Африка. Из прошлого в будущее

УРОКИ ГРАФА ИЗ КАЗАМАНСА

Звучно шлепнувшись бампером о настил, машина взбирается на паром, и вот уже торговая шумиха Балингоры остается позади. А впереди расстилается гладь реки, плавно катящей свои воды среди заросших зеленью берегов. И сердце замирает от того, насколько все это напоминает родные среднерусские места: ну, прямо Ока, скажем, где-нибудь под Муромом. Сколько бы раз потом ни приходилось пересекать Гамбию у Балингоры, чувство это неизменно возвращалось. Поистине неисповедимы пути ностальгии, и никому не дано предугадать, где, когда и по какому поводу вдруг остро кольнет она тебя в душу…

К африканской действительности возвращает служитель с сумкой через плечо, в линялых шортах и латаной-перелатаной, давно и безвозвратно утратившей и цвет, и форму гимнастерке неведомой армии. Просунув голову в окно машины и цепким взглядом охватив пассажиров, он просит оплатить перевоз. Получив деньги, как правило, «забывает» выдать билет неосмотрительному туристу. И тогда жертве его «забывчивости» приходится заплатить вдвое больше контролеру при выезде с парома. Квитанция об уплате штрафа за «безбилетный» проезд тоже не предусматривается.

И снова таможни, но уже в обратном порядке: сперва гамбийская, потом сенегальская. Оставшиеся до Зигиншора полторы сотни километров пролетают уже веселей: после нудного ожидания и волокиты на переправе само движение вперед доставляет удовольствие, да и местность вокруг становится все живописней, а растительность разнообразней и богаче. Перед самым Зигиншором — снова паром, на сей раз через реку Казаманс, на другом берегу которой и находится город. В отличие от гамбийского этот паром работает быстро и четко, строго соблюдая расписание, да и выглядит он вполне современно.

Если бы не водонапорная башня, торчащая над темно-зелеными кронами деревьев, то Зигиншор с противоположного берега реки вообще был бы неразличим. Перед приезжающими с бедного растительностью и влагой сенегальского севера этот тихий, провинциальный городок предстает как оазис в пустыне, сулящий отдых и покой. Доброжелательные и неторопливые жители, пронизанная лучами солнца буйная тропическая флора и широкая, величавая река, вдоль которой вытянулись городские кварталы, создают неповторимое очарование Зигиншора, воспетое на разные лады в туристических путеводителях. И еще гостиница «Обер». Утверждают, что подобной нет не только в Сенегале, но и во всей Западной Африке. Что ж, проехав ее из конца в конец, могу согласиться с тем, что в этом утверждении есть доля правды. За внешне скромным фасадом здания гостей здесь действительно ожидают все необходимые для хорошего отдыха удобства, редкая для Африки чистота, превосходная кухня и, главное, какой-то домашний уют, создаваемый ненавязчивой, но постоянной заботой о постояльцах.

Даже в очень жаркий полдень улицы Зигиншора погружены в глубокую тень. Верхний ярус защитного растительного покрова образуют монументальные фромаже — «сырные деревья», если перевести на русский их название с французского языка. Сыры на этих серовато-бурых исполинах с глубокими складками коры у основания ствола, конечно, не растут, как не растут и булки на «хлебных деревьях», но мягкая древесина и легкие, как пух, волокна, обволакивающие плоды фромаже, находят широкое применение. Из складок ствола, если их выпилить, получаются готовые двери и столешницы, а волокна служат превосходной набивкой для подушек. В деревнях Казаманса фромаже часто служит «деревом совета»: именно под его раскидистой кроной происходят знаменитые африканские «палабры» — обсуждения животрепещущих вопросов жизни общины, затягивающиеся иногда на несколько дней.

Под сенью фромаже, образуя как бы второй ярус спасительной тени, уютно, чувствуют себя фламбуайаны — «пламенеющие деревья». Вот они-то вполне оправдывают свое название, ибо в пору цветения густые, куполообразные кроны этих деревьев так плотно покрыты яркими пурпурно-алыми цветами, что за ними не видно листвы. На побережье Гвинейского залива фламбуайаны называют еще «могилой белого человека». Столь мрачное наименование они получили за то, что цветут в разгар влажного и жаркого периода года, когда тропическая лихорадка собирала обильную жатву среди непривычных к такому климату людей. Но с некоторых пор белый человек вооружился таблетками «нивакина» или «дилагила», обзавелся кондиционерами и холодильниками и теперь может безбоязненно любоваться буйной кипенью «пламенеющих деревьев».

Пальмы и акации, густой кустарник дополняют зеленый убор Зигиншора, почти совсем скрывая от глаз его невысокие — в один-два этажа — дома. Исключение составляет лишь набережная с длинными рядами складов и магазинов, построенных на заре колониальной эры. Многие из них давно и, похоже, окончательно закрыли свои двери и теперь служат лишь напоминанием о тех временах, когда Зигиншор был важным центром колониальной торговли и экспансии. Здесь, в опустевших торговых кварталах, город вдруг начинает казаться киносъемочной площадкой, вызывая в памяти кадры приключенческого фильма «Пятнадцатилетний капитан».

