Африка. Из прошлого в будущее

ВПЕРЕДСМОТРЯЩИЕ

Находящаяся недалеко от Дакара рыбацкая деревушка Йоф известна далеко за пределами Сенегала тем, что она дала свое имя крупнейшему в Западной Африке международному аэропорту. Его бетонные полосы раскинулись сразу за околицей. Но даже в Дакаре немногие знают, что по другую сторону деревни, на берегу океана, — да так близко, что брызги прибоя порой долетают до порога, — приютился маленький и скромный домик. Хозяин с удовольствием показывает не столь частым гостям и дом, и уютный дворик, не забывая сообщить, что се это сделано собственными руками. Он невысок ростом, порывист, с густой бородкой и неизменной трубкой в зубах, с лукавой смешинкой в слегка прищуренных карих глазах. Зовут хозяина Сембен Усман. Здесь, под неумолчный шум прибоя, он живет и работает, создавая свои романы и стихи, рассказы и киносценарии.

Советскому читателю и зрителю Сембен Усман хорошо известен как автор таких романов, как «Сын Сенегала» и «Тростинки господа бога», или фильмов «Черная из…», «Почтовый перевод» и других, демонстрировавшихся на кинофестивалях в Москве и Ташкенте.

Сембен Усман родился в Казамансе, служил во французской армии, после демобилизации работал докером в марсельском порту. Дебютировал он как писатель и быстро достиг известности своими остросоциальными, реалистическими романами, в которых поднимаются проблемы борьбы против угнетения и эксплуатации, за человеческое достоинство и свободу, за справедливость. Подлинными героями произведений Сембена Усмана всегда остаются простые, обездоленные люди — его соотечественники.

Когда судьба молодого писателя, казалось, окончательно определилась, он неожиданно даже для близких друзей делает крутой поворот в сторону кино. Выпускник ВГИКа Сембен Усман быстро становится одним из наиболее известных и популярных африканских кинематографистов. Постоянный участник многих международных кинофестивалей, он редко уезжает домой без награды за представленные им картины. В основе многих из них, как, скажем, «Почтовый перевод» или «Хала», лежат его же романы. Но если Сембена Усмана спрашивают о его профессии, он отвечает «кинематографист». Поворот в своей творческой судьбе объясняет просто:

— Для кого я пишу, к кому прежде всего обращаюсь? — говорит он. И сам же отвечает:

— Для моего народа, для простых людей из городских трущоб и деревенской глуши. Ведь смысл творчества, как я его понимаю, не в том, чтобы услаждать эстетические чувства кучки избранных, наслаждающейся жизнью элиты, а в том, чтобы пробуждать сознание масс, «вгрызаться» в сердцевину проблем, из которых и состоит их жизнь. Пока простые труженики не поймут, в чем корни этих проблем, она к лучшему не изменится.

— Но кто меня читает в Сенегале? — спрашивает Сембен Усман. — Писать я вынужден на французском, потому что письменной литературы на местных языках не существует. А на этом языке у нас говорят процентов 15–20 населения, а читают и того меньше. Выходит, что среди читателей преобладают как раз те обуржуазившиеся прозападные выскочки, карьеристы и хапуги, чью порочную мораль я и хотел бы выжечь если не каленым железом, то хотя бы «глаголом».

Да, это действительно жестокая ирония судьбы, когда писатель, вышедший из гущи народа и проникнутый страстным желанием говорить со своим народом, оказывается отделенным от него непреодолимым языковым рвом.

— Вспомните, что говорил В. И. Ленин о кино, — продолжает Сембен Усман. — Его слова вдвойне справедливы у нас в Африке, где для миллионов неграмотных кино — это единственное окно в мир. Поэтому и пользуется оно необычайной популярностью. А показывают африканцу в это «окно» самую низкопробную дрянь, дешевые поделки с драками, сексом, «красными злодеями» и побеждающими их героями-суперменами. Так я и пришел к убеждению, что мое место — в кино. С экрана я могу обращаться как раз к тем, до кого хочу донести свое слово. Если, конечно, удается пробиться на экран.

С этой проблемой я был хорошо знаком, и не было нужды терзать собеседника ненужными вопросами. По поводу демонстрации в Сенегале любого из его фильмов неизменно разворачивалась длительная и изматывающая борьба. И сам он, и его многочисленные друзья делали все, что могли, чтобы очередная картина дошла до зрителя. Но, увы, они чаще терпели поражение, чем праздновали победу.

В Сенегале монополия на прокат кинофильмов, как и во многих других западноафриканских странах, принадлежала в 70-е годы двум французским фирмам — СЕКМА и КОМАСИКО. Они владели коммерческими кинотеатрами, определяли репертуар и, само собой разумеется, клали в карман всю прибыль от демонстрации фильмов.

Доходы этих гигантов кинобизнеса были таковы, что позволяли фактически осуществлять цензуру на показ кинофильмов не только в собственных кинотеатрах, но даже в так называемой некоммерческой сети: в учебных заведениях, клубах, культурных центрах. Для этого было достаточно купить фильм, обеспечив за собой, таким образом, исключительное право на его демонстрацию, и положить его затем на самую дальнюю полку в своем хранилище. Даже располагая копией такого фильма, его нельзя было показать без согласия фирмы.

Такая судьба постигала Некоторые из советских кинокартин; попадали в этот «заколдованный круг» и фильмы Сембена Усмана. Не продать их он не мог, поскольку нужно было возмещать произведенные расходы, а продажа, как правило, не означала, что лента дойдет до зрителя. Парадоксально, но факт: с фильмами сенегальского мастера кино советский зритель знаком лучше, чем его соотечественники.

