. Так мы и стояли, в тишине и мраке комнаты. Григорий, наверное, и сам находился в растерянности, а возможно в нём были какие-то иные чувства, не позволявшие ему первым начать диалог, разорвав тем самым это неловкое молчание. Или же слова были, но отнюдь не дружелюбные, неприятные на вкус, как и то чувство внутри. Мы оба не знали, как грамотно среагировать в этой ситуации, хотя внутри нас уже звучали посылаемые друг другу ментальные сигналы; внутри нас уже вовсю созрел диалог друг с другом и наши глаза, прорезая выискивающим взором темноту, безмолвно транслировали его.

Наконец Григорий первым решил прервать это уже затянувшееся до бесконечности молчание.

— Ну привет, — сказал он как бы разведывательным тоном.

— Привет, — ответил я. — Неожиданно, если честно.

— Да уж. Я думал, меня отправят куда угодно, но меня отправили, почему-то, к тебе.

— А кто именно?

— Так решил Андрей Скворцов.

— Понятно.

Почувствовав себя уверенней, я прошёл к своему матрасу и скинул одеяло. Я хотел лечь спать и уснуть и этими действиями намекал об этом своему соседу.

Григорий отошёл от окна, встал за мной, скрестив руки за спиной и молча наблюдая. Я сел на матрас и снял свои ботинки.

— Теперь же мы соседи, — как бы обобщая вслух всю ситуацию, сказал Григорий.

— Да, соседи, — ответил я, смотря за Григория, на всё ещё не тронутый матрас. Даже одеяло на нём не было смято, лежало таким же разглаженным, как в тот момент, когда я уходил утром. Видимо, Григорий не садился на него. Неужели он всё это время просто стоял?

— Странное стечение обстоятельств… — задумчиво проговорил тот. — По изначальному плану в это время меня и вовсе не должно было быть здесь. Я мог бы быть сейчас где угодно. Там, — он посмотрел на окно. — Возможно, уже далеко. Но всё начинается сначала.

— То есть? — непонимающе спросил я.

— Я к тому, что я вернулся в первостепенное положение. Это как замкнутый круг: ты делаешь что-то, надеясь, что это приведёт к изменениям. Ты в это неистово веришь, но в итоге вокруг ничего не меняется, сколько бы усилий ты не приложил. Неразрывное кольцо обыденности и повседневности, и окружающей однотипности.

— Послушай, — сказал я, вздыхая. — Я устал, и очень сильно. День был нервозным. Мне не до этих всех философских размышлений.

— Понимаю… — Григорий кивнул и присел на матрас. — Просто… Я так надеялся, что у меня всё получится, а теперь я словно потерян и не знаю, что делать дальше.

— Да уж… Этим утром ты устроил представление…

Я снял куртку и кинул её на тумбочку рядом.

— Мне очень жаль, что я доставил вам хлопот. Но если бы вы просто выпустили меня, то, возможно, никто бы и не заметил ухода одного человека, тем более меня.

— Но заметили бы пропажу в хранилище, — я лёг на спину. — А от этого поднялся бы кипишь. И дело бы дошло до дозорных. Начали бы допрашивать всех и каждого, как это было на собрании. Примерно. Я не понимаю, зачем тебе это нужно было делать?

— А я думаю, что ты меня очень хорошо понимаешь.

Тон Григория как-то изменился, стал сухим и железным. Взгляд его изменился тоже: как-то похолодел он, а выражение лица окаменело. Я посмотрел на него мимолётно, а потом молча перевёл взгляд на потолок, подложив руку под затылок.

— Но, наверное, признавать какую-то правду намного сложнее, чем откреститься от неё, — чуть позже добавил он.

Я не ответил, молча лежал на матрасе и пронизывал тёмный потолок устремлённым вверх взглядом. Григорий тем временем продолжал:

— Или, возможно, страх сковывает человека что-то говорить или делать, ведь тогда его могут понять неправильно, или посчитать ненормальным. В таком случае, отрицание объективной проблемы идёт в угоду сохранения собственного положения.

— Я не понял… — приподнявшись на локте, я повернулся к Григорию. — Это был сейчас укор в мою сторону? Ты, типа, отчитываешь меня сейчас?

Григорий сидел всё также неподвижно, словно статуя, с невозмутимым выражением на лице.

— Да нет. Я вообще стараюсь никого не судить, — монотонно ответил он. — Просто говорю то, что есть.