Зигиншор в отличие от оживленных и шумных Дакара или Каолака производит впечатление города, впавшего в спячку. Днем улицы его пустынны, лишь изредка проедет автомашина или проскрипит повозка, да ненадолго огласят их звонкие голоса школьников, разбегающихся после занятий по домам. Даже традиционно шумный и суетливый африканский базар выглядит здесь необычно: укрывшись от палящего солнца под зонтами всех мастей и калибров, торговки лениво взирают на редких покупателей, интересующихся снедью, разложенной на прилавках или прямо на земле. Только неумолчно жужжат, как бомбовозы, жирные золотисто-зеленые мухи, нарушая сонную тишину.

Лишь вечерами, когда спадает дневной зной, заполняются террасы кафе и баров. Толпа молодежи собирается у ярко освещенного подъезда кинотеатра, из распахнутых окон доносятся звуки музыки. Немногочисленная европейская колония — главным образом французские коммерсанты, преподаватели, технические специалисты — собирается на традиционный вечерний аперитив в баре местного аэроклуба. За бокалом виски или перно здесь обсуждаются дневные новости, городские сплетни, условия заключенных или еще намечаемых коммерческих сделок. Излюбленная тема разговоров — это «нерадивые африканцы». Каких только небылиц ни услышишь тут от местных острословов, смакующих любой действительный или мнимый промах местных и центральных властей! Потом вся компания перебирается в сад гостиницы «Обер», где накрыты столы для ужина.

Вечерами этот ресторан служит своеобразным клубом местной — и европейской, и африканской — элиты. Вот здесь и начинаешь чувствовать, что за внешними сонливостью и беззаботностью в Зигиншоре кроется напряженная жизнь, кипят страсти, порожденные актуальными проблемами, сегодняшнего и завтрашнего дня, сталкиваются порой прямо противоположные мнения. Но понять эту жизнь далеко не просто, как не просто разобраться в хитросплетении традиций и новаций, прожектерства и кропотливой работы энтузиастов обновления Африки, которая уже приносит вполне ощутимые плоды. И очень может быть, что многое в Казамансе осталось бы непонятным, если бы не одна любопытная встреча с человеком необычной судьбы, положившая начало долгому и доброму знакомству.

Нанеся, как положено, визит вежливости губернатору провинции в первый приезд в Казаманс, мы получили любезное приглашение сопровождать его в поездке по окрестностям Зигиншора, которую местные власти устраивали для именитых гостей из столицы, прибывших по воле случая в один и тот же с нами день. Когда на следующее утро участники этой экскурсии рассаживались по машинам, всеобщее внимание невольно привлек один господин странной наружности. Это был пожилой, тучный европеец с одутловатым лицом, в мятых, не первой свежести холщовых брюках и такой же рубашке навыпуск, в шляпе, давно утратившей и цвет, и форму, и в сандалиях на босу ногу. Подобная небрежность в одежде обычно несвойственна европейцам в Африке. Именно поэтому она бросилась в глаза собравшемуся воедино по такому официальному поводу и местному, и столичному начальству, одетому, кстати сказать, в полном соответствии с протоколом.

Наше удивление еще больше возросло, когда выяснилось, что именно этот господин будет гидом экскурсантов. И действительно, он со знанием дела рассказывал гостям о достопримечательностях района. На вопрос, кто же это такой, последовал неожиданный ответ, что это граф Жак де Сан-Сен, потомственный французский аристократ. Лет сорок назад он покинул родину и обосновался здесь, в Зигиншоре. Как этнограф-любитель граф занимается изучением африканского искусства и обычаев местных племен, а на жизнь и пополнение своих коллекций он зарабатывает изготовлением на продажу мебели из твердой, как железо, древесины пальмы ронье. Где бы ни останавливалась наша кавалькада, колоритного графа неизменно окружала толпа деревенской детворы, которую он щедро одаривал леденцами, извлекаемыми из карманов его широченных штанов.

К числу достопримечательностей Казаманса, привлекающих внимание не только туристов, но и специалистов, изучающих материальную и духовную культуру африканских народов, относится традиционная архитектура жилищ у населяющей провинцию народности диола. О неповторимом устройстве этих жилищ мы читали в различных книгах, включая наш энциклопедический справочник по Африке. Но представить себе, что первое очное знакомство с архитектурой диола состоится под руководством отпрыска одной из старейших аристократических семей Франции, было, разумеется, немыслимо.

Жак де Сан-Сен показал нам в укрывшейся во влажном тропическом лесу деревне Мломп знаменитые «двухэтажные хижины». Укоренившееся в названии этих построек определение «хижины» не соответствует действительности. Оно отражает скорее пренебрежительное отношение некоторых европейцев к строительному искусству африканцев. Парадокс этих «двухэтажных хижин» состоит в том, что они резко отличаются от традиционной, наиболее распространенной в Африке архитектуры, и в то же время удивительно напоминают привычные деревенские глинобитные дома в степных районах юга России.