В своих кинокартинах Сембен Усман выступает одновременно как сценарист, как режиссер и как продюсер.

— И осветитель, и костюмер, и вообще «мальчик на побегушках», — смеясь, добавляет он. — А что делать? Нет кадров киноработников, нет денег и технических средств для производства полнометражных художественных фильмов. Приходится подписывать контракты с французскими студиями и снимать, экономя каждый франк, иначе потом не расплатиться.

В картинах Сембена Усмана, как правило, нет профессиональных артистов, Даже главные роли исполняют любители. Так было в одной из первых лент, «Черная из…», где дебютировала на экране юная, трогательно бесхитростная Мбиссин Диоп. Так было и в работе уже зрелого мастера «Почтовый перевод», где главные женские роли исполняли Иссё Ньянг и Юнус Сей, которая до этого была известна как художница, а не как актриса. В главной мужской роли с блеском снялся скромный дакарский служащий Фай.

С «легкой руки» Сембена Усмана некоторые из них стали потом профессиональными артистами, как Иссё Ньянг или Мбиссин Диоп. Но дело, конечно, не в его «легкой руке», а в художественном чутье, помогающем ему обнаруживать в людях скрытые таланты, и в превосходном знании материала, который он кладет в основу кинолент.

— Да, я редко снимаю профессионалов, — говорит Сембен Усман, — но не по соображениям экономии, а во имя жизненной правды. Африканский зритель чутко реагирует на любую фальшь, когда показывают в фильме его повседневную жизнь. Вот почему, приглашая сниматься артиста-любителя, я стараюсь отыскать его среди тех, кого ему придется изображать на экране. В этом случае ему не надо объяснять, что делать, как говорить и жестикулировать, какую изобразить походку: он ведь играет самого себя.

В своем творчестве, будь то художественная проза, поэзия или кинематография, Сембен Усман исходит из принципа, что искусство, как и художник, не может быть нейтральным. Добро и зло в его произведениях всегда имеют четкий социальный адрес. И они так резко очерчены и противопоставлены друг другу, что парижский журнал «Африк литерэр э артистик» усмотрел в творчестве Сембена Усмана даже симптомы манихеизма, тенденцию видеть и изображать окружающее лишь в черном и белом свете, без полутонов и оттенков.

Сам он не любит литературно-теоретических дискуссий по поводу своих произведений. Для него важно мнение не профессиональной критики, а восприятие его работ читателями и зрителями.

Добро в романах и фильмах Сембена Усмана предстает всегда в облике простого человека, труженика, униженного и оскорбленного обитателя кварталов городской бедноты, крестьянина или рыбака. И еще — женщины, благородной и гордой, терпеливой и многострадальной африканской женщины. Зло олицетворяют жадные и беспринципные, коварные и жестокие «нувориши», добившиеся богатства и власти бесчестным, путем. Не моргнув глазом, они отбирают последнее у своих неимущих соотечественников, обрекают их на страдания и позор. Омерзение и ненависть вызывают эти типы, для характеристики которых автор не жалеет сатирических красок. Резко и беспощадно бичует он и традиционную знать, паразитирующую на живом теле народа.

Действительно, рисуя добро и особенно зло, Сембен Усман обходится, как правило, без полутонов: «черное» у него черное, а не серое или «в крапинку», «белое» — на самом деле безупречно.

В Африке идет бой за счастье и справедливость, за нового, свободного от родимых пятен рабства человека. В этом бою вместе с другими представителями прогрессивного африканского искусства участвует и Сембен Усман, чьи фильмы бьют точно в цель. Будь это иначе, они не встречали бы такого изощренного сопротивления на пути к зрителю.

Вслед за Сембеном Усманом, его другом и единомышленником Полэном Виейра, стоявшими у истоков сенегальской кинематографии, поднимают острые социальные и нравственные проблемы в своих лентах молодые сенегальские кинематографисты.

Глубокое впечатление произвел на нас один из первых фильмов известного ныне режиссера Абубакара Самба. «Когда снег остался позади…» — так называется его короткометражная картина, снятая на 16-миллиметровую черно-белую пленку. Вокруг Африканского культурного центра, куда мы приехали на просмотр фильма, теснилась огромная толпа. Ее едва сдерживал кордон полиции. Пробившийся нам навстречу с помощью двух полицейских директор центра Дуду Гей сокрушенно развел руками:

— Видите, что творится… Мы разослали ровно столько приглашений, сколько мест в зале, но молва так широко распространилась по городу, что желающих попасть «на сеанс оказалось много больше. Пришлось даже вызвать полицию.

Действительно, зрители сидели уже на подоконниках и на коленях у счастливчиков, которым удалось захватить стулья.

Сюжет картины предельно прост. Молодой африканец возвращается домой после нескольких лет учебы во Франции. Облаченный в безукоризненный черный костюм и белоснежную рубашку с галстуком юноша спускается по трапу самолета под палящими лучами дакарского солнца. Его радостно приветствует собравшаяся в аэропорту многочисленная родня в праздничных национальных одеяниях, а возле дома, куда подкатывает вереница такси, уже толпятся соседи, жаждущие поглазеть на «заморского гостя» и разделить радость его семьи.