— А что именно «есть»? — Я сел на матрас, пристально глядя на своего соседа. — Что за объективная проблема, из-за которой ты устроил нам сегодня представление в вестибюле? Твои видения? Кошмары? Этим ты аргументируешь свой неадекватный поступок? Свою кражу припасов? Всё это похоже на безумие и на сдавшие нервишки. И на трусость.

— Ты можешь сказать ещё что-то, чтобы выставить меня идиотом, но ты и сам понимаешь, о какой проблеме я говорю. Я только не могу понять, почему ты её боишься признать. Почему боишься признаться самому себе в её наличии? Ты же сам мне сказал – тогда, у выхода, – что ты тоже что-то видел. Это слышали все, кто находился там. А потом ты просто решил умолчать, изменить свою точку зрения.

— Да потому, что я не уверен в том, что я видел! Как и в том, что я не свихнулся! Как и все здесь! Что мы не сошли с ума из-за страха и полного одиночества, отрезанные от всего мира и прячущиеся уже почти больше четырёх лет в этих стенах. Не зная даже, погиб мир окончательно, или нет. И нам то и дело приходиться выживать и защищаться. Может, постепенно мы слетаем с катушек? Может, поэтому нам что-то и мерещится? И то не всем, как я понял. У кого-то нервишки покрепче оказались. Но всё это не даёт нам права сдавать назад, проявлять трусость. Чтобы там не мерещилось, есть проблемы важнее, и нужно держать себя в руках. Так что, хватит тут рассусоливать на эту тему!

Я снова повалился на матрас, положил обе руки под голову и устремил глаза в потолок. Григорий мне не ответил, и на какое-то время в комнате воцарилась тишина. Потом студент разулся, лёг на матрас и укрылся одеялом. Так мы лежали, каждый глядя куда-то в свою точку. А потом, когда я уже почти остыл, Григорий сказал:

— Знаешь, хоть ты и пытаешься переубедить себя, но я видел страх в твоих глазах, когда говорил о них. О тенях. Я видел твоё побледневшее лицо и понял тогда, что и ты с этим уже сталкивался. Никто не сталкивался, их лица были обычными, а у тебя – другим.

Я не ответил. Сглотнув, тихо так, словно боясь, что это услышит Григорий, я медленно отвернулся к стене и укрылся одеялом. Глаза мои не смыкались, и я смотрел в мутную стену, в её пустую серую оболочку, а перед взором опять встало это: чёрный сгусток, мерно плывущий по стене и постепенно отслаивающийся от её поверхности, формирующийся в силуэт с меня ростом. И эта тёмная, безликая голова – лицо без лица. И взгляд, проникающий прямо в душу. От него становилось холодно, и даже сейчас я почувствовал поступь маленького холодка, просочившегося со стороны выхода, из тьмы. Я поёжился. А на слова всё же не ответил.

Потом мысли мои сменились. Я начал думать обо всём, что произошло за эти последние дни. Пропажа отряда, огромная волна мутантов, странные, постоянные ощущения и кошмары, живые тени, которые бродят по ночам по коридорам нашего университета. Может, их видел кто-то ещё? Кто-то, кто боится заикнуться об этом, иначе его посчитают сумасшедшим. Потом вспомнились те странные фигуры в тумане: нечеловеческие и необычные, завораживающие внимание. И наконец – пропажа оружия.

Даже если рассматривать всю ситуацию рационально, откинуть все эти странные ощущения и видения как нечто иллюзорное и нереальное, как обычный плод фантазии, то остаётся три события. И я лежал и думал о них, стараясь провести между ними хоть какую-то связь.

Пропажа группы может быть связана с повышенной активностью всякой нечисти снаружи, и тогда в этом нет никакой мистики. Возможно, вернувшиеся поисковики нарочно умалчивают о причине пропажи и об опасности, чтобы здесь, в общине, не посеять страх и не допустить паники и последующего хаоса с разрухой. Тогда можно считать справедливым то, что Илья отказался отвечать на мои выискивающие вопросы, и что тот же Алекс получает неточную информацию от своих «корешей» среди поисковиков. Всем им, видимо, был дан приказ молчать. Тогда пропажа оружия тоже является закономерной, но и тут нельзя оценивать ситуацию однобоко.

С одной стороны, многие живут и не знают о том, что действительно творится за этими стенами. Их неведенье искажает реальное положение дел, и поддаваясь этому обману, преисполняясь мотивацией, они совершают преступление – крадут оружие, чтобы уйти отсюда, от тех кошмаров, которые их преследуют. Они ошибочно полагают, что снаружи безопаснее, чем здесь, а мутанты, различные твари там не столь опасное явление как, скажем, огонь.