Прямоугольные, а не круглые, как обычно, жилища сооружены из необожженной глины, бревна используются только для потолочных перекрытий. Двускатная крыша покрыта соломой, весь дом сооружен без единого гвоздя. На первом этаже находятся большая комната — «зала», где хранится разная домашняя утварь, кухня, используемая в дождливый сезон (в сухое время года пища готовится во дворе), и прихожая с выходом во двор и лестницей на второй этаж. На втором этаже размещены комнаты членов семьи, отдельно для детей и для взрослых, примыкающие к общей открытой галерее.

Специалисты утверждают, что подобных строений нет ми в одном другом районе Тропической Африки. Для африканской традиционной архитектуры характерны круглые жилища с конусообразной крышей, она практически не знает этажных построек, сооружение которых требует и больших затрат труда и материалов, и более высокого мастерства. А об уровне его в Мломпе красноречиво говорили и искусно украшенные орнаментом стены, и четкие, безукоризненно выдержанные пропорции домов, которые оставляют впечатление вполне законченных и зрелых архитектурных сооружений, гармонически сочетающих и функциональность, и эстетику, и комфорт в том изначальном смысле этого слова, который в словарях обозначается как «совокупность необходимых бытовых удобств».

В деревушке Селеки де Сан-Сен продемонстрировал участникам экскурсии другой, своеобразный тип жилищ диола — «хижины с имплувиумом», что означает «собирающие дождь». Изобретательность и сметка, проявленные строителями таких жилищ, заслуживают самой высокой оценки.

План такой постройки напоминает бублик, по окружности которого размещены жилые помещения членов семьи и кладовые, а в середине — хозяйственный дворик. Строится такой дом тоже из необожженной глины, покрывается соломенной двускатной крышей, которая образует как бы воронку, обращенную своим отверстием как раз в центр дворика. Дождевая вода, стекая с такой крыши, собирается в специальном резервуаре, а ее излишки отводятся водостоком за пределы жилища. Первые дожди смывают с крыши пыль и грязь, а потом, в течение всего дождливого сезона, обитатели такого дома имеют в изобилии свежую, чистую и мягкую дождевую воду.

В деревнях диола поражает не только архитектура жилищ, но и почти стерильная чистота, которой может только позавидовать любая африканская столица. Да и только ли африканская! При всей бедности и архаичности быта крестьян диола здесь не увидишь мусора или гниющих отходов, не почувствуешь тошнотворного запаха нечистот, столь типичного для городских трущоб — прибежищ африканской бедноты. Надолго остаются в памяти И такие черты диола, как исполненное чувства собственного достоинства радушие, вежливость, гостеприимство. «Сафи», — неизменно приветствуют взрослые и дети всех встречных на дороге. И, если вы не хотите прослыть невоспитанным человеком, надлежит ответить на диолаз «Кассумай», что непременно вызовет доброжелательную, улыбку.

Впрочем, при всей традиционной приветливости местных жителей свидетелем одного небольшого, но весьма показательного инцидента нам довелось быть во время поездки с де Сан-Сеном. У дверей одной из хижин, которую намеревались осмотреть участники экскурсии, возник непредвиденный затор: хозяин отказывался впустить в дом незваных и незнакомых гостей. Все попытки губернаторской свиты втолковать ему, какого ранга гостям он не разрешает войти в дом, не имели успеха. И только вмешательство державшегося до того в стороне де Сан-Сена помогло открыть перед губернатором и его спутниками двери этого деревенского дома. «Тебя мы знаем, — сказал крестьянин французскому графу, — а их — нет. Но если они с тобой, то пусть заходят». Этот эпизод раскрыл перед нами в новом свете и гордую независимость крестьян диола, и любопытную личность нашего гида. Тогда же возникло желание поближе познакомиться с человеком, который пользуется таким уважением и популярностью, какие не снились и губернатору.

Знакомство состоялось, и немало часов провели мы потом в беседах с де Сан-Сеном, в спорах о жизни и насущных проблемах развития африканской деревни, которую он глубоко и заинтересованно изучает. Многое в окружающей действительности после этих бесед стало восприниматься иначе, чем это представлялось на первый взгляд. Графа, променявшего дворец на хижину — ибо иначе не назовешь его скромное зигиншорское жилище, — поначалу весьма забавляло, надо полагать, что он выступает в роли просветителя советского журналиста. Со временем, однако, выяснилось, что его отношение к африканской действительности не так уж и расходится с историческим материализмом.

В доме де Сан-Сена мне не раз доводилось встречать разных посетителей: и молодых католических священников, отправляющихся к месту службы в удаленные уголки провинции, и французских технических советников, и американских бизнесменов, слетавшихся на запах нефти, признаки которой были обнаружены вблизи устья Казаманса, и местных сенегальских чиновников. Всю эту разноликую публику привлекала, конечно, не богатейшая коллекция произведений африканского искусства, собранная графом, а его умение наблюдать и объективно оценивать африканскую действительность.

Помнится, во время одной из первых встреч зашла речь о проблеме туристического бума в провинции.

