Аниара

Переселенье в Тундру-3 шло девять лет.

Из Гонда выселяли десять лет.

Я на восьмом голдондере ходил,

переселяли мы не только гондов —

кантонцев, бенаресцев и т. п.

Мы взяли на борт за пять лет работы

три миллиона потрясенных душ.

Такого навидались — страшно вспомнить.

А про отлеты уж не говорю —

одно сплошное душераздиранье

И скрежет был зубовный, и рыданья,

и тут же — бодрый марш космокурсантов.

Когда очередная группа гондов

подходит к психосанпропускникам,

чтобы покинуть грех Земли и срам,

в последний миг иной назад рванется,

да ведь идешь с потоком, а не сам,

поток несется к шлюзам, а уж тут

бывалые вояки с Марса ждут.

Контроль. Взгляд нелюдей. И все, прощай.

Острят солдаты: «В добрый час, езжай

из города святого прямо в рай».

А людям не до шуточек — сейчас

проверят вашу личность — это раз,

два — ваша психоперфокарта тут,

три — в дешифратор карточку введут,

негоден гонд — в голдондер не возьмут.

Одни взмывают в небо, в направленье

планеты Тундр — там рай, оздоровленье,

других манит болотная планета.

А что их ждет — так в этом нет секрета.

Всех помещают в шахты. С человеком

обходятся, как с вещью. Помаленьку

всех сортируют и развозят

в Особнячки Иголы.

Уму непостижимая жестокость;

ее и описать-то невозможно:

специалисты-палачи, всегда на страже

у кранов, у контактов, у замков,

глазки, чтоб службе смерти было видно

нутро Особнячков.

Мигнет снаружи световой сигнал —

служитель смерти сатанинским глазом

Особнячок окинет, наблюдая,

как узник борется

с камнями стен.

***

Бараки расползались год от года

по Тундре-2, где с Нобби мы весной

мечтали побродить среди природы

нерадиоактивной и живой.

Растут там только черные тюльпаны -

сей гордый вид к морозам приобвык, —

да Петел криком доказует рьяно,

как штат природы здешней невелик.

Трагически-голодный, всеми чтимый,

изведал Петел бед неисчислимо.

Еще там есть арктическая ива —

тверда, как сталь, черна, искривлена, —

японцы бы нашли ее красивой.

Листва ее в готовку негодна.

Полей холодных дар, стальную сдобу

переварить способен только Петел

с тройным желудком в дополненье к зобу.

Когда бы Петел больше лопать мог,

он этим посадил бы под замок

последний шанс людей на выживанье:

тогда бы Петел уничтожил сразу

свою и нашу кормовую базу.

И трапезы петушии у нас

рождали смех и содроганье враз.

А Нобби эту землю полюбила

и привязалась к тундре всей душой.

В природе изобилье очень мило,

а здесь дается жизнь такой ценой!

Пайковая кладовка тундр пуста,

но есть душа у каждого куста.

К весне поближе Петел голосил,

и к маленькому солнцу ошалело

ивняк тянулся из последних сил.

Бродила Нобби по лугам и пела.

Послав на Землю черный листик ивы,

писала: это лист из рощи духа,

здесь ветер по лугам души гуляет

и сердце тихим счастьем наполняет.

Лихое было время: Гонд, спаленный

фотонотурбом, превратился в газ,

приют бегущих из долины Дорис

исчез, спиралью огненной кружась.

Ну, тут, конечно, всякий согласится,

что воздух Тундры-2 куда свежей,

а Петел обернется Синей Птицей,

хотя похож он на мешок костей.

Блаженство Нобби оценили мы,

когда у нас настало царство тьмы.

И как она сумела — просто чудо —

найти такие россыпи в пустыне,

на шарике, где так немного видов

живых существ — раз-два, да и обчелся.

Среди бараков ходит Нобби, смотрит.

Лютеют люди. Злобною толпой,

голодные как волки, за жратвой

они несутся: Петел им желанен,

хотя худой и жесткий марсианин

отнюдь не схож с провизией земной.

Она на все свое имела мненье,

считала, что не стоит осужденья

беглец, который в тундру удирал,

кого барак в два счета забывал.

И эта жизнь без всякой лакировки

казалась нам игрой кривых зеркал,

повинных в непомерной утрировке.

На взгляд же узника, который знал,

что зеркала правдиво говорят,

она страшней казалась во сто крат.

Мне любо вспоминать о человеке,

который не был никогда ленив

на состраданье людям и на жертву

(слова, давно снесенные в архив).

Когда алтарь обшарпан, окровавлен,

все думают: он божеством оставлен.

Последний раз была весна в природе,

но умерла природа в ту весну:

ворвался в Ринд с нагорья жаркий ветер

и грохотом наполнил всю страну.

Взорвалось солнце, молнии ширяли.

Еще вопили люди: «Sombra! Sombra!»[15]

Ослепшие, безумные, они

бросались к богу, жаждая прохлады,

не ведая, что бог и сам в огне

и что растерзанное вещество

карает древним пламенем Ксиномбру.

***

Зажаты исполинскими тисками,

мы в лютую годину угодили,

в поток сплошных напастей и свирепства.

Еще пытались люди устоять

за счет каких-то внутренних богатств,

да разве с исполином совладаешь?

В судьбу когда-то верили и в рок.

Но вера потеряла всякий смысл:

все драмы, судьбы все в одно слились.

Безбурный, неуклонный, всех увлек

повального бессилия поток.

Всех низвело до клеток государство,

а требовало в дань душевный лад.

Что всякий лад оно само сломало —

то государству было невдогад.

И люди, отправляясь в Тундру-2,

не знали вовсе за собой вины,

но знали: исполин неумолим,

поборы исполинские страшны,

а будущая участь их тяжка

там, в пасти цезисского рудника,

и знали о вращающемся замке,

отколь и недра рудника видны,

и Анталекс — столица той земли.

Ее землей возмездья нарекли.

***

В те годы царство божие предстало

обителью и вправду неземной,

и возносилось в небеса немало

телес, не обзаведшихся душой.

Из долов Ринда орды всякой швали

в голдондеры рвались, утратив стыд.

Мы силою порядок охраняли

от все топтавших буйловых копыт.

А скромники в сторонку отступали,

а скромникам любезны тишь да гладь.

Преуспевали буйволы, и скоро

всеобщая настала благодать:

смутясь перед разнузданным хамьем,

повымирали скромники тишком.

Высокоробких и глубокоскромных,

их Ринд родимый гамма-облучал,

они на небо тоже возносились,

не попадая вовсе к Миме в зал.

Все так и было, я тому свидетель.

Я тридцать лет порхал туда-сюда

от шарика Земли до плешки Тундры,

а это не проходит без следа.

Когда глядишь по сторонам дороги,

так многое сумеешь уяснить.

Я делал ставку на малышку Нобби —

не будь ее, не стоило бы жить.

Для доходяг она стирала, шила,

жалела всех, забывши о себе.

Вот почему я описал, мой милый,

самаритянку Нобию тебе.