С другой стороны, есть и те, кто знает истинное положение дел. Но такие присутствуют только в узком кругу: среди поисковиков и профессуры. Видя то, что плодится и множится за завесой мглы, чувствуя приближение смертельной опасности, они идут на отчаянный поступок и крадут оружие с такой же самой целью – сбежать отсюда, уйти, как можно дальше, авось найдётся более безопасное место. Тогда среди нашей основной силы, на которой всё держится, зреет какой-то тайный заговор, саботаж. И в скором времени это может вылиться в большую трагедию.

Я лежал и думал об этом, и тревога постепенно охватывала меня. Я старался поразмыслить над тем, кто же мог обчистить хранилище? Доступ туда есть только у тех, кто связан с поисковой деятельностью или дозором, а также профессуре и наблюдателям, ведущим учёт всего, что находилось там. Ключи от хранилища и, в частности, от оружейного сектора хранились в деканате, их выдавали для определённых нужд строго под роспись. Тогда круг подозреваемых сужается до почти сотни человек. Но среди всей этой сотни знакомых у меня мало, да и некоторые, я был уверен, не пошли бы на такое. Не только потому, что испугались бы таких отчаянных шагов – они бы не сделали это, исходя из своей собственной натуры. Тогда вор находится вне узкого круга знакомых. Это должен быть человек, который не только имеет свободный доступ к хранилищу и способен на такой поступок, но и обладает полнотой необходимой информации об обстановке снаружи. Кроме того имеет и опыт выживания там. И, почему-то, сейчас мне вспоминается только один такой человек…

Потратив на размышления длительное время – я и сам не знаю, сколько времени на это ушло, – я обернулся и посмотрел на Григория. Тот уже спал, тихо посапывая себе под нос. У него получилось пробраться в хранилище и украсть припасы, хотя он не был ни в составе дозорных, ни, тем более, поисковиков. Это значит, что ему кто-то помог. Дав ему всё необходимое, этот человек пустил его на передовую, в разведывательный бой, чтобы сконцентрировать на нём всеобщее внимание в тот момент, когда он будет реализовывать первый этап своего плана. Григорий был его отмычкой, которой он пожертвовал ради своего хода в этой тайной партии. Но следующий шаг его будет уже уверенным и решительным.

Постепенно глаза мои начали смыкаться, а мысли путаться. Решив размотать этот клубок у себя в голове, я заблудился, и в голову полезли самые абсурдные и откровенно бредовые мысли, вплоть до «теории заговора» среди профессорского состава. Я понял, что голова моя работает уже не в ту сторону, отвернулся обратно к стене и закрыл глаза.

Эти мысли не покидали меня весь последующий день. Я был занят ими. Погрузившись в глубокие размышления, я мало что замечал вокруг. Подобное было непростительным разгильдяйством в дозоре, и тем более – на посту на стене. Но я не мог отделаться от размышлений. С другой стороны, для меня всё отчётливей вырисовывался образ подозреваемого. Этот человек был среди нас в это время, стоял с нами на посту по приказу Виктора Петровича.

Одного из студентов, который должен был выйти в смену, отправили охранять дверь моей аудитории: Григорий находился там целый день, практически безвылазно. Ему приносили завтрак и обед, конвоем из двух человек сопровождали до уборной и обратно, словно опасного преступника. Было в этом нечто забавное, если посмотреть со стороны. Однако никто не знал, что можно ещё ожидать от этого странного человека. Я и сам несколько раз просыпался, оборачивался и смотрел, спит ли тот, а потом снова засыпал. Такое навязчивое беспокойство постоянно ютилось во мне, когда я находился рядом с ним. Непонятное вовсе. Но Григорий вёл себя послушно и адекватно, и даже когда я уходил на смену, пожелал мне удачного дня. Возможно, мы что-то делаем не так? Чего-то не видим на самом деле, и в нём нет никакой опасности? На мгновение я подумал об этом, стоя на стене – когда посмотрел туда, где раннее увидел два странных силуэта. А потом снова занялся размышлениями о краже из хранилища.

День тянулся медленно и спокойно. Была тишь, и мы понемногу начали расслабляться, думая, что дали окончательный отпор своему врагу. За эти несколько дней ни одна тварь не вылезла из тумана и не подползла к стенам нашего университета. Но бдительность не унимали ни на секунду. Ожидать можно было чего угодно и когда угодно.

Когда наступила ночь, я сменился и пошёл в обход по коридорам на втором этаже. Сегодня мне достался этот этаж, населённый людьми и наполненный жизнью. Я немного расслабился и придавал своей работе больше досуговый характер. Пару раз я встретился с Сашей, что жила в противоположном моему корпусе. Мы даже немного поболтали, ни о чём. За всё время это была наша вторая встреча.

