Африка. Из прошлого в будущее

ПЕШКОМ ЧЕРЕЗ ВЕКА ЭВОЛЮЦИИ

Какими бы отрывочными и противоречивыми сведениями об Африке ни располагал человек, отправляющийся туда впервые, он заранее знает одно: там жарко. Но, оказывается, и эта истина относительна.

Выходя из самолета, например, в Бамако, невольно замедляешь шаг на первых же ступеньках трапа. Впечатление такое, что перед тобой вдруг распахнулась паровозная топка. Ощущение тем более сильное, что ты всего несколько часов назад в аэропорту Шереметьево поеживался от февральской стужи. Здесь же, под брюхом у Сахары, воображаемые картины дантовского ада начинают обретать зримые черты реальности. Так и кажется, что стоит чертям-истопникам чуточку поддать жару, как еще при жизни испытаешь все муки грешников, откомандированных в преисподнюю.

Раскаленный добела воздух недвижим и вроде бы даже звенит. А может быть, это от шума в ушах? С трудом преодолеваешь расстояние между самолетом и зданием аэровокзала, в котором лениво вращающиеся под потолком лопасти вентиляторов производят впечатление едва ощутимого дуновения ветерка. Впрочем, вентиляторы, может быть, и ни при чем: легкое движение воздуха создают несметные полчища мух, которые предпочитают транзитный зал аэропорта невыносимому солнцепеку.

Заняв вновь место в прохладном салоне воздушного лайнера для продолжения полета, чувствуешь себя солдатом, прошедшим боевое крещение. Расплата за такую самонадеянность не заставляет себя долго ждать. Через каких-нибудь полтора часа самолет заходит на посадку в следующей африканской столице — Конакри.

Взору открываются синие просторы океана, окаймленный белой полоской прибоя, утопающий в густой зелени берег, стройные пальмы, трепещущие под порывами ветра. Столь радующая глаз картина обещает отдохновение от адского пекла в Бамако. Но стоит лишь выглянуть наружу, как всего тебя обволакивает липкая испарина, а влажная духота не позволяет вздохнуть полной грудью. Впрочем, любому, кто захотел бы испытать подобные ощущения, не обязательно лететь в Конакри: достаточно войти, не раздеваясь, в парное отделение русской бани, когда там только что плеснули ковш воды в раскаленную каменку.

Чувствуя, как по спине бегут ручейки пота и с каждым шагом тяжелеет, пропитываясь влагой, костюм, бредешь по летному полю и вспоминаешь, как о благодати, даже не о московском снеге, а о сухой бамаковской жаре. На встречающих друзей, деятельных, радующихся встрече со «свежим» земляком, глядишь с недоумением: чем они дышат и почему не обливаются потом? И напрасно.

Напрасно, потому что еще в первой половине прошлого века авторы «Учебной всеобщей географии», опубликованной в Санкт-Петербурге, писали: «Человек может жить во всех странах земного шара: тело его мало-помалу принимает свойство, приличное обитаемой им земле… опытом и навыками научается переносить всякий климат».

В справедливости этих слов убеждаешься быстро. Достаточно сбросить с плеч тяжелое творение московского портного и облачиться в «приличное обитаемой земле» легкое одеяние, достаточно окунуться в повседневные дела и заботы, как вдруг обнаружишь, что ты перестал обращать внимание на жару и влажную духоту. А потом настанет такое время, когда в Африке будешь мерзнуть. Отправляясь вечером к океану подышать свежим морским воздухом, надеваешь, как на лыжную прогулку, шерстяной свитер.

В тропиках нет привычной для жителей умеренных широт смены времен года, здесь лишены смысла такие понятия, как лето и зима, весна и осень. Чередование времен года определяется в этой зоне не температурой, колебания которой весьма незначительны, а режимом выпадающих осадков.

В простирающейся от атлантического побережья Сенегала до эфиопских нагорий полосе африканской саванны резко различаются два сезона: сухой и дождливый. Время наступления каждого из них и продолжительность меняются в зависимости от того, насколько данный район удален от экватора и морского побережья. На большей части этой обширной зоны дождливый сезон приходится на «летний», по нашим понятиям, период и длится 3–5 месяцев. А с ноября по апрель — май не выпадает практически ни капли дождя.

