ОСТРОВ САДОВЫЙ

«Остров Садовый омывают Фонтанка, Мойка, Екатерининский канал и Крюков канал. Восточная часть острова необычайно зелена и нарядна. Однако возвышающийся над ней шпиль Михайловского (Инженерного) замка является не только отметкою высоты, но и указателем места цареубийства (как известно, по замку бродит призрак убиенного Павла Первого с шарфом на шее, залитым кровью попорченным виском и окровавленной табакеркою в руке). Указателем места другого цареубийства служит сказочно нарядный храм Христова Воскресения, иначе именуемый Спасом на Крови и отделенный от Михайловского замка Михайловским садом. Групповое привидение частенько появляется возле храма (Александр, Гриневицкий и погибший жандарм), хотя призракам возле храма не место; возможно, дело в том, что Спас на Крови постоянно закрыт и на ремонте (сгнившие от времени строительные леса обваливаются сами, заменяются новыми, коим в свою очередь приходит черед развалиться), происшедшее не отмолено, а потому здешние призраки опасны, они агрессивны; наш путеводитель не рекомендует посещать северо-восточное побережье Екатерининского (Грибоедова) канала к ночи. Проходя мимо храма днем, желательно творить молитвы».

На последнем предложении Настасья прямо-таки настаивала.

— Мало кто нынче знает молитвы, — сказал я.

— Пусть молится по-своему. Юродивые, например, — добавила она, — часто молились по-своему. Бог слышал их.

— Так то юродивые.

— Сильно ли мы от них отличаемся?

Теперь, общаясь с неговорящей странной дочерью, я понял: не сильно.

«Следует отметить, однако, что неподалеку стараниями трудящихся в цирке Чинизелли животных и людей образован небольшой, но крайне устойчивый оазис счастья.

Вторая благоприятная зона, правда несколько мерцательного характера, наблюдается возле филармонии, Михайловского театра и Театра оперетки, отчасти охватывая Музей этнографии и Русский музей.

В Аничковом дворце некогда находился зимний сад.

Достопримечательности острова Садового хорошо известны.

По непроверенным данным, зимними ночами в сильный мороз на Мойке и на Фонтанке образуется бродячая, появляющаяся то там, то сям фантомная прорубь, и из нее выходит оледенелый призрак отравленного, застреленного и утопленного хлыстовского пастыря Григория Распутина (Новых), найденного на самом деле в проруби на Малой Невке; призрак стучится в двери особняка Феликса Юсупова, а иногда бродит поблизости. Призрак опасен не личной агрессией, но воздействием на тех, кто увидит его; не гуляйте у юсуповского особняка в позднее время, особенно в мороз!

Третье из трех главных привидений архипелага, лавра Вяземская, обязано появлением своим Сенной площади.

Известная пьеса М. Горького „На дне” является приукрашенной картинкой уменьшенного масштаба из жизни Вяземской лавры.

На Сенной площади, являвшейся, кроме всего прочего, кроме ночлежного дома Вяземского и всяческих полупритонов, местом торговли, расположенным возле храма, проведено было мероприятие, характерное для так называемого советского периода истории архипелага: вместо изгнания торгующих из храма, с места торговли был изгнан сам храм, а именно — взорван. Впрочем, взрывать храмы или разбирать их в вышеупомянутый период было модно. Не исключено, что в какой-то момент архипелаг будет наводнен призраками уничтоженных часовен и церквей.

В память о церковном празднике Кущей, некогда устраиваемом торговцами-евреями на Сенной, зажигавшими в стеклянных шалашах, убранных ветвями, свечи, теперь на площади устроены цветочные ряды; зимою в стеклянных ларях с цветами горят огарки.

Сенную площадь не следует посещать без крайней на то необходимости, ибо неведомые силы не первое столетие заставляют людей на ней воровать, кнутобойничать, торговать, убивать, собираться в толпы. Есть мнение, что советские лагеря (сильно отличавшиеся по внешнему образу, устройству и оснащению от фашистских) представляют собою метастазы материализовавшегося в масштабах всей страны призрака лавры Вяземской.

По мере удаления от Сенной на запад остров Садовый становится тише и спокойнее, что особенно заметно на набережной Крюкова канала, откуда видите вы находящуюся на соседнем острове колокольню».

Видны были и оба канала, и колокольня, когда свернули мы с Садовой в улицу, ведущую к Фонтанке. На ближайшем доме я прочел: Большая Подьяческая. Тут подремывали старинные невысокие дома, они мне понравились, поскольку напоминали провинцию.

Она шла чуть впереди, пояс плаща затянут на осиной талии, звон браслетов, легкое цоканье каблуков-гвоздиков, ей нравились металлические неснашиваемые подковки, вот гвоздь, вот подкова, раз-два, и готово.

Я поотстал, остановился. Она то ли почувствовала отсутствие мое за спиною, то ли услышала тишину вместо звука моих шагов и в недоумении обернулась. Вечернее солнце освещало ее, золотило лицо, бросало на лоб легкую тень от полей шляпы.

— Настасья Петровна, — сказал я с чувством, — пожалуйте ручку. Давно не видались, страсть как соскучались.

— Все бы вам шутить и век шутить, сударь мой, — она медленно сняла перчатку, она зачем-то ее снимала, пока я подходил, — известное дело, лета молодые.

Я целовал ее маленькую смуглую руку в серебряных колечках, легкий шум в ушах, подобный шуму листьев. Суставчик, впадинка, суставчик, январь, февраль, март, апрель, в июле и августе тридцать один и тридцать один день, с бугорка на бугорок, минуя ложбинку, сентябрь, октябрь, ноябрь, у меня захватило дух. Что