Надо сказать, что не только Сенегал, но и другие африканские страны в поисках источников поступления твердой валюты обращают свои взоры на индустрию туризма и прилагают немало усилий, чтобы привлечь иностранных туристов. В 70-х годах в Дакаре, на так называемом «Малом побережье» между Зеленым мысом и устьем Сине-Салума, в национальном парке Ньоколо-Коба, как грибы после дождя, стали расти фешенебельные отели, туристические комплексы, рестораны и кемпинги. Не остался в стороне и Казаманс, наделенный самой природой привлекательным туристским потенциалом. Своеобразная архитектура и быт диола в сочетании с уникальными, как утверждают знатоки, по всему западно-африканскому побережью пляжами, девственные леса и живописные протоки дельты Казаманса с их рыбацкими пирогами, розовыми фламинго и величавыми пеликанами, населяющими прибрежные заросли, способны удовлетворить самые изысканные запросы туристов.

Однако серьезной помехой развитию индустрии туризма в Казамансе остается транспортная проблема. Описанные выше пятьсот километров узкой, полуразбитой автомобильной дороги со всеми злоключениями на гамбийском пароме вряд ли вдохновят на путешествие даже заядлого любителя экзотических поездок. Старенький пароходик «Кап Скирринг», плававший некогда под норвежским флагом, а ныне совершающий раз в неделю рейсы из Дакара в Зигиншор и обратно, тоже не в состоянии решить проблему доставки туристов. Наиболее удобное, хотя и дорогое, авиационное сообщение не может взять на себя выполнение этой задачи из-за отсутствия в Казамансе аэродромов, способных принимать пассажирские самолеты.

И все же туристический сервис в провинции развивается довольно быстрыми темпами. На Кап Скирринге — в этом туристическом рае, как с полным основанием называют проспекты протянувшийся здесь на многие километры золотистый песчаный пляж, окаймленный пальмами и акациями, — обосновался французский «Средиземноморский клуб». По контракту с сенегальским правительством на датские капиталы он построил роскошный комплекс со всеми мыслимыми удобствами. Бунгало, прячущиеся ц зарослях, удачно вписываются в пейзаж, что, несомненно, следует поставить в заслугу строителям и проектировщикам, приложившим немало усилий, чтобы не нарушить первозданной красоты природы. По соседству с Кап Скиррингом, в Букоте, право на сооружение гостиницы на 500 комнат приобрела известная в Западной Африке компания ЮЗИМА, контролируемая французским капиталом. А еще дальше к северу, в Дьемберинге, подобный комплекс на 800 комнат взялись построить, американские фирмы.

Все эти новостройки, как осуществленные, так и проектируемые, вызвали в Сенегале заметную волну радужных надежд. Столичная печать и местные газеты с энтузиазмом писали об открывающихся перспективах оживления экономической жизни Казаманса: росте занятости населения, улучшении дорожной сети и транспортных связей с северными районами страны, новых стимулах для повышения товарности сельскохозяйственного производства и развития местных промыслов.

Но действительность опрокинула едва ли не все эти надежды и заставила многих сменить оптимизм на скептицизм. И пожалуй, первые тревожные высказывания по поводу туристского бума пришлось услышать именно от де Сан-Сена.

— Пусть вас не удивляет, что крестьянин не пускал к себе в дом губернатора и всю нашу компанию, пока я с ним не поговорил, — сказал де Сан-Сен, ставя на стол, блюдо с истекающим ароматным паром тьофом — по всем статьям королем того рыбного царства, которого добывают из моря своим тяжким и опасным трудом сенегальские рыбаки, — Ведь мы ездили по деревням, — продолжал он, — которые в разгар сухого сезона буквально заполонены потоком туристов. И все они вооружены кино- и фотокамерами, магнитофонами и, черт знает, какой еще техникой, бесцеремонно лезут в крестьянские дома, снимают, записывают… Крестьяне в таких деревнях лишены покоя, они испытывают ощущение, что их рассматривают как зверей в зоопарке. Не мудрено, что наш диола при виде большого скопления визитеров взбунтовался, пока не узнал меня. Ну, а я там — частый гость..

Наш гостеприимный хозяин принялся колдовать над рыбой, а в разговор вступил его друг, председатель местной торгово-промышленной палаты Симоното.

— Наплыв туристов породил не только эту, в общем-то моральную проблему, а ожидаемых благ пока не принес. Возьмите тот же «Средиземноморский клуб». Ведь его роскошный туристический комплекс — это государство в государстве, он ровным счетом ничего не дает провинции. Почти все необходимое для функционирования этого комплекса в Кап-Скирринге — от оборудования до продуктов питания — доставляется сюда из Европы.

— Кроме рыбы, — вмешался де Сан-Сен, пододвигая нам тарелки с аппетитными кусками тьофа, — да и то потому, что такого красавца можно выудить только здесь.

— Местные продукты «Клуб» не закупает, не доверяя их качеству, — продолжал Симоното. — Местную рабочую силу использует крайне ограниченно, ссылаясь на ее недостаточную квалификацию, а труд тех, кому посчастливилось попасть на работу в комплекс, оплачивает по самым низким ставкам.