Наш герой явно смущен: он отвык от таких сборищ и простоты нравов. Но все испытания еще впереди… Первый шаг из машины — и ноги, обутые в ярко начищенные модельные ботинки, вязнут в песке. Торжественная трапеза ожидает его не за столом, которого нет в отчем доме, а на циновке, расстеленной прямо во дворе. И руки приходится мыть не над умывальником, а над тазиком, под струей воды из кувшина, который принесла догадливая сестренка. Аппетитно дымится на циновке огромное блюдо кус-куса, вокруг которого привычно расселась на песке семья. Но как приступить к еде, когда нет ни тарелок, ни столовых приборов?! Уловив смятение сына, мать подает ему единственную в доме алюминиевую ложку, и он принимается черпать еду, с трудом преодолевая брезгливость. Не клеится и беседа «за столом»: молодому человеку не интересны местные новости, он давно забыл имена многих родственников и соседей, а его рассказы о Париже вызывают такие нелепые вопросы, что на них не знаешь как ответить… Улыбка уже исчезла с лица юноши, на нем написаны растерянность, уныние и едва скрытое чувство превосходства.

Он отвык. Отвык от образа жизни своего народа, от дум и забот близких, от их разговоров о видах на урожай и ценах на рынке или о том, как удачно сосед выдал дочь замуж за почтового служащего… Тут не читали тех книг и не видели фильмов, о которых он порывался было высказать свое суждение. За нарастающим раздражением он и не замечает такта и душевной теплоты, которыми старается окружить его семья.

В последних кадрах картины мы видим героя за столиком модного дакарского ресторана в окружении «европеизированных» сверстников. Он снова весел и оживлен. Потягивая виски из запотевших бокалов, перебивая друг друга, они болтают без умолку, вспоминая о тех краях, где зимой идет снег и люди катаются на лыжах и коньках…

Фильм Абубакара Самба, как и его название, кончается «многоточием». Автор предоставляет зрителю самому решить, какой выбор сделает в конце концов его герой и как распорядится он своей судьбой. Но острая драма той части африканской интеллигенции, которая получила образование и воспитание на Западе; прозвучала в этой короткой, лишенной каких-либо кинематографических эффектов ленте с редкой выразительной силой. «Черная птица» вернулась в родное гнездо: найдет ли она в нем свое место или окажется «белой вороной»?

С легкой руки западных социологов таких людей в. Африке именуют теперь «белыми воротничками». Сколько их сидит в административных офисах, в конторах банков и компаний, сколько их, имея «в качестве мишени западный образ жизни», как выразился один наш бенинский знакомый, вершат или пытаются вершить судьбами соотечественников.

Как и постановщик этого фильма Абубакар Самб, в гущу жизни вторгаются своими работами Махаман Траоре, Тидиан Ав и другие сенегальские кинематографисты молодого поколения. Для них Сембен Усман — не только друг, но и наставник на творческом пути.

Но какое бы большое место в его жизни ни занимали кино и литература, они не заполняют ее полностью. Более того, если его послушать, то может показаться порой, что они вообще для Сембена Усмана не главное. Не припоминаю ни одного случая, когда бы он в часы досуга отдавал предпочтение кино или писательскому труду. Зато много и охотно говорит о проблеме развития национальных языков африканских народов, создания письменности на них, внедрении национальных языков в школьные программы.

— Ты только подумай, — и, не в силах усидеть на месте, Сембен вскакивает и начинает расхаживать по маленькой гостиной, натыкаясь на мебель, — ведь мы учим детей грамоте на иностранном языке! Представь себе: приходит твой ребенок в школу, а учительница вместо русского «здравствуйте» говорит детям французское «бонжур». И так все десять лет: дома дети говорят на родном языке, в школе — на французском: физика, химия и ботаника, история и литература — все на чужом языке.

Представить себе подобное было, действительно, трудно.

— Африканский ребенок, — развивал свою мысль собеседник, — постигает мир через чужой понятийный аппарат, который к тому же часто никак не совпадает с привычными ему представлениями. Такие знания остаются поверхностными. Поскольку с родной речью дети имеют дело только в устной форме, их умственная работа ограничена рамками иностранного, да и то не очень глубоко усвоенного языка. Так начинается отставание в развитии мышления, ибо мозг оказывается на голодном пайке.

В другой раз эту же проблему Сембен Усман затронул в новом и неожиданном свете. Вернувшись из очередной поездки в Советский Союз, он с увлечением рассказывал о развитии в нашей стране системы профессионально-технического образования.

— Ваша молодежь, — говорил Сембен Усман, — увлекается техникой и охотно идет в технические учебные заведения. Этим обеспечиваются непрерывность и высокие темпы научно-технического прогресса. Для нас же, в Африке, привлечение молодежи к рабочим профессиям, иначе говоря, обучение ее ремеслу, — это не только вопрос подготовки кадров, но и сложная социальная проблема. Ведь речь идет о сложившейся системе ценностной ориентации подрастающего поколения.

— Ты, конечно, знаешь, — продолжал Сембен Усман, — что самые престижные профессии у нас — это адвокат, врач, чиновник в государственном учреждении, на худой конец клерк даже в захудалой конторе. Но клерк, а не квалифицированный рабочий, не мастер. На то есть много различных причин, и одна из них — это наша система образования, которая заведомо дает такую ориентацию.

— Представь себе ученика, — пояснил свою мысль собеседник, — который тратит годы на изучение чужого языка: лексики, грамматики, фонетики. Для чего, ради какой цели? Конечно, не для того, чтобы потом взять в руки ножовку или рубанок. Нет, с первых же школьных дней перед ним маячит другая цель: получив свидетельство об окончании школы, занять место в каком-нибудь «офисе», иметь «чистую» работу и пробиваться на руководящий пост. Об этом же, кстати, ему постоянно твердят домашние.