В эти «зимние» месяцы над саванной дует ветер из Сахары, «харматтан», несущий не только сухой жар пустыни, но и мельчайшую пыль, проникающую всюду. В такие дни серо-желтая мгла, сквозь которую с трудом пробиваются солнечные лучи, плотно укутывает землю; рубашки приходится тогда менять по нескольку раз в день.

Еще А. Швейцер подметил, что о дождях и хорошей погоде в Африке говорить не принято. Действительно, африканские тропики — поистине райское место для службы прогнозов: никаких неожиданностей погода ей тут не сулит. Прожив здесь хотя бы полгода, вы сможете сами ее предсказывать с точностью, близкой к 100 процентам.

Во время сухого сезона, собственно говоря, и предсказывать-то нечего: изо дня в день на безоблачном небе сияет солнце, направление ветра и температура отличаются завидным постоянством. Так проходят месяц за месяцем. Беспощадное солнце испепеляет все вокруг, и земля приобретает унылый желто-бурый цвет, кое-где перемежающийся с красными пятнами выходящего на поверхность латерита.

Неизменная погода сухого сезона сначала даже радует: можно, не опасаясь дождя, отправиться в выходной день на пляж, можно проехать на автомашине по проселочной дороге в любое место, можно устраивать под открытым небом выставки и киносеансы, можно, наконец, отдохнуть от неумолчного шума кондиционеров, которые в сезон дождей практически не выключаются. Но проходят дни, недели, месяцы, и начинаешь ощущать, что это вечно голубое небо, щедрое солнце, неизменная 30-градусная жара иссушают не только землю, но и душу, начинают действовать на нервную систему. Душа все настойчивее «просит бури», жаждет хоть каких-нибудь перемен.

И первые признаки долгожданной бури появляются на небе; все чаще возникают огромные кучевые облака, радуя глаз причудливыми нагромождениями. Океан темнеет, покрывается белыми барашками, которые сливаются на горизонте с облаками. Но к полудню ветер стихает, облака рассеиваются, а жара становится невыносимо тяжелой. Впечатление такое, будто сама природа, затаившись, томительно ожидает перемен.

И в один прекрасный день они наступают. Кучевые облака прямо на глазах уплотняются, образуют огромную фиолетовую тучу, охватывающую полнеба. Резкие порывы ветра вздымают тучи пыли, песка вместе с городским мусором. Со звоном вылетают стекла из рам открытых окон. Ночная мгла быстро опускается на землю, хвостатые молнии прорезают небосклон параллельно горизонту, орудийными раскатами гремит гром. И наконец на иссушенную многомесячным зноем землю обрушиваются потоки воды.

Выражение «пошел дождь» к этому ливню неприменимо. За его сплошной, непроницаемой завесой скрывается противоположная сторона улицы; автомобильные «дворники» не в силах справиться со своей задачей, и водители машин предпочитают остановиться и переждать разгул стихии. К тому же в считаные минуты мостовые, тротуары, газоны скрываются под бурлящими потоками воды, так что все равно не видно, куда ехать.

Такие торнадо, как называют здесь грозовые шквалы, столь же интенсивны, сколь и быстротечны. Через 30–40 минут небо светлеет, порывы ветра стихают и солнечные лучи вновь озаряют залитую водой и усыпанную сломанными ветками деревьев и кустарников землю. Пускаются в путь, или, вернее сказать, «вплавь», пережидавшие непогоду автомашины, объезжая стайки веселых ребят, которые с восторгом плещутся в воде прямо на проезжей части улицы.

Кстати, почти любой мальчуган в Дакаре, не задумываясь, скажет вам, что первый ливень прольется, скорее всего, 14 июля — в день взятия Бастилии, национального праздника Франции. Сомневается обычно в этом только персонал французского посольства, решая каждый год одну и ту же проблему: проводить ли дипломатический многолюдный прием на лужайках посольского сада или же в помещении. Замечено, что всякий раз в этот день ярко светит солнце, ничто не предвещает ненастья и длинные столы с напитками и закусками накрываются под открытым небом. Но многие из приглашенных, умудренные опытом, прихватив тарелочку с закусками и бокал вина, предпочитают тесниться в душных залах. И предусмотрительность окупается сторицей: им не приходится в разгар приема спасаться бегством от мгновенно налетевшего торнадо.