Распрощавшись с ней, я направился делать следующий обход. Уже была глубокая ночь, и до окончания смены у меня был час. Чтобы занять себя чем-нибудь, дабы время пролетело быстрее, я вновь начал думать о пропавшем оружии. И в этот момент мне почему-то вспомнилась та встреча в хранилище, перед нападением мутантов, когда Илья сидел и мастерил новые факелы. Такие штуки лежали на полках стеллажей и было их немалое количество – хватило бы для того, чтобы осветить ими балкон, заменив старые потухшие палки. И даже осталось бы ещё. Но поисковик делал новые, и не пару штук – пять уже лежали на полу к тому моменту, когда я пришёл, я это помню.

Идя по центральному коридору второго этажа, я крутил эту встречу у себя в памяти. Рядом с поисковиком был ещё и рюкзак, с виду наполненный чем-то, а ведь тогда с момента возвращения отряда прошли уже сутки. Не знаю, был ли это личный рюкзак поисковика, но они первым делом спускались в хранилище и опорожняли содержимое на полки, а затем приходили наблюдатели и заносили найденные вещи в реестр, и только потом поисковики могли уйти на отдых. С этим у нас всегда было строго. Но Илья находился там в тот день один, и рюкзак рядом с ним был полон, я это хорошо запомнил.

Я как-то машинально свернул на лестничную площадку, поднялся на два этажа выше и вышел в продольный коридор. Потом пошёл прямо, в зауженный коридор другого корпуса. Туда, где раннее встретился с тенью. Я озирался по сторонам, отсвечивая стены, приглядываясь к теням, но была лишь одна из них – моя собственная, которая послушно следовала за мной. Я шёл по коридору к той аудитории, на которую наткнулся тогда. Поисковик вышел оттуда, а до этого я слышал в ней какую-то возню. И был он там не один.

Я освещал своим фонарём двери, ища ту самую. Прошёл одну, вторую. Да где же она?! Я не помню, что за аудитория это была. Страх тогда завлёк меня всего, и я не обратил внимание ни на дверь, ни на табличку с номером. Наконец я подошёл к очередной запертой двери, остановился. Из памяти я пытался выудить её очертания, её цвет. Та ли эта дверь? Я напрягся, закрыв глаза и уйдя мысленно в тот день, когда встретился здесь с ожившей тенью. Я проецировал перед глазами тот момент, выстраивая воспоминание в виде картинки, и следил за ней, словно смотря в экран телевизора. И тут перед моими глазами отобразилось всё настолько отчётливо, что словно кто-то невидимый нажал кнопку на пульте и экран вспыхнул, показывая мне тот момент, когда я пятился назад, а тёмный силуэт медленно плёлся за мной. Я видел это будто со стороны, словно невесомым находясь где-то в абстракции, но, почему-то, не удивлялся всему этому. Потом, когда я в картинке обернулся, моему взору предстала та открытая дверь. Я открыл глаза и посмотрел – она самая.

Войдя внутрь, я осмотрелся. Аудитория была просторная, столов тут почти не было, за исключением двух стоявших возле зарешеченных окон. На них в перевёрнутом положении лежало несколько стульев. Потом моему взору показались два старинных шкафа, почти пустых, а рядом с ними наискось лежащий матрас. Пройдя два шага и осветив пол, я увидел рядом с ними что-то серебристого оттенка, изрядно растянутое и… наполненное чем-то белым и густым.

— Мда… Хоть бы прибрались за собой, — сказал я укоризненно про себя.

Потом продолжил осматриваться, стараясь не обращать внимание на матрас и разбросанные рядом с ним использованные презервативы, и на витавший, ещё не выветрившийся здесь запах похоти и разврата. Подойдя к окну, я осветил его фонарём, и в стеклянной глади увидел своё собственное отражение, а потом посмотрел на то, что расстилалось за окном – белая завеса, и больше ничего. Даже свет луны не мог пробраться сквозь её толщу, и тем более пробраться внутрь аудитории сквозь заделанное окно. Здешний мрак разгонял единственный тёплый свет моей керосинки.