— Да и сами школьные программы построены так, — продолжал Сембен Усман, — что не готовят ученика ни к какому другому роду деятельности. За исключением редких энтузиастов никто в школе не пытается преодолеть традиционное для африканцев неуважение к ремеслу. Ты ведь знаешь, что у нас каста ремесленников считалась одной из низших.

— Но при чем здесь обучение на иностранном языке? — спросил я.

— А при том, — сказал Сембен Усман, — что азам ремесла, как азбуке, надо обучать детей с молочного возраста, и на родном, а не на чужом языке. Иным путем из прошлого века в нынешний не перешагнешь.

Слушая горячие рассуждения Сембена Усмана, я еще не знал близкого к ним по духу высказывания Альберта Швейцера, на которое наткнулся позже в его «Письмах из Ламбарене».

«Как это верно, — писал А. Швейцер, — что культура начинается не с чтения и письма, а с ремесла! Здесь нет ни единого ремесленника, и поэтому никакого движения вперед быть не может. Негры учатся читать и писать, — развивал свою мысль. А. Швейцер, — не обучаясь одновременно еще и ручному труду. Эти познания дают им возможность получать места продавцов и писарей, и они сидят в помещении, одетые во все белое. Ремесла же находятся в пренебрежении». С той поры, когда были написаны эти строки, прошло более полувека, а изменений в системе образования и в психологии почти не произошло.

Все свое свободное время, которое остается в перерывах между съемками фильмов и писательским трудом, Сембен Усман отдает практической работе по разработке транскрипции наиболее распространенных в Сенегале языков и их внедрению в программы начальных школ. Он постоянно и активно участвует в деятельности Дакарского центра прикладной лингвистики, который занимается, в частности, составлением, учебников, методических пособий и подготовкой преподавательских кадров.

Но в его рассказах о работе этого центра частенько звучало разочарование, а порой и раздражение. Слов нет, проблемы, с которыми сталкивается это учреждение, неимоверно сложны и многообразны, их решение требует и времени, и объединения усилий большого числа специалистов, и просто материальных средств. Но Сембена Усмана угнетали не трудности, а равнодушие, бюрократизм и даже едва замаскированная враждебность, на которые наталкивались многие рекомендации центра прикладной лингвистики по внедрению местных языков в начальных школах.

— Саботажники! — раздраженно бросил он, вернувшись однажды с очередного бесплодного заседания в каком-то из министерских кабинетов.

— Но кому и зачем нужно саботировать столь важное дело? — удивился я. — Ведь существует же подписанный президентом декрет об обучении на родном языке, об этом без конца пишут газеты, говорят в своих выступлениях ответственные деятели, даже в государственных планах развития есть соответствующий пункт.

— Все есть, — ответил Сембен Усман, — нет лишь главного — дела. А почему нет? — так и не ответив, он лишь махнул рукой. И вместо столь знакомой лукавой смешинки в глазах промелькнула тень усталости и грусти.

Но этот бывший марсельский докер и профсоюзный вожак никогда не был бы тем Сембеном Усманом, которого знает сегодня прогрессивная Африка, если бы впадал в уныние и пасовал перед трудностями и неудачами. Нет, он не из тех, кто может, сложа руки, ожидать отправления поезда, как писал Ж. Ки-Зербо, «к земле обетованной грядущего». Он продолжает действовать.

Вместе с группой таких же, как он, энтузиастов Сембен Усман начал издавать на языке волоф, самом распространенном в Сенегале, журнал «Кадду», который быстро завоевал широкую популярность и стал важным инструментом развития национальной культуры. Вечерами его редко можно застать дома: он дает уроки в школе для взрослых, проверяя на практике разработанные с его участием методики преподавания волоф. А проходит год-другой — и появляются либо новая картина, либо новая книжка Сембена Усмана, которые сразу же заставляют о себе говорить.

Мамаду Траоре Диоп. Встречая сейчас это имя среди известных сенегальских поэтов, я никак не могу отделаться от впечатления, что это какой-то другой Диоп, а не тот еще совсем мальчик в потертых брюках и застиранной до белизны голубой рубашке, который появился однажды в Советском культурном центре. Ведь Диопов в Сенегале, как Ивановых в нашей стране, хоть пруд пруди.

Мне хорошо запомнилась эта первая встреча с ним. «Траоре, поэт», — отрекомендовался посетитель. И я с тоской представил себе предстоящий разговор: сейчас на стол ляжет рукопись — хорошо, если отпечатанная на машинке, — и речь пойдет об оказании помощи для ее публикации.

Но Траоре ничего не попросил, а предложил два пригласительных билета на вечер молодых сенегальских поэтов в дакарском Доме молодежи. «Будем рады, если сможете прийти», — сказал он и распрощался.

На этом вечере Мамаду Траоре Диоп выступал в роли ведущего. Все в той же будничной одежде выходил он на эстраду и читал стихи, но больше даже не свои, а безвременно погибшего соотечественника Давида Диопа — пламенного революционного поэта, беспощадно бичевавшего колониализм и страстно воспевавшего будущую молодую и свободную, исполненную достоинства Африку. Появляясь перед переполненным залом, Траоре как бы задавал тон необычному поэтическому вечеру и связывал воедино его фрагменты. Необычным же вечер был потому, что исполнители не просто декламировали стихи, а разыгрывали выразительные сценки, сопровождавшиеся и музыкой, и пением, и танцами. Зал реагировал на них одобрительными возгласами и то и дело взрывался аплодисментами.