Последний же дождь сезона по злой иронии судьбы омрачает жизнь сотрудникам советского посольства, ибо имеет обыкновение проливаться на землю 7 ноября. И они с надеждой смотрят на небо, ломая голову над решением той же проблемы: где следует принимать сотни приглашенных на прием гостей? В Дакаре по этому поводу даже шутят, говоря, что «ивернаж» — так называют здесь жаркий и дождливый сезон года — «открывает» французское посольство и «закрывает» — советское.

Надо сказать, что радость и облегчение после утомительного сухого сезона приносят лишь первые ливни. С их приходом устанавливается в Дакаре настолько влажная и жаркая духота, что даже привычные ко всему местные жители стараются меньше двигаться и экономно расходовать силы. Пропитанный испарениями воздух недвижим, учащенное дыхание поверхностно, а сердце при малейшем напряжении, кажется, готово выскочить из груди.

На время «ивернажа» все, кто может себе это позволить, стараются уехать подальше: в Европу, Северную Африку или на Канарские острова. Закрываются многие магазины, парикмахерские и мелкие предприятия. В учреждениях, которые продолжают функционировать, меняется распорядок дня: работа начинается рано утром и заканчивается к 13–14 часам дня. Редеют потоки машин на улицах, ритм жизни замедляется, и кажется, будто город впал в спячку.

Зато оживляется бесчисленная африканская нечисть: комары и тараканы, мухи и термиты, песчаные блохи и очень маленькие черные жучки, распространяющие ужасающую вонь, если их ненароком раздавишь. Спасения от этих насекомых нет: часть из них ухитряется попасть даже в холодильник. Иной раз за день изведешь несколько флаконов аэрозолей против насекомых, а потом обнаруживаешь тараканов у себя под подушкой, а комаров в наглухо закрытом помещении.

Об этой изнурительной войне Альберт Швейцер в свое время писал: «О, сколько сил приходится затрачивать в Африке на борьбу с ползучими насекомыми! Сколько времени приходится терять на меры предосторожности! И какое бессильное отчаяние охватывает тебя, когда видишь, что они тебя еще раз перехитрили!».

С той поры условия жизни в Африке, а тем более в крупных городах, неузнаваемо изменились. Человек вооружился, если верить рекламным этикеткам, «самыми эффективными» средствами борьбы с насекомыми всех видов. Но, как и у А. Швейцера в габонских джунглях, у людей не раз опускались руки перед ними.

С наступлением дождливого сезона саванна преображается. Еще вчера опаленная солнцем, пыльная, покрытая ломкой, как солома, травой, она чуть ли не за день — два покрывается изумрудным ковром из свежей и сочной растительности. Попав в эту пору в саванну, с особой силой ощущаешь всюду пробуждение жизни и не устаешь восхищаться ее бесконечным многообразием.

Земля и воздух пропитываются влагой. Вечерами можно очутиться под дождем при безоблачном небе. Мельчайшая водяная пыль кисеей опускается на землю, в то время как небосвод усыпан крупными южными звездами. Дело в том, что даже незначительного понижения температуры после захода солнца здесь достаточно для конденсации влаги, которой перенасыщен воздух.

Проходят недели, месяцы, и в пропитанном испарениями неподвижном воздухе начинают ощущаться первые струи ветерка. Скапливающиеся в небе тучи по-прежнему полыхают зарницами, доносятся глухие раскаты грома, но ливни проливаются все реже. Возвращается сухой сезон.

Под лучами солнца и от жаркого дыхания «харматтана» быстро испаряется накопившаяся в почве влага. Растительность приобретает желто-оранжевую окраску, а деревья, готовясь к длительной засухе, спешат сбросить листву. Шуршащим ковром она устилает землю. И вновь саванна преображается, превращаясь в пороховой погреб, где достаточно одной искры, чтобы все вокруг вспыхнуло.

Пожары в иссушенной зноем саванне — это зрелище, которое столь же трудно описать, как и забыть. Вряд ли можно еще где-нибудь увидеть более жуткую картину неукротимого, дикого буйства огня. С глухим, каким-то утробным гулом, переходящим в оглушительный рев, катит сплошной стеной огненный вал, достигающий десяти метров в высоту. В считанные мгновения обращает он в черную, дымящуюся гарью пустыню десятки и сотни гектаров земли.

Охваченное смертельным ужасом, все живое спасается бегством, не разбирая дороги, позабыв о видовых различиях и соперничестве. Антилопы и кабаны несутся рядом с гепардами, зайцы скачут вместе с каракалами. Множество животных, особенно мелких, гибнет в огне, не успев вырваться из зоны пожара.