Я обошёл всю аудиторию, осмотрел каждый угол, но ничего более не нашёл. Вновь прошёл мимо матраса, освещая разбросанное рядом с ним использованное «добро». Вздохнул, подошёл к столу и присел на его край, поставив лампу рядом с собой. Так я просидел минуту, потом поднял голову, чтобы размять слегка затёкшую шею, и увидел в тёмном навесном потолке что-то зияющее. Схватил лампу и поднял. В её свете различил одну из панелей, которая лежала как-то не так: она была чуть сдвинута, и между ней и другой образовалась щель. До неё мне было не дотянуться. Вновь отставив лампу, я пододвинул один из столов прям под щель, поднялся и снял эту панель. Над головой образовался тёмный квадрат, до которого мне опять было не достать. Я подставил стул, встал на него и, держа в руке лампу, выпрямился. Голова вошла в проём, я повертел ей, но ничего не было видно в темноте. Потом я присел, поднял лампу и поставил её на панель; вновь выпрямился и осмотрелся. За мной раздался испуганный писк, и что-то мелкое и серое резво промелькнуло у меня буквально перед глазами. Я выругался и слегка присел, потом просунул руку, взял лампу и начал двигать её по панели. Из темноты показалась тёмная сумка, которая лежала на стальных скрепах перпендикулярно от меня. Я развернулся, пододвинув лампу в противоположную сторону и осветив продольный, узенький свободный участок между панелью и бетонном над моей головой. Свет лампы разогнал тьму, и с противоположной стороны показалась ещё одна сумка, почти такая же, но меньшего размера. Сперва я вытащил её, а потом и первую, и положил обе на стол. Судя по весу и звонкому звуку удара, я понял, что в ней лежит что-то металлическое. Поставив лампу рядом с собой, я открыл обе сумки. Внутри находилось оружие: три укороченных автомата, четыре винтовки, несколько пистолетов, пара ножей и штук восемь респираторов.

Я отошёл от стола, звучно выдыхая. Вот оно – пропавшее оружие! Вот где оно было спрятано. Я стоял и смотрел на разложенный на чёрном полотне боевой арсенал на целую группу. С учётом наличия респираторов, сомнения отпадали сами собой. Этот «схрон» здесь обустроили те, кто собирался покинуть университет. Сбежать отсюда. И по общему количеству всех вещей я понял, что это не один или два человека – это целая группа, человек восемь, а может и больше. Всё ли нужное они успели вытащить из хранилища, или же что-то придётся им ещё украсть?

Я стоял и внимал на это «добро», а у самого как-то уж сильно застучало сердце. Я нашёл оружие! Я верну его в хранилище, и тогда те меры, на которые решилось наше руководство, не будут иметь никакого смысла. В этот момент я почувствовал гордость за самого себя, однако нахождение оружия – половина дела. Оставался главный вопрос – кто? Кто те люди, которые решили сбежать отсюда в самый тягостный момент нашей борьбы за жизнь, за само существование? У меня были догадки насчёт подозреваемого, очень явственные и казавшиеся мне достаточно справедливыми, чтобы принять их во внимание. Всё указывало именно на него, на одного единственного поисковика. Я не сомневался, что Илья был в этом замешан, но наверняка он действовал не один. Такое количество оружия говорит о деятельности целой группы. Но как это всё вылить на чистую воду? Одних лишь догадок было недостаточно, как и того, что оружие нашлось в той же самой аудитории, в которой некогда я видел Илью – поздней ночью и в компании какой-то девушки. Многие могут списать это на обычное совпадение. И кое-кто сможет найти правильные слова, и тем более – заручиться поддержкой у определённых людей. Моё слово в этой ситуации будет значить практически ничего.

Но потом я подумал: без оружия им вряд ли удастся реализовать свой план. Если вернуть его и усилить охрану хранилища, такое впредь не должно повториться. А те, кто хотел дезертировать, останутся здесь. И пусть мы о них ничего не узнаем, но я был уверен, что рисковать во второй раз они не станут. Главное – вернуть оружие, это сейчас важно.

А потом я почувствовал, что кто-то следит сейчас за мной, со стороны выхода. Посмотрев туда, я увидел в темноте, в чёрном квадрате открытого выхода чей-то силуэт. Он стоял молча, одновременно и прячась в тени, и в то же время показываясь так, чтобы я его заметил. Я присмотрелся, сделал шаг вперёд, чтобы получше разглядеть его. И сердце заколотилось ещё сильней, словно бьющий в набат стальной молот. И колени усиленно затряслись.

Это был Виталик.

— Ты?... — охрипшим от страха голосом спросил я.

Виталик не ответил. Он молча развернулся и исчез в темноте наружной комнаты. Шагов я никаких не услышал.

