Аниара

Зимой девятнадцатой было:

Сгущаются сумерки духа.

Сижу я, вникая уныло

в свой гупта-расчет излученья,

которое послано Лирой

и, значит, имеет значенье.

Двадцатой весной мы сидели,

исследуя лирное пламя.

Сияло оно Изагели

и бета-, и гамма-лучами.

Души иронический ветер,

и страх, и озноб, и дыханье

тонули в слезах Изагели,

в ее безысходном рыданье.

И вот романтической грусти,

слезливой комичной ломаке,

нашлось настоящее место

в теперешнем истинном мраке.

Орлицу я обнял покрепче,

рыданьем ее согревался.

Живой теплоты ее ради

я с нашей ладьей не расстался.

Лодчонка в оплавленных дырах

тянулась к блистанию Лиры.

Блистательные метеоры

в знак встречи дарили ей дыры.

— Не пой, — Изагель попросила.

Не стал потакать я невесте.

Всегда придавала мне силы

о кремнии песнь и асбесте.

О стали негнущейся строго

я спел, заглушив ее вздохи,

о том, как разрушили бога,

о том, как распались эпохи.

Тогда Изагель замолчала,

как будто рыданья позорны.

Мы мчимся два десятилетья,

кляня этот бег иллюзорный.