По окончании вечера мы разыскали Траоре за кулисами, от души поздравили его с успехом и поинтересовались, почему он читал стихотворения Давида Диона, а не свои, как другие участники этого поэтического праздника.

— Я еще не научился писать так, как писал Давид, — ответил он. — Не могу пока с такой силой и страстью выразить в стихах наши боль и гнев, любовь и ненависть. К тому же наша молодежь не очень хорошо знакома с его творчеством: стихотворения Диопа почти не переиздаются, говорят, что они уже «не созвучны» времени. А как их воспринимали, вы видели сами.

— Кстати, — добавил юноша, — свои стихи я пока подписываю именем, а не фамилией. Право ставить под ними фамилию Диоп еще нужно завоевать.

Так завязалась наша прочная и добрая дружба. С активной помощью Мамаду Траоре Диопа в Советском культурном центре проводились поэтические вечера, получавшие доброжелательную оценку в местной печати, он был одним из организаторов нашего литературного кружка и неизменным участником встреч с приезжавшими в Дакар советскими писателями и поэтами. Этого неутомимого, одержимого поэзией юношу отличало одно качество: проделав огромную работу, обеспечивающую успех очередного мероприятия, он в последний момент умудрялся оказаться в тени, будто в этом и нет никаких, его заслуг.

Получив стипендию сенегальского правительства, Мамаду- Траоре Диоп отправился на учебу в США. Годы жизни в этой стране не изменили ни его убеждений, ни его характера. Вернувшись на родину, он. с прежней энергией включился в работу, смысл которой, полнее всего можно было бы выразить словом «просвещение» в том высоком его значении, которое выходит далеко за рамки школы и ее проблем. Траоре много выступает в печати и по радио, активно участвует в работе Африканского культурного центра, стал одним из ведущих деятелей Национальной ассоциации сенегальских писателей.

После поездки в Советский Союз Мамаду Траоре Диоп написал книгу, проникнутую глубоким чувством уважения и признательности к советскому народу, открывшему эру революционного преобразования мира… Назвал он ее просто и выразительно: «В стране Ленина».

Однажды, много времени спустя после знакомства с Диопом, я рассказал ему, с какими нехорошими мыслями встретил его в первый раз. Он рассмеялся:

— Знаете, я ведь этого и опасался. Если бы не Жан Бриер, то, наверное, долго бы еще не решался к вам зайти.

Жан Бриер — это, пожалуй, самая колоритная личность среди его коллег — поэтов и писателей, — живущих в Сенегале. Судьба этого человека необычна даже по самым неординарным меркам. Если бы существовал прибор для графического изображения человеческих судеб, то линия жизни Жана Бриера на таком приборе напоминала бы сейсмограмму нешуточного землетрясения.

Родился он на острове Гаити в 1909 году. Девятнадцатилетним юношей стал директором школы, в двадцать — одним из организаторов общенациональной забастовки против американской оккупации острова, в двадцать один — дипломатическим сотрудником гаитянского посольства в Париже. Впоследствии Ж. Бриер занимал ответственные посты в МИДе, был чрезвычайным и полномочным послом в Аргентине, членом кабинета министров Гаити. А промежутки между этими назначениями были заполнены тюремными заключениями по политическим мотивам, пытками, моральными и физическими страданиями. Сменяли друг друга правительства острова, и круто менялась судьба Ж. Бриера, бросая его из министерского кабинета в камеру узника.

Вчитываясь в скупые строки его биографии, за которыми стоят все эти драматические перипетии, нельзя не проникнуться глубоким уважением к этому человеку, его стойкости и силе духа. Ведь стоило ему хоть бы раз уступить, отречься от своих идеалов свободы, справедливости, человеческого достоинства, и линия его жизни, уже не ломаясь, устремилась бы вверх. Или, точнее, наверх. Но Ж. Бриер ни разу не отрекся, не уступил при-, ходившим к власти диктаторам и марионеткам — палачам гаитянского народа.

Первая книжка стихов Ж. Бриера — драматическая поэма «Знамя грядущего» — вышла из печати в Порт-о-Прэнсе в 1931 году. Двумя годами позже появился сборник лирических стихотворений «Сокровенные песни». С тех пор, писал о себе Ж. Бриер, я уже не занимался самовыражением, а начал воспевать иные вещи, нежели скорбь и любовь, тоску и страсть. К сказанному можно добавить, что после этого сборника в различных издательствах Латинской Америки, Европы и Африки было опубликовано еще свыше двадцати книг Ж. Бриера.

Самым памятным из многочисленных арестов для поэта оказался тот, который был связан с его неудавшейся поездкой в Советский Союз в 1958 году. Над его родиной уже опустилась кошмарная ночь диктаторского правления «папы Дока» — американского, ставленника Франсуа Дювалье. Только что выпущенный на свободу после очередного заключения Ж. Бриер получил приглашение принять участие в первой конференции писателей стран Азии, Африки и Латинской Америки в Ташкенте.

В бюро путешествий, где он должен был получить в день вылета паспорт с визами и билет на самолет, ему сказали, что за паспортом ему необходимо явиться в полицейское управление.

— Я вспомнил, — рассказывает поэт, — как совсем недавно, выпуская меня из тюрьмы, где я без предъявления каких-либо обвинений и постановления суда просидел три месяца, полицейский унтер злобно процедил: «Катись отсюда и больше не попадайся нам на глаза, ясно?!». Мне всё было ясно, — продолжает Ж. Бриер, — не отказываться от шанса побывать в Советском Союзе, на родине Ленина, я не мог, хотя и подозревал, что в полиции получу паспорт не в Ташкент, а в Форт-Диманш — так хорошо мне знакомую тюрьму гаитянской столицы.