— Даже гиды и шкиперы на пирогах, — снова вступил в разговор де Сан-Сен, — и те законтрактованы за пределами Сенегала, чтобы не платить здесь в кассу социального страхования.

— Ну, а валюта поступает в сенегальскую казну? — поинтересовались мы.

— Представьте себе, практически нет, — ответил Симоното. — Все пребывание в комплексе, включая транспортные расходы, питание, обслуживание, стоимость экскурсий, оплачивается во Франции и поступает на банковский счет «Средиземноморского клуба». В Сенегале туристы оставляют лишь незначительные средства, которые тратят в основном на приобретение сувениров.

О налогах, которые могли бы пополнить сенегальский бюджет, можно было и не спрашивать, ибо известно, что по действующему законодательству иностранные инвеститоры, вкладывающие свои, средства за пределами района Зеленого мыса, полностью освобождаются на 5–8 лет от уплаты налогов, а в последующие 3 года выплачивают только половину причитающейся с них суммы. Им также гарантируется свободный перевод прибылей за границу и предоставляются таможенные льготы.

— Да, молочные реки в кисельных берегах у нас пока еще не потекли, а вот сточные воды цивилизации затопить провинцию вполне могут, — вновь вступил в разговор де Сан-Сен, переводя его от экономических выкладок в близкое ему русло этических и нравственных проблем. — Вы обратили внимание, сколько у нас появилось в последнее время попрошаек «бана-бана» (так во франкоязычных странах Тропической Африки называют лотошников, торгующих фруктами, сигаретами и сувенирами. Большинство среди «бана-бана» составляют женщины и дети), бродяг, которые так и вьются вокруг туристов, высматривая, что и где плохо лежит?! — продолжал он. — В Зигиншоре, Уссуе, на побережье — да в общем на всех туристских маршрутах — молодежь все заметнее утрачивает присущие диола нравственные нормы и ценности, обезьянничает, слепо копируя манеры новых «идолов». Растет употребление алкогольных напитков, учащаются бессмысленные драки и поножовщина, появилась проституция. А ведь еще недавно Казаманс не знал подобных язв «вестернизации», и люди здесь отличались безупречной честностью, достоинством, доброжелательством и бескорыстием.

— Ты расскажи о королеве Себет, — подсказал Симо-ното.

— Вот-вот, самый наглядный пример, — подхватил де Сан-Сен. — Только зачем рассказывать, лучше съездить в Айум и посмотреть своими глазами, во что она превратилась.

О королеве Себет, правительнице племени флуп, одного из племен народности диола, я был уже наслышан. С тех пор, как ее посетил Андре Мальро и в 1967 году вписал эту аудиенцию в своих «Антимемуарах», королева флупов стала пользоваться известностью и, разумеется, попала в число туристических достопримечательностей Казаманса. Какой турист, забравшийся, по его представлениям, почти на край света, устоит от соблазна повидать такую знаменитость, тем более что ее «резиденция» в деревушке Айум находится практически на главной туристской дороге, соединяющей Зигиншор с морскими пляжами. Вот и началось паломничество в эту, дотоле неизвестную африканскую деревню.

В кругу европейцев, живущих в Сенегале, королеву Себет часто называют «королевой виски». О происхождении этого прозвища догадаться нетрудно: из всех видов оплаты за право лицезреть и запечатлеть на пленку ее царствующую особу королева Себет предпочитала… виски «Джонни Уокер»». Других марок этого напитка она, по-видимому, просто не знала.

Среди французских журналистов, посещавших Казаманс, распространена легенда, что первую бутылку виски преподнес королеве Андре Мальро и она якобы хранит ее как память об этой встрече.

После разговора у де Сан-Сена желание повидать эту знаменитость, разумеется, окрепло. И чего уж греха таить, собираясь в Айум, мы тоже прихватили соответствующее подношение.

В Уссуе — одном из департаментских центров провинции — сворачиваем на проселок у бензоколонки, расположенной при въезде в городок. Кстати, на этой бензоколонке, как нам рассказали, работает заправщиком супруг королевы Себет. Что поделаешь: хотя и «все могут короли», как утверждается в популярной песенке, видимо, и они не могут прожить без средств к существованию.

Прихватив с собой на развилке дорог проводника из числа мальчишек, ожидавших своей очереди, чтобы заработать на интересе к их высшей правительнице, петляем с полчаса в зарослях, оставляя позади шлейф красноватой пыли. Миновав несколько деревень, останавливаемся наконец в густой тени величавого фромаже и дальше, как и подобает по придворному протоколу, идем пешком.

За очередным поворотом тропинки взору открывается обычная крестьянская хижина, традиционно крытая соломой, с обнесенным плетнем хозяйственным двором. Во дворе бродят куры, в тени дремлет, не обратив на нас внимания, тощая дворняга. Пока наш проводник исчез внутри хижины для переговоров с королевой, двор заполняется доброй дюжиной его полуголых сверстников, с любопытством взирающих на очередных визитеров. Как можно предположить, это — королевская свита, задача которой придать необходимую торжественность появлению царствующей особы.