Остановить огненный вал невозможно, бороться с ним — бессмысленно. Трудно даже представить себе, что всепожирающее пламя может иссякнуть. Пожар чаще всего гаснет только тогда, когда изменивший направление ветер погонит огненный вал в обратную сторону, на уже выжженную землю.

Участки саванны, по которым промчался пожар, производят удручающее впечатление. Своей полной безжизненностью, обугленными головешками на пепельно-серой земле, оставшимися от сгоревших деревьев, они напоминают фантастический инопланетный пейзаж. Сама мысль, что жизнь здесь может когда-нибудь возродиться, представляется сплошной химерой. Но, такова уж всепобеждающая сила африканской природы, стоит только первым тропическим ливням оросить почву, как саванна вновь зазеленеет. Наблюдая из года в год эти чудесные превращения, всякий раз вспоминаешь легенду о птице Феникс и задаешь себе вопрос: не здесь ли она родилась?

Лесли Браун и некоторые другие натуралисты считают, что пожары поддерживают зыбкое равновесие между деревьями и травянистым покровом в африканской лесостепи. Опаляя взрослые деревья и уничтожая подрост, они расчищают площадь для трав и кустарников, которые каждый год возобновляются из уцелевших корневищ. Среди деревьев выживают лишь те, которые способны устоять перед пожарами. Так сохраняется типичное для этой природной зоны сочетание редколесья с обширными пространствами травостоя.

Пожары в саванне возникают по разным причинам, но чаще всего их виновником оказывается человек — африканский крестьянин. Для него они служат и средством борьбы с наступающими на посевы дикорастущими травами и кустарником, и способом восстановления плодородия истощенной почвы. Крестьяне расчищают часть выжженной площади, оставляя золу как удобрение, и используют ее под культурные посевы до полного истощения.

Среди специалистов существуют различные мнения относительно эффективности подсечно-огневой системы земледелия в саванне. Одни, как Л. Браун, видят в ней наиболее рациональный способ ведения хозяйства. Другие возражают, указывая на усиливающуюся эрозию почвы, оскудение животного мира и наступление пустыни.

Не будучи специалистом в этой области, замечу, что стоящие до сих пор перед глазами страшные картины бушующего меря огня и опаленной безжизненной земли; невольно заставляют думать, что природа без вмешательства человека вряд ли избрала бы столь жестокое и расточительное средство для поддержания равновесия.

Слов нет, при существующем низком и примитивном уровне производительных сил африканской деревни крестьянину не остается ничего другого, как следовать традиционным способам земледелия, которые складывались веками. Но сам этот уровень развития производительных сил никак нельзя считать «совершенным» и тем более неизменным. В ускорении темпов его роста лежит корень решения и сельскохозяйственных, и экологических проблем континента.

В Африке, даже когда живешь и работаешь в большом городе, не замечать этих проблем, оставаться от них в стороне невозможно. И дело тут не только в том, что, несмотря на стремительный рост урбанизации, подавляющая часть населения продолжает жить в деревне и занята в сельском хозяйстве. Сам город, каким бы он ни был большим и современным, связан тысячами нитей с деревней и во многом зависит от состояния ее «здоровья». В то же время между ними часто пролегает, казалось бы, непреодолимая пропасть.

О ней известный африканский историк, вольтийский профессор Жозеф Ки-Зербо сказал так: «Какой-нибудь старец, который бредет порой полсотни километров по затерянным в зарослях тропинкам, чтобы добраться до африканского города, преодолевает не просто определенное геометрическое пространство, но целую историческую дистанцию, исчисляемую иногда несколькими веками эволюции». Трудно, на наш взгляд, более образно и точно выразить, пожалуй, самый поразительный из многочисленных контрастов Африки — контраст между современным городом и патриархальной деревней.

Крупный африканский город, будь то Абиджан или Аккра, Дакар или Лагос, Киншаса или Найроби, поражает даже видавшего виды путешественника ультрамодернистской архитектурой небоскребов, роскошью отелей и магазинов, великолепием центральных проспектов и парадных набережных. По вечерам они озаряются разноцветием пляшущих огней рекламы и ярко освещенных подъездов кинотеатров и ресторанов, ночных клубов и баров. Вы можете здесь посмотреть только что вышедший на экраны Европы или США кинофильм, отведать доставленные самолетом наисвежайшие устрицы или омары, не говоря уже об изысканных напитках. Любители более острых ощущений тоже не остаются без внимания, о чем оповещают рекламные щиты, установленные у соответствующих заведений. По улицам этих африканских городов скользят, шелестя шинами, лимузины самых дорогих и престижных марок. Любой сноб, имея деньги, может устроиться здесь с не меньшим комфортом, чем в известных столицах мира.