Едва переступив порог мрачного здания полицейского управления, он понял, что его подозрения оправдываются. И действительно, полчаса спустя его уже подвергали унизительной процедуре обыска и изъятия личных вещей в тюремной канцелярии.

— Когда захлопнулась дверь камеры и я привычно начал мерить шагами новое «обиталище», — говорит Ж. Бриер, — мое внимание привлек шум моторов. Прислушавшись, я определил, что это ревут двигатели самолета, который готовится к взлету: ведь тюрьма находится недалеко от аэропорта, а камера, судя по уровню шума, выходит окном как раз в его сторону. Начинаю лихорадочно соображать, который сейчас может быть час. И получается, что взлетает именно тот самолет, которым я должен был улететь.

В 1961 году подвергавшийся постоянным преследованиям Жан Бриер обратился с просьбой о политическом убежище в бразильское посольство в Порт-о-Прэнсе, где и скрывался долгих одиннадцать месяцев, пока не выбрался на Ямайку. Оттуда по приглашению президента Л. Сенгора он прибыл в Сенегал.

Когда мы познакомились с Ж. Бриером, ему оставалось совсем немного до шестидесятилетия. Но энергии и работоспособности этого человека могли бы позавидовать двадцатилетние. Он, казалось, обладает удивительной способностью быть сразу в нескольких местах. Только что вы расстались с ним в его кабинете начальника департамента искусств и литературы министерства культуры, а он уже выходит из подъезда радиодома, где записывал на пленку свою передачу. Вы заходите к директору Национального театра, а Ж. Бриер уже заканчивает с ним обсуждение репертуара. А потом выясняется, что почти в это же время его видели на другом конце города, в Африканском культурном центре, где он давал последние указания перед открытием выставки сенегальских художников.

Но где бы ни находился Жан Бриер и как бы ни был он перегружен работой, достаточно было сообщить ему, что в Дакар приехала делегация советской общественности или деятелей искусства, как он откладывал все дела, чтобы незамедлительно встретиться с советскими гостя» ми, обстоятельно побеседовать с ними, показать достопримечательности города и острова Горе, который он в любит, и знает основательнее коренных островитян, И делал он все это так добросердечно и со знанием дела, что встречу с Ж. Бриером, особенно если она была связана с поездкой на Горе, мы всегда приберегали как самое «лакомое блюдо» приезжавшим из Союза делегациям.

У нашей Родины много искренних и преданных друзей в Сенегале. Но, не желая кого-либо из них обидеть, должен сказать, что для Жана Бриера любовь к Стране Советов — это такое же святое и непоколебимое чувство, как и любовь к собственной родине, от которой он оторван вынужденным многолетним изгнанием.

Давняя мечта поэта побывать в Советском Союзе осуществилась через десять лет после того, как вместо Ташкента он попал за решетку. И глубоко символично, что эта поездка привела его именно в столицу Советского Узбекистана на очередную конференцию афро-азиатских писателей.

Возвратился домой он очень взволнованным и возбужденным, переполненным впечатлениями от увиденного, от встреч с Расулом Гамзатовым, Константином Симоновым, Юханом Смуулом, у которого гостил в Таллине, и другими советскими литераторами.

— Ты знаешь, я до последнего момента боялся, что опять со мной что-нибудь случится и я не полечу…

С тех пор он много раз бывал в нашей стране, посвятил ей десятки поэм и стихотворений, а в 1973 году в Дакаре вышла в свет его книга «Другой мир». Это, как говорит сам Ж. Бриер, исповедь поэта и признание его в любви и уважении к народу, который дал миру Ленина, совершил Октябрьскую революцию и спас человечество от угрозы фашистской тирании.

За большой вклад в дело дружбы между народами и развитие советско-сенегальских культурных связей Жан Бриер в 1970 году был награжден юбилейной медалью в ознаменование 100-летия со дня рождения В. И. Ленина.

Мы встречали его в дакарском аэропорту, когда он возвращался из Москвы с этой наградой. В толпе пассажиров по залитому солнцем летному полю шел худощавый человек с ярко сиявшей золотом медалью на груди и… плакал. Плакал, как ребенок, не скрывая и не стыдясь своих слез. Мы молча обнялись, будучи не в силах выдавить из себя слова. Наконец, Жан Бриер срывающимся голосом произнес:

— Я счастлив… Ради этого стоило жить. Теперь я ступил на землю своих предков, африканских рабов, с образом В. И. Ленина на груди. До сих пор я носил его только в сердце, а отныне буду носить и здесь, — и он бережно дотронулся до медали на лацкане пиджака. — У меня нет и не будет награды дороже этой.

И на какой бы официальной церемонии ни появлялся потом Жан Бриер, он неизменно с гордостью носил на груди ленинскую медаль — и только ее одну.

Свои мысли о В. И. Ленине и свои чувства к нему Жан Бриер выразил так:

«Сорок лет я ждал этой встречи с Лениным на его земле, разговора с ним, как с живым. Я мечтал показать ему свои зарубцевавшиеся и свежие раны, простреленные знамена поражений и новой борьбы. И прежде всего скромный сад моих мыслей, издалека освещенный и согретый светом и теплом ленинского учения.