Вынырнувший из хижины проводник объявляет, что королева отдыхает и принять нас не может: приезжайте в другой раз. Что ж, так и должно быть по протоколу, ведь королевский дворец не проходной двор. В соответствующих случаю выражениях просим посланца Ее Величества не отсылать нас несолоно хлебавши, подкрепляем эту просьбу подношением с веселым бродягой Джонни на этикетке. Посланец удаляется с нашим подарком, и через несколько минут в темном проеме двери появляется обнаженная по пояс хрупкая женщина с лицом, испещренным морщинами. Бедра ее обвернуты куском пестрой ткани, спадающей до земли. Это и есть верховная, правительница племени флуп.

Церемонно приветствуем королеву, объясняя ей, кто мы такие и из каких краев прибыли. Объясняемся через переводчика — одного из шустрых мальцов ее свиты. Наш проводник, бойко болтавший в пути по-французски, здесь стушевался и затерялся за спинами своих товарищей: его миссия, надо полагать, при существующем «разделении труда» кончилась.

Вопреки многим предсказаниям королева Себет принимает нас благосклонно и даже приглашает осмотреть свой «дворец». Внутреннее его убранство ничем не отличается от обычного крестьянского жилища, если не считать кучи пустых винных бутылок у входа. Очень, конечно, хотелось бы видеть в доброжелательности королевы флупов знак уважения к нашей стране и ее неизменной политике дружбы и сотрудничества с народами Африки, но боимся, что «ведомство по иностранным делам» королевы Себет вряд ли когда-либо докладывало ей о существовании Советского Союза.

Наступает время для традиционных съемок на память о визите. Милость королевы простирается так далеко, что она изъявляет готовность надеть по такому случаю парадное платье и очень удивляется нашему настойчивому желанию запечатлеть ее в будничном виде. Но ведь парадных изображений вельможных особ, в том числе африканских, по свету гуляет более чем достаточно, и куда более заманчиво стать обладателем фотографии королевы «как она есть».

На прощание, облобызавшись с гостями, королева Себет вручила нам памятный подарок: лукошко с арахисом прошлогоднего урожая. Явно горчивший арахис пришлось выбросить, лукошко же, за которое, правда, придворные взяли с нас пятьсот франков, сохранилось и занимает сейчас видное место в моей африканской коллекции, напоминая об этой необычной встрече.

Спустя несколько лет из заметки, опубликованной в журнале «Азия и Африка сегодня», стало известно, что в августе 1976 года королева Себет скончалась и похоронена, судя по всему, как раз под тем огромным фромаже, где мы когда-то оставляли — свою машину. В заметке, правда, говорилось и о том, что среди 21 предмета, составлявших имущество покойной, оказалась… бутылка виски — «подарок ее царственной сестры, королевы Британии». Что ж, житие королевских особ всегда было окружено тайнами и легендами…

Что еще можно сказать об истории королевы Себет? Она, несомненно, печальна. Не знаю, от чего скончалась правительница племени флуп, но то, что при жизни она была «живым экспонатом» и стала жертвой бесцеремонной орды туристов, в этом сомнений нет. Заслуживает внимания и тот факт, что образ ее жизни, во всяком случае в последние годы туристского бума, мог внушить многим залетным посетителям деревни Айум лишь предельно искаженное представление о народе, которым, пусть символически, правила покойная.

Мальро в своих «Антимемуарах» об этом народе писал, что «они сберегли своих царей-жрецов, чей престиж сохраняется, хотя их власть стала только духовной». Эти строки невольно наводят на мысль о том, что всеядное племя разноязыких туристов с успехом приканчивает то, с чем не удалось справиться колонизаторам: престиж традиционной королевской власти.

Таковы реальные издержки неуправляемой и неконтролируемой стихии туризма, страдает от которых не только сенегальская провинция Казаманс.

Беседы с Жаком де Сан-Сеном больше, чем другие встречи, вместе взятые, помогли увидеть в ином свете и другую животрепещущую проблему Казаманса — проблему рисоводства.

Наряду с просом и маниоком рис составляет основу пищевого рациона сенегальцев, но собственное его производство удовлетворяет лишь ничтожную часть потребностей страны. В результате Сенегал, насчитывая около 5 миллионов населения, входит в первую десятку стран-импортеров этой трудоемкой, а потому и дорогостоящей продовольственной культуры. Ежегодный ввоз риса постоянно растет, перевалив давно за 100 тысяч тонн. Он «съедает» львиную долю тех 4–5 миллиардов франков, в которые обходится казне импорт зерновых.

Вот почему в ряде мер, направленных на сокращение огромного дефицита внешнеторгового баланса, сенегальское руководство отводит первостепенную роль увеличению производства риса. Казаманс же с его благоприятными для выращивания этой культуры климатическими условиями издавна был основным районом рисоводства, где обычно собирали 3/4 валового урожая риса. Но здесь же он и потребляется, не оказывая заметного влияния на зерновой баланс страны в целом. Еще в первом сенегальском плане развития на 1961–1964 годы была поставлена задача увеличить производство риса в Казамансе и, главное, резко повысить его товарность.