Принято считать, однако, что человек, который живет в таком африканском городе, но ни разу не ступил за пределы его центральных кварталов, так и не увидит Африку. Согласиться с этим утверждением можно, но с одной поправкой: он не увидит всю Африку в ее удивительном своеобразии. Ибо современные, фешенебельные городские кварталы — тоже Африка. Они возведены на ее земле и руками ее рабочих, в них живут, а тем более работают, не только иностранцы. А в роскошных автомобилях разъезжают в основном тоже африканцы. Европейцы с некоторых пор предпочитают не привлекать к себе внимания излишней роскошью.

Конечно, это лишь один облик Африки и отнюдь не самый типичный. Чтобы увидеть другой, достаточно завернуть за угол. И мир тотчас меняется до неузнаваемости.

Обшарпанные, полуразвалившиеся одно- и двухэтажные дома залатаны как придется и чем придется. С наступлением темноты они освещаются керосиновыми фонарями и коптилками. Водопровод заменяют здесь водоразборные колонки: одна на несколько кварталов; канализацию — зловонные сточные канавы, полные нечистот. Роскошные магазины с зеркальными витринами и кондиционированным воздухом уступают место маленьким и грязным лавчонкам, где по соседству с бочкой керосина свалены мешки с рисом, а на полках годами пылятся рулоны полуистлевших тканей.

На пустырях и в тесных проходах между строениями ютятся всевозможные мастерские. Под открытым небом строчит что-то на швейной машине портной, под ноги ему ложится, завиваясь, стружка из-под рубанка столяра. Здесь же, усадив клиента на ящик, бойко пощелкивает ножницами парикмахер. Производя неимоверный грохот и шум, стучат молотками по кузову допотопного рыдвана жестянщики, тщетно стараясь выправить его мятые проржавевшие бока. А на узких улочках, в грязи и пыли, копошится полуголая детвора. Всюду, куда ни бросишь взгляд, ползают жирные мухи, которые, кажется, и летать-то давно разучились…

Но и это не самые нижние ступеньки городской нищеты. Чтобы спуститься еще ниже, надо набраться мужества и углубиться в лабиринт кварталов этой части города. Постепенно дома, убогие и давно непригодные для жилья, кончаются. И начинаются подлинные трущобы — «бидонвили».

Здесь нет уже не только домов, но и вообще жилищ в общепринятом смысле этого слова. Их заменяют прилепившиеся друг к другу невероятные конструкции, созданные из разбитых ящиков, обрезков жести, кусков толя, обломков шифера. Дверные проемы закрыты либо грязной мешковиной, либо пучком сухих пальмовых ветвей.

Как раковые опухоли, разрастаются такие человеческие муравейники вокруг африканских городов. Они-то и служат наглядным и уродливым проявлением связи города и деревни, ибо в таких трущобах оседают десятки тысяч сельских жителей, покидающих родные места. По разным причинам устремляются они в город: одни — в поисках лучшей жизни, другие — из-за куска хлеба или горстки риса, если на их деревню обрушился голод. Часто молодежь бежит от беспросветной нужды, от закостенелой, регламентированной до мелочи вековыми обычаями сельской жизни, которая сковывает волю молодых по рукам и ногам тиранической опекой старших. Бегут, надеясь на лучшее, а попадают в «бидонвили», где нет ни работы, ни жилья. Сюда же город выбрасывает и тех, кто не смог удержаться «на поверхности», закрепиться в кварталах бедноты, в которых люди живут хотя бы под крышей.

Город старается отгородиться от трущоб и сделать вид, что они к нему не имеют никакого отношения. Причем отгородиться в буквальном смысле слова: основная магистраль, ведущая из Дакара в глубь страны и в аэропорт, пересекает этот огромный район сосредоточения крайней нищеты, но проезжающий по ней автомобилист не увидит его за высоким железобетонным забором, протянувшимся на несколько километров.