Ленин — зачинатель подлинного Возрождения человечества, которое распространяется все шире по нашей планете. Оно достигло уже сердца обеих Америк. Живительным воздухом свободы дыщит Куба, восставшая и победившая, как некогда восставал и народ Гаити, еще ждущий освобождения. Голос Ленина звучит в наших сердцах. Ленин будет жить вечно. Его шаги эхом отдаются в цехах заводов, на пашнях, на мостовых столиц мира. Ибо Ленин был, есть и навсегда останется для людей труда образцом революционного вождя, не склонившегося перед силами реакции и угнетения, примером для новых и новых поколений революционных борцов».

Постоянный эмоциональный накал, которым живет этот пламенный поэт, не перестает поражать даже давно и хорошо знающих его друзей. Он всегда заряжен на творчество, и невозможно предугадать, где, когда и по какому поводу родится новое стихотворение, полное внутреннего огня и экспрессии. В разгар оживленной беседы он вдруг как-то отключается, на мгновение уходит в себя, теряя нить разговора. Потом, смущенно улыбаясь, достает из кармана потрепанный блокнот и что-то быстро в него записывает. А на следующее утро приходит с отпечатанным на машинке новым стихотворением.

— Жан, послушай, когда ты успел?!

— Ночью…

Однажды мы пригласили Ж. Бриера на дневное представление мастеров советской эстрады в Национальном театре. Концерт шел при полупустом зале и, чего греха таить, ни шатко, пи валко. Артисты устали от бесконечных переездов, непривычного климата, да и зиявший пустыми креслами зал не вдохновлял на творческий порыв. Дошла очередь до выступления артистки, которая вышла на сцену совершенно больной, но номер свой провела тем не менее безупречно. Сидя рядом с Ж. Бриером, я поведал ему об этом.

В вечернем представлении эта артистка уже не участвовала: врач категорически предписал ей постельный режим. Когда по программе она должна была появиться перед публикой, на сцену вдруг вышел Жан Бриер и… прочитал стихотворение, посвященное самоотверженности и высокому чувству долга этой русской женщины. В ее поступке он увидел связь с подвигами советских солдату стен Сталинграда, с героизмом их жен, сестер и матерей, ковавших в лютые сибирские морозы оружие для победы, над фашизмом.

— Мы имеем сегодня возможность аплодировать искусству наших гостей потому, что такие люди были и есть в стране Владимира Ильича Ленина, — сказал он в заключение своего импровизированного выступления.

И весь зал, стоя, приветствовал гаитянского поэта и советских артистов, которые не сразу поняли, что произошло: Ж. Бриер ведь выступал на французском, а о своем намерении никого заранее не предупредил.

Африку, как и Гаити, он считает своей родиной. Здесь нет противоречия: его далекие предки, закованные в цепи вместе с другим таким же «живым товаром», вывозились за океан отсюда, от африканских берегов. Этим и объясняются особые чувства, которые вызывает у поэта остров Горе — некогда основной перевалочный пункт работорговли на западноафриканском побережье.

Шум волн, устремляющихся в промоины, проделанные морем в береговом базальте, и сегодня напоминает здесь-стоны рабов, которых загоняли как скот в чрево работоргового судна.

— Где бы ни жили мои прародители, — говорит Жан-Бриер, — но на своем печальном пути в Америку они почти наверняка прошли через казематы Горе.

Советский поэт Александр Городницкий, побывав на этом острове, посвятил ему такие стихи:

В дни дакарского фестиваля искусств на острове Горе, на его узких, сохранивших облик минувшего улочках и миниатюрных площадях, которые служили естественной декорацией, был показан впечатляющий спектакль, воспроизводивший всю его трагическую историю. Автором и исполнителем текста театрализованного представления был Жан Бриер. Так поэт вернулся на землю предков. Он пришел, чтобы щедро отдать прародине неиссякаемый запас вдохновения, свои обширные познания и жар большого сердца.

Все эти люди — Сембен Усман и Абубакар Самб, Жан Бриер и Мамаду Траоре Диоп — принадлежат к немногочисленной творческой части интеллигенции Африки. Что касается большинства, которое составляет чиновничество, то о нем принято говорить и писать преимущественно в негативных тонах. В художественной литературе утвердился даже определенный стереотип африканского чиновника: консерватор и взяточник, конформист и ленивый тупица. И надо признать, часто этот образ соответствует действительности. Но часто — это ведь не значит всегда. Если уж справедливо утверждение, что плохо за деревьями не видеть леса, то, очевидно, не менее справедливо и противоположное: плохо, когда в захламленном лесу не замечают деревьев ценных пород.

Вот почему, рассказывая о встречах с африканскими интеллигентами, для которых «быть» неизмеримо важнее, чем «иметь», нельзя обойти молчанием еще одного человека — простого чиновника сенегальского министерства иностранных дел Мамаду Саджи.

…Приближался апрель 1970 года — столетие со дня рождения Владимира Ильича Ленина. О повсеместном праздновании этой годовщины была принята специальная резолюция ЮНЕСКО; торжественно отметить эту дату готовились и в Сенегале. Здесь, как и в других странах, был образован Национальный комитет по проведению ленинского юбилея, который должен был подготовить программу соответствующих мероприятий и совместно с советскими организациями обеспечить их проведение.

Как бы задавая тон приближающимся торжествам, президент Л. Сенгор в одном из выступлений назвал В. И. Ленина «величайшим революционером всех времен и народов».

Все это вселяло в нас, сотрудников советских учреждений в Сенегале, веру в то, что славная дата будет достойно отмечена в стране. Несколько смущало лишь одни обстоятельство: практическое руководство работой Национального подготовительного комитета было возложено на второстепенного чиновника министерства иностранных дел, заведующего отделом культурных связей Мамаду Саджи. Весь его отдел состоял из двух человек, включая заведующего. Да и ступенька, которую он занимал в служебной иерархии, была, как нам представлялось, слишком низкой, чтобы можно было надеяться на успешное решение сложных организационных вопросов.