В провинцию были приглашены специалисты-рисоводы из разных стран, в частности многочисленная тайваньская миссия, которая проработала там много лет и лишь недавно была заменена представителями КНР. Как с явным оптимизмом сообщалось в одной из официальных публикаций, ей «удалось, используя близкие к традиционным методы, получить урожаи риса, превышающие 4 тонны с гектара», иными словами, более чем в четыре раза превысить среднюю урожайность этой культуры в Казамансе. Естественно было ожидать, отправляясь в поездку по этой провинции, что доведется увидеть и признаки ощутимых сдвигов в этой важной для страны отрасли сельскохозяйственного производства.

Но увидеть пришлось иную, совсем неожиданную картину…

Однажды руководитель местного филиала крупной французской торговой компании «Пейриссак», отделения, магазины и склады которой разбросаны едва ли не во всех бывших французских владениях в Западной Африке, пригласил меня совершить авиаэкскурсию над Казамансом на спортивном самолете зигиншорского аэроклуба. Делаем круг над городом и ложимся на курс вдоль реки. Вскоре под крылом появляются бесконечные прямоугольники залитых порыжевшей водой земельных участков с крупными белесыми пятнами — очевидными признаками засоления, которое здесь ввиду близости океана является одним из злейших врагов земледелия. Поля эти, насколько можно судить, заброшены давно и основательно.

Пилот поясняет, что это — рисовые поля, покинутые крестьянами после того, как китайцы научили их собирать не один, а несколько урожаев в год. Явно оседлав любимого конька и позабыв об управлении самолетом, он честил диола на чем свет стоит. Смысл его пламенной речи состоял в том, что крестьяне-диола не способны понять собственную выгоду. Получив в свои руки метод, позволяющий вчетверо увеличить сбор риса и, следовательно, с выгодой продавать излишки, они вместо этого забросили добрую половину своих наделов и обрабатывают лишь те, которые необходимы для собственного пропитания. По твердому убеждению моих спутников в этом полете, которое вполне разделяли и прочие завсегдатаи аэроклуба, главной причиной такого отношения местного крестьянства к новшествам являются его косность, приверженность к патриархальным традициям и привычным формам натурального хозяйства.

Разговоры и бесчисленные анекдоты о «лености» и «тупости» африканцев, их «органической невосприимчивости» к любому прогрессу за время работы в Африке приходилось слышать не раз. Это, можно сказать, излюбленная салонная тема западных бизнесменов и специалистов по линии «технической помощи», когда они собираются в своем кругу. Так что вполне можно было пропустить мимо ушей услышанное в Зигиншоре, но… Стояла перед глазами угнетающая картина запустения на рисовых чеках, объяснения которой я не находил.

В тот же вечер я поделился своими сомнениями с де Сан-Сеном. Старик даже не дал мне договорить:

— Поменьше слушайте моих разлюбезных соотечественников. Они, хотя и лезут в наставники к африканцам, в действительности ничего не смыслят в их делах, да и не хотят в них вникать. Сколько среди них таких, кто только и ждет окончания срока контракта, чтобы вернуться с кругленькой суммой домой, обзавестись виллой и рассказывать вечерами соседям байки о «дикой» Африке. Многие из них не хотят избавляться от привычных колонизаторских шор. Но ведь вы-то придерживаетесь иных взглядов, а встали в тупик.

Я поспешил заверить «колючего» хозяина в том, что совсем не разделяю расистской по своей сути оценки природных способностей африканцев, и обратился к нему с этим вопросом именно потому, что факт, с которым пришлось столкнуться, требует серьезного объяснения.

И де Сан-Сен рассказал, почему в Казамансе оказались заброшенными сотни гектаров рисовых полей. Местные крестьяне отлично поняли преимущества новой агротехники и неплохо ее освоили. Но новые методы выращивания риса — это и более дорогие высокоурожайные семена, и более жесткие требования к соблюдению сроков и качеству полевых работ. Для успешного применения в широких масштабах новой агротехники недостаточно просто обучить крестьян, им необходима существенная материальная помощь для приобретения семенного фонда, инвентаря и машин для обработки почвы на современном уровне. Но такую помощь крестьяне диола не получили.

— Что же им оставалось делать? — продолжал он. — Одно из двух: либо продолжать дело по старинке, либо применить новый метод, но только на наиболее удобных и подходящих для этого участках, которые крестьянин в состоянии обработать своими силами. Многие рисоводы избрали именно этот, второй путь, забросив часть засевавшихся ранее полей. Зато с оставшихся они получают в два, а иногда и в три раза больше зерна, чем прежде. И если товарное производство риса в провинции не растет, то в этом надо винить не крестьян, а тех, кто планировал и осуществлял эту операцию, не позаботившись о материальных средствах. А может быть, — помолчав, сказал де Сан-Сен, — и разворовали их, эти средства. Здесь такое — не редкость.

— Я живу здесь почти 40 лет, — говорил он, — и все эти годы внимательно присматривался к жизни диола, их образу мышления и обычаям. Должен вам сказать, что это народ, обладающий врожденным чувством здравого смысла и не менее восприимчивый ко всему новому, чем мы с вами. Впрочем, эти черты присущи в большей или меньшей степени всем африканцам, где бы они ни жили.

В тоне, каким были сказаны эти слова, звучала глубокая убежденность человека, который отдал многие и, вероятно, самые лучшие и насыщенные годы своей жизни Африке. Об этой жизни я и задумываюсь частенько, получив известие о смерти графа Жака де Сан-Сена и глядя на висящую в моей московской квартире ритуальную маску сенуфо — его последний подарок.

Один из знакомых, которому я поведал как-то историю Этого необыкновенного человека, высказался о нем коротко: чудак! Что же, может быть, так оно и есть. Но тогда и Алена Бомбара, Тура Хейердала, Дмитрия Шпаро с товарищами и многих других нужно тоже причислить к чудакам. Зачем, спрашивается, пускаться в плавание на сомнительных папирусных конструкциях, зачем питаться планктоном, зачем преодолевать ледяные торосы и полыньи, добираясь пешком до полюса, когда можно с комфортом плыть на пассажирском лайнере с его изысканной кухней и за несколько часов добраться до полюса в теплой кабине самолета? Действительно, зачем?! Только ведь, наверное, на таких чудаках и держится наш беспокойный мир с его поражающими воображение наукой, техникой, искусством…

История с модернизацией рисоводства в Казамансе пришла на память, когда, вернувшись в Москву, я прочитал книгу советского африканиста В. Б. Иорданского «Африканскими дорогами». В ней автор рассказывает об аналогичном эксперименте, осуществленном французским агрономом Ж. Гийаром в глухом уголке Северного Камеруна, населенном племенем тупури.

Как у многих других африканских народов, включая и диола Казаманса, аграрное общество тупури не стимулирует улучшение производства. Единственным источником существования для тупури, как и для большинства диола, служит земледелие, а «набор» орудий труда исчерпывается двумя типами мотыг, ножом-секачом и плетенкой для переноски зерна с поля. К диола Казаманса можно полностью отнести слова Ж. Гийара, который писал: «При столь несовершенных средствах производства крестьяне тупури благодаря глубокому знанию своего края сумели создать сельское хозяйство, позволяющее им выжить, но не противостоять демографическому росту и не эволюционировать».

Задавшись благородной целью поднять уровень сельскохозяйственного производства у тупури путем внедрения плуга, тяглового скота и различного инвентаря, Ж. Гийар уже знал о провале подобной попытки, предпринятой колониальными властями еще в 1938 году. В отличие от предшественников из колониальной администрации он основательно изучил образ жизни, психологию тупури и не ограничился демонстрацией преимуществ новых агротехнических приемов и обучением крестьян. Хорошо понимая, что крестьянским семьям не по силам самостоятельно приобрести быков, плуги и другие орудия труда, он разработал и внедрил основанную на понятных и близких традициям тупури систему кооперации, которая благодаря этому оказалась эффективной. Иными словами, Ж. Гийар сделал как раз то, чего не было сделано в Казамансе.

В. Б. Иорданский высоко оценил опыт французского агронома, считая, что он доказывает живейшую тягу, африканского крестьянства к новым идеям и наличие у него готовности ухватиться за первую же возможность ц целях улучшения условий своей жизни и труда.

К В. Б. Иорданскому и французскому этнографу-любителю Жаку де Сан-Сену присоединяется неожиданный союзник в лице бывшего проректора католического университета Лованиум в Киншасе монсеньора Мартина Баколе. «Главное состоит в том, что африканец открыт (новому. — Б. Ш.), что он хочет учиться и намного быстрее приспосабливается к новым проблемам, как европеец».

С такими авторитетными мнениями трудно не согласиться. Но… червь сомнений все же продолжает точить душу: так ли все просто и ясно с проблемой нового и старого в Африке? И питают эти сомнения не только собственные наблюдения и впечатления, но и высказывания людей, чьи научная добросовестность и преданность высоким идеалам общественного прогресса на Африканском континенте не требуют доказательств.

«Африканское традиционное общество оставалось если не замкнутым, то, во всяком случае, в большой степени самодовлеющим и консервативным», — писал в своей фундаментальной «Истории Черной Африки» упоминавшийся ранее вольтиец Жозеф Ки-Зербо.

Почти в тех же выражениях характеризует это общество английский африканист Бэзил Дэвидсон, автор ряда исторических работ и публицистических репортажей из партизанских отрядов ПАИГК в Гвинее-Бисау. «Во многих отношениях это был замкнутый мир, мир архаичных понятий и верований — одним словом, крестьянский мир», — читаем мы в его книге «Африканцы», вышедшей в переводе на русский язык.

Более определенно высказался по этому поводу бенинский правовед Кристиан Виейра: «Любое движение, которое могло бы повести к прогрессу, но при этом нарушить привычную жизнь коллектива, рассматривалось как нежелательное и вызывало зачастую подлинный страх».

Так где же истина, и каков он на самом деле, этот окутанный легендами африканский мир?