Схватив со стола лампу, я выскочил в коридор, остановился по центру и лихорадочно начал осматриваться. На другом конце я увидел его силуэт. Он остановился, полностью обернувшись в мою сторону. Я сделал два неуверенных шага, потом более уверенных, а потом и вовсе сорвался в лёгкий бег. Виталик какое-то время стоял, смотря в мою сторону, а потом развернулся и пошёл прямо по коридору, исчезнув за поворотом стены.

— Стой! — крикнул я и ускорился.

Я добежал до поворота, надеясь увидеть его в пяти-шести шагах от себя, но тот снова оказался на другом конце, также остановившись ко мне лицом и замерев, словно статуя.

Сердце моё колотилось с бешеной скоростью, страх переливался с неистовым возбуждением. Не говоря ни слова, я рванулся вперёд, к нему, стараясь наконец нагнать его. Виталик также молча стоял. Когда я выбежал на лестничную площадку напротив центральной аудитории, он опять развернулся и пошёл вперёд, скрывшись за очередным поворотом. Добежав до него, я остановился. Силуэт находился уже на другом конце коридора, стоя на месте, словно ожидая меня уже довольно долго.

Именно в этот момент я понял, что что-то не так. Возбуждение медленно спадало. Я выравнивал дыхание, смотря вперёд, пристально глядя на Виталика. Он был далеко от меня, постоянно был далеко. Не получалось мне его никак нагнать. Сейчас уже я шёл спокойно, освещая фонарём коридор. Виталик стоял на месте, не шелохнувшись. Когда я прошёл половину, он развернулся и направился к лестничной площадке.

— Почему ты постоянно уходишь?! — крикнул я ему вслед, но тот ничего не ответил, даже не обернулся.

Я вышел в центральный коридор на этом этаже, и на меня нацелился чей-то белый луч ручного фонаря.

— Эй, ты чего это тут кричишь-то? С кем это ты? — спросил караульный.

Я мимолётно посмотрел на столб белого света, чуть зажмурившись, но ничего не ответил. Потом вышел на лестничную площадку и спустился следом за Виталиком. И когда я очутился на третьем этаже, впереди, в коридоре перпендикулярного корпуса раздался звук запирающейся двери. Я вошёл в него, остановился возле этой двери, что вела в уборную. Белая пластиковая дверь с тихим скрипом приоткрылась, словно подталкиваемая сквозняком изнутри.

Я на миг замер, и почувствовал сильное нежелание открывать её, и тем более заходить внутрь. По ногам что-то текло, что-то промёрзлое и неприятное. Постояв некоторое время, я всё же решился и вошёл внутрь. И как только я перешагнул через вход, огонёк в керосинке резко колыхнулся, словно под напором ветра, и потух. Наступил мрак.

Помещение из белого кафеля выглядело в нём тускло. Здесь было темно, окна были заделаны, и лишь узкие щели между дощечками пропускали сюда слабые линии ночного света. Но белый кафель вырисовывал помещение из мрака, и было хоть немного, но всё же видно. Справа находились раковины с кранами, над которыми на стене висело продольное серебристое зеркало. Ещё одно, широкое и почти на всю высоту стены, громоздилось с противоположной стороны.

А у окна стоял он. Молча стоял, чуть растопырив ноги, прицельно глядя на меня. Одет был Виталик в свой камуфляж чёрного цвета, как тогда, когда уходил на вылазку. На лице сидел респиратор, и чёрная шапка была чуть сдвинута поближе к бровям. Я остановился в трёх шагах от него, и мы молча стояли и смотрели друг на друга. Я сглотнул, потому что какой-то непонятный страх сейчас осел внутри меня. Я не слышал, как Виталик вдыхал и выдыхал сквозь свою маску, но его плечи мерно приподнимались и опускались.

Наконец, набравшись духу, я спросил:

— Где ты пропадал всё это время?

Виталик ничего не ответил. Он стоял и молча смотрел на меня, а его глаза, казавшиеся мне отсюда какими-то неестественно светлыми, не отступали от моего лица ни на миг.

— Что с вами произошло? Почему вы так долго не возвращались? — вновь спросил я, но ответа снова не последовало.

Виталик безмолвно стоял, и мои глаза, постепенно привыкшие к темноте, стали выуживать из мрака странные детали. Куртка на поисковике была какой-то грязной и слегка облезлой, правый рукав вовсе был разодран. На левой ноге, чуть выше колена, проступало тёмное и большое пятно. В сумраке комнаты я не разобрал, что это за пятно, но выходило оно из широкой дыры в штанине. И какой-то странный запах исходил от поисковика, неприятный, резкий. Запах сырой земли и гнили.

Виталик, всё также молча смотря на меня, вдруг медленно поднял правую руку, поднёс указательный палец к фильтрам респиратора и как бы безмолвно произнес: «Т-с-с-с».

А потом растворился в темноте, на ровном месте. От увиденного я чуть не свалился на пол: ноги подкосились, согнулись, задрожали колени, будто тело моё в это мгновение прибавило добрую тонну. Я впал в ступор, сердце моё подпрыгнуло, кажется, до самой глотки, а по спине встали дыбом все мои волосинки. Я попятился назад и чуть было не потерял равновесие, но вовремя ухватился за раковину справа от себя. Облокотившись на неё почти всем весом и крепко ухватившись, я звонко вдыхал и выдыхал воздух, чувствуя, как с каждой секундой мне становится всё хуже и хуже. Я поднял лицо, посмотрел на своё отражение в зеркале: лицо было бледным, как у покойника, и по вискам проступали испарины пота.

Я старался не потерять сознание, хотя голова у меня закружилась. Крепко ухватившись за раковину, я повертел краны, но вода не полилась. Потом я нервно перекинулся на соседнюю раковину, повертел там, потом на третью, но нигде не было воды. Я понял, что теряю самообладание. Вновь подняв отяжелевшую голову, я посмотрел в зеркало. Второе зеркало, что было в отражении, показывало меня, стоявшего к нему спиной. А в нём – ещё одно, и ещё, и ещё. И так, кажется, до бесконечности. Бесчисленные копии меня пялились друг на друга. И в один момент я увидел, что где-то не в самом дальнем из отражений рядом со мной образовался силуэт, ровно стоящий и смотрящий туда же, куда и я. Я резко обернулся, сбив с раковины керосиновую лампу: она упала и разлетелась на осколки при звонком ударе о белый кафель. Рядом со мной никого не было. Я посмотрел на второе зеркало, и в его отражении всё было примерно так же: я стоял спиной к зеркалу позади и смотрел на самого себя в бесчисленном количестве раз.

Больше мне находиться здесь не хотелось. Вывалился в коридор и пошёл в ту сторону, из которой прибежал раннее. Я направлялся в свою аудиторию. Мне было плохо, и я осознавал, что продолжать дежурство был не в состоянии. Уходить самолично со смены, не предупредив никого, было запрещено, но сейчас мне было всё равно на это. Но когда я вышел на лестничную площадку и стал спускаться, наваждение постепенно начало спадать. Я остановился на ступенях, переждал немного. Стало легче. Выдохнув и облокотившись о стену, я вытер пот с лица. Простоял так некоторое время, а потом вспомнил про оставленное в раскрытых сумках на столе оружие в аудитории.

Я быстро поднялся на четвёртый этаж, нашёл в темноте оставленную открытой дверь и вошёл внутрь, подошёл к столу и впал в глубокое недоумение.

Стол был совершенно пуст, оружие исчезло.

Сейчас мне вспомнились слова Григория. О замкнутом круге. О том, что любое предпринятое действие не приносит какого-либо результата, и всё возвращается на круги своя. Как было раньше.

Спускаясь по ступеням, обессиленный, я именно это и почувствовал: возвращение в первостепенное положение. Оружие вновь пропало, и на этот раз у меня из-под носа. И не само наличие факта об этом выбило из меня всю спесь, а то, что сумасшествие способно не только ментально воздействовать на человека, но и физически воспрепятствовать ему. А в этих стенах, похоже, сумасшествие и вовсе приняло своё собственное физическое воплощение, отделившись от нашего рассудка, как тень отделяется от своего хозяина и начинает жить своей собственной жизнью.

Почему одни видят живые тени и умерших друзей, а другие страдают только от одних кошмаров? Кого сумасшествие выбирает в качестве объекта для удовлетворения своего игрового азарта, постепенно и издевательски изматывая разум своими кознями, а кого оставляет на потом, временно придерживая в поле своего влияния одним лишь ментальным воздействием? Или же, видящие странные силуэты, просто-напросто больше сумасшедшие, чем те, кому снятся только кошмары? Да и может не было там никакого оружия, в той аудитории, а всё это мне просто причудилось?

Я шёл по коридору на втором этаже, а вокруг меня словно всё померкло, приняло абстрактную форму и улетучилось, рассеялось, словно бесконечно долгий мираж. Реально ли всё, что окружает сейчас меня? Реально ли всё то, что происходит вокруг? И реальна ли сама моя жизнь? Все те люди, с которыми я живу здесь? Или это лишь плод моего собственного воображения, или просто обычный сон? Я уснул тогда, четыре года назад, и до сих пор никак не могу проснуться. Или может я умер, и всё это – ад?

Возле моей аудитории сидел караульный. Завидев меня, он встал и пошёл куда-то, а я даже не обратил на него внимания. Зайдя в аудиторию, я молча прошёл к своему матрасу. Сейчас здесь было светлее, намного светлее. Сюда принесли пару керосиновых ламп, и в их свете мой новый сосед читал какую-то книгу. Когда я вошёл, он прекратил это дело, молча проследил за мной. И когда я лёг, сказал:

— Ты словно на том свете побывал. — Григорий изучающе осмотрел меня. — На тебе такое лицо, будто ты увидел что-то такое, что должно было превратить тебя в камень. Горгону Медузу увидел. Но она не завершила задуманное, или же сделала это лишь наполовину, — усмехнулся студент.

— Я ничего не понимаю… — лёжа на спине и уткнувшись глазами в потолок, устало произнёс я.

— Это вполне нормально, — вновь усмехнулся Григорий.

— В том-то и дело… Я не понимаю, где нормальность, а где нет. Кажется, я вовсе запутался… — монотонно проговорил я.

— Ну так распутайся, — в таком же позитивном тоне сказал мой сосед.

Я посмотрел на него. Григорий сейчас выглядел бодро. Даже больше: он был немного счастлив, хотя я не понимал, почему. Под его рукой лежала книга.

— Что читал? — спросил я.

— А, книжку одну. Там по сюжету оружие тоже имеет душу. Оно устанавливает со своим носителем духовную связь, но не умеет напрямую контактировать с ним. Только наделённые особым даром люди могут делать это. Они способны слышать мысли оружия, а те понимают их, и между ними образовывается контакт.

— Чушь какая-то…

— А мне понравилось. Необычная идея. Мне нравится именно она, ведь в книге никто, кроме главного героя, изначально не умел устанавливать эту связь со своим оружием. Этот дар же приобретённый. Да и главный герой не разобрался в этом сразу, когда приобрёл его, а считал, что он… ну, поехавший, что ли.

— Как же мне это знакомо…

Григорий положил книгу на тумбочку, после чего лёг на матрас.

— Как смена прошла? — спросил он.

— Просто паршиво… — сухо ответил я.

— Я думаю, паршивая смена куда лучше такого заточения… — он вздохнул.

— Ты знал, на что идёшь. Но видимо не знал, что можешь потерпеть неудачу.

— Нет, я всё прекрасно знал, но я пошёл на этот риск, потому что у меня больше не было сил... — Григорий подложил обе руки под голову и устремил взгляд в потолок.

— Ты боишься этих теней, которые видишь? — спросил я, тоже глядя в потолок.

— Да, — не сразу ответил он.

— А ты веришь тому, что ты видишь? — не глядя на него, задал я вопрос.

Он ответил не сразу. На какое-то мгновение в комнате повисла тишина, и вопрос мой словно витал в воздухе. Я не видел, обдумывает ли Григорий свой ответ, с каким выражением лица он лежит, но я словно чувствовал, что вопрос проник глубоко в него. И ответ он пытается выискать ещё глубже. Наконец сосед сказал:

— Главное не то, верю я или нет, а то, как это воздействует на меня. А воздействует это очень сильно. И перед глазами у меня появляются они, безликие и тёмные. Они словно… стараются заглянуть внутрь меня и о чём-то меня спросить.

Я посмотрел на него, и сейчас мне казалось, что мы находимся в одной лодке. Что разделяем общее сумасшествие на двоих. Григорий хотел было что-то сказать, открыл рот, но потом сдержался и некоторое время молчал. Через несколько минут он спросил меня:

— Так ты тоже что-то видишь? Или тогда ты сказал неправду?

Я полежал немного, подумал, а потом ответил:

— Я сказал тогда то, что посчитал нужным, чтобы ты не совершил непоправимое. Но в том, что я сказал, не было неправды.

Григорий повернул голову и посмотрел на меня, я увидел это боковым зрением.

— Тогда здесь должны быть заперты мы вдвоём, — он усмехнулся.

— Мне кажется, что мы все постепенно сходим с ума. Каждый в этих стенах. Наедине со своими страхами, наедине с собственным сумасшествием. И я не знаю, сколько ещё мы продержимся при таких условиях.

— Всё это время мы держались как-то.

— Да, но сейчас всё меняется.

Сказав это, я отвернулся к стене, зарывшись с головой под одеяло. Я ещё долго лежал так и думал об увиденном. И заключение Григория о том, что здесь должны быть заперты мы оба, показалось мне весьма справедливым.