Вот почему, не слишком уповая на эффективную помощь со стороны М. Саджи и его худосочного отдела, мы поначалу пытались обращаться непосредственно в те ведомства и к тем высокопоставленным лицам, от которых зависело решение того или иного практического вопроса. И везде, разумеется, получали заверения в готовности незамедлительно принять необходимые меры, дать указания и обеспечить все, что нужно. Однако время — шло, а дело не двигалось с места. Разработанный совместно с сенегальцами план юбилейных торжеств оставался по-прежнему на бумаге.

С этим неутешительным итогом своих демаршей и пришли мы в маленькую комнату, где работали М. Саджи и его помощник и где едва умещались два стола и два стула. Помощнику, чтобы усадить посетителя, приходилось вставать и выходить в коридор.

Мамаду Саджи достал из ящика стола папку с лаконичной надписью на обложке: «Ленин» и вынул из нее единственный хранившийся там документ — план юбилейных мероприятий. С карандашом в руках, делая какие-то пометки, выслушал наши вопросы и пообещал тотчас ими заняться, любезно проводив нас до лестницы. Нельзя сказать, чтобы уходили мы преисполненные оптимизма.

А через день-другой раздался телефонный звонок. М. Саджи пригласил посетить его в такой-то час. В кабинете находился еще один посетитель, назвавшийся чиновником министерства связи. За какие-нибудь полчаса были решены все вопросы, связанные с выпуском юбилейной почтовой марки, а также организацией филателистической выставки, посвященной жизни и деятельности В. И. Ленина. Столь же оперативно и четко в последующие дни были решены все другие вопросы. Самое поразительное состояло, пожалуй, в том, что М. Саджи ни разу не обратился в «высшие сферы» администрации, а действовал через таких, как он сам, работников среднего звена. И я не припомню случая, чтобы его просьбы и обращения были оставлены без внимания.

Нет, очевидно, нужды говорить, что празднование ленинского юбилея прошло в Сенегале с большим успехом. В Национальном театре состоялось торжественное заседание, на котором присутствовали президент Л. Сенгор, министры, депутаты Национального собрания, видные общественные деятели, журналисты, а также представительная советская делегация.

Официальная часть завершилась концертом известных мастеров советского искусства, который был встречен с таким энтузиазмом, что его пришлось повторить в Советском культурном центре. Выставкой марок и Неделей советского кино, лекциями, литературными вечерами, кинопросмотрами и фотовыставками в столице и других городах было отмечено в Сенегале столетие со дня рождения В. И. Ленина. И за всем этим стояла поистине неоценимая работа, проделанная скромным сенегальским чиновником Мамаду Саджи.

Вместе с Жаном Бриером он был удостоен юбилейной ленинской медали, вместе ездили они в Советский Союз, где получили эти высокие награды, одновременно вернулись домой. Проводив М. Саджи до порога его дома, а жил он в Рюфиске, километрах в тридцати от Дакара, я спросил его, когда мы увидимся, чтобы услышать рассказ о поездке.

— О, у меня есть, что вам рассказать, о чем поговорить, — ответил он. — Имей в виду: одного вечера нам не хватит. Вот передохну денек-другой и позвоню…

Но он не позвонил… Через два дня Мамаду Саджи не стало. Он умер от сердечного приступа.

До сих пор не могу себе простить, что в суете и горячке тех памятных дней так и не нашлось времени, чтобы спокойно, без спешки посидеть и поговорить с ним по душам, хотя встречались мы почти ежедневно. Все казалось, что это никуда не уйдет, успеется… А не успелось.

Поговорить же было о чем. Ведь Мамаду Саджи был родным братом известного сенегальского писателя и просветителя Абдулая Саджи, который, тоже безвременно, скончался в 1961 году, едва успев отметить свое пятидесятилетие. Как и другие сенегальские литераторы, Абдулай Саджи снискал глубокую любовь и уважение своих соотечественников самоотверженным служением благородному делу народного просвещения.

Мамаду Саджи достойно продолжил дело старшего брата, выступив со стихотворениями и рассказами, которые получили признание у читателей. Но он решил отложить, как сам говорил, «до лучших времен» литературное творчество, чтобы целиком посвятить себя политической борьбе и практической работе на благо народа. Это благо он видел в осуществлении социалистических идеалов общественного устройства и потому с искренним интересом относился к достижениям и опыту реального социализма. С недоверием воспринимал он различные теории «африканского социализма», как и утверждения об «исключительности» африканского мира.

— Вы не можете себе представить, — говорил он перед отлетом в Москву, — какое значение имеет для меня эта поездка. Ведь наконец я смогу своими глазами увидеть, что такое социализм, смогу поговорить с простыми людьми, узнать, как они живут. Это важно не только для меня: вы не знаете, сколько друзей, думающих, как я, ждут моего возвращения и рассказов очевидца. Ведь и у вас говорят, что лучше один раз увидеть, чем сто раз… прочитать, — смеясь, переиначил он известную поговорку.

С друзьями Саджи, а их у него оказалось действительно много, мы часто потом вспоминали этого удивительно скромного и цельного человека. Многое в его облике предстало в новом свете после этих бесед. И еще более горько становилось на душе от того, что дружба с ним, едва начавшись, так нелепо и непоправимо оборвалась.