Это — флюгер, поющий в небе над Берлином, это — зачарованный журавль, радостно скрипящий на ломком льду деревенского колодца, а это — маленький томик стихов, который никак не хочет гореть и отбивается изо всех сил от смерти на костре, уготованной ему и множеству других таких же книг гитлеровской диктатурой в бессильной попытке сдержать неизбежное пришествие революции в мысли. Поэзия Ван Годдиса предстает высшей точкой развития немецкой лирики, а голос его долетает к нам с самой высокой и потому вот-вот готовой надломиться ветви этого пораженного молнией величественного дерева. Промелькнув на мгновение в обществе Арпа, Ван Годдис выделяется из общей толпы кричащим несоответствием принятым в обществе нормам поведения: за обедом он что есть силы колотит ложкой по тарелке (просто для того, чтобы стало шумно) и зачастую на манер Гарпо Маркса готов галантно предложить дамам ногу вместо руки. В конце войны, на этом крутом повороте истории, мучительнее всего пережитом именно в Германии, он навсегда сгинет в одном из приютов для умалишенных. О, эти сладостные песни желтых домов, пристанищ безграничной свободы — военная, да и любая иная дисциплина просто разбиваются об их стены, — они уносят нас прямо в царство черного юмора, наполняющего здесь собою каждый символ, любую тайну, само значение вещей: белесые полчища мух, ковры в цветочек и старых, точно покрытых мхом котов.
В зеленой тьме не различить ни зги
Что там, кирасами зардел рассвет?
Бесовских ратей грозный силуэт?
Плывут во мраке желтые круги —
Безжизненные конские глазницы.
Он бел и гол, ему защиты нет.
Пожухлою розою земля гноится.
Три карлика вопят не в лад
Стих, наводящий дрожь:
Любому дни укоротят
Блоха и клоп и вошь.
Их назначение — язвить
Беднягу беспрестанно,
А твой удел — ловить, давить
И возносить осанну.
Теперь ты на себе постиг
Теченье временное,
Когда всех миль длиннее миг,
Затмивший остальное.
Ты чувствуешь копну волос,
Затылок твой быльем порос,
А челюсть, не смолкая,
Гремит, и жальче всяких слез
Гремушка шутовская.
Три карлика вопят не в лад
Стих, наводящий дрожь:
Любому дни укоротят
Блоха и клоп и вошь.
Так с песней шли они в рассвет.
Три славных малыша,
Мешая завтрак и обед
И твердь и хлябь круша.
Лампа, не блей.
Из стены показалась рука —
женская, обихоженная.
На каждой фаланге красуется дорогое кольцо.
Целую ее и в ужасе
чувствую теплую кожу.
Накарминенный ноготь впивается мне в лицо.
Я вынул кухонный нож и полоснул по венке.
Огромный кот благодарственно вылизывал кровь на полу.
А все это время, никем не замечен, в простенке
растрепанный человечек карабкался на метлу.
(Стихи в пер. Б. Дубина)