Здесь, как в гигантском котле, перемешивается все: различные этнические группы и кланы, веяния нового из близких кварталов городского центра и вековые обычаи, принесенные из деревенской глуши, надежды и отчаяние, случайная удача и горькое разочарование. А в результате образуется неустойчивый и взрывоопасный человеческий сплав, подверженный стихии самых необузданных действий.

Они — эти люди — никто. Статистика не относит их даже к безработным и зачастую не включает в активное население. В своем большинстве эти люди никогда и нигде не работали по найму. На них не распространяются законы о труде и пособия по социальному страхованию даже там, где они официально существуют. Обитатели «бидонвилей» не знают, что такое документ, удостоверяющий личность. И полиция; и медики предпочитают сюда не заглядывать. Да и кто может найти человека в этом муравейнике, где «улицы» не имеют названий, а «дома» — номеров?

Как и чем живут эти обездоленные, никому не нужные люди? От экономистов и социологов, работников муниципалитетов и профсоюзных активистов чаще всего приходилось слышать в этой связи упоминания о пресловутой африканской «солидарности»: взаимопомощи и взаимовыручке сородичей, земляков, членов одной касты или клана. Допустим. Но тогда остается открытым вопрос: как, хотя бы в том же Дакаре, несколько десятков тысяч африканских рабочих и служащих, получающих мизерную зарплату и обремененных собственными семьями, могут прокормить всю эту массу обитателей трущоб, лишенных всякого источника дохода? А ведь она насчитывает не одну сотню тысяч душ. Ответ, видимо, заключается в том, что городские люмпены живут, а точнее, влачат существование ниже всякого порога нищеты, который только можно вообразить.

Но связи африканского города с деревней не ограничиваются только городскими трущобами: они глубже и шире.

В Сенегале, скажем, виды на урожай арахиса волнуют не только крестьян. Будет хороший урожай — появится работа у тысяч рабочих маслобоен в Дакаре и Каолаке. В противном случае многие из них окажутся за воротами в безнадежных поисках заработка. И так обстоит дело не только с маслобойнями: по меньшей мере две трети сенегальских промышленных предприятий, сосредоточенных главным образом в Дакаре и его окрестностях, заняты переработкой местного сельскохозяйственного сырья. Поэтому любой «сбой» в деревне незамедлительно откликается эхом в городе.

Заметно увеличиваются толпы людей, осаждающих каждое утро ворота дакарского порта, где грузчиков нанимают на работу поденно. Резко возрастает число просителей, обивающих пороги всевозможных контор, офисов и частных квартир в богатых районах, готовых наняться на любую работу и на любых условиях. А «настырность» мальчишек разных возрастов, которые караулят дюжинами у дверей магазинов, чтобы выхватить у хозяйки сумку с продуктами и пронести ее за гроши хотя бы несколько шагов, переходит мыслимые границы. Эти же ребята стайками собираются возле мест, где можно поставить на время автомашину, и стоит вам туда сунуться, как они наперебой предлагают «услуги»: «я буду караулить, патрон!». Отказываться от «услуг», за которые положено платить гроши, нельзя. Иначе вы рискуете, вернувшись, обнаружить машину поврежденной этими же «сторожами».

Имеются и другие признаки неблагополучия в деревне. Если вдруг высокопоставленные деятели — министры, депутаты парламента, члены Верховного суда или различных правительственных комиссий — отменяют назначенные заранее встречи и на несколько дней выезжают из города в отдаленные районы страны, значит, положение в них обострилось, возникли трудности, которые невозможно преодолеть усилиями только местных органов власти. Чаще всего в таких случаях упоминается засуха, реже — проливные дожди, затопившие посевы.

Но, как бы чутко город ни реагировал на «температуру» деревни, сложные и многообразные проблемы крестьянской жизни, нельзя познать, не выбираясь за городскую черту.

Это, казалось бы, общеизвестная истина приобретает в Африке особую цену именно потому, что город и деревня существуют как бы в разных измерениях, в разных, по выражению Ж. Ки-Зербо, исторических эпохах. Этим зачастую определяются различия не только в подходе к решению стоящих перед деревней проблем, но и в понимании их природы. То, что представляется разумным и эффективным предпринять с точки зрения горожанина, оказывается неприемлемым для крестьянина или наоборот.

Постигнув эту истину, начинаешь искать любую возможность для того, чтобы попасть в африканскую «глубинку» и собственными глазами увидеть, как и чем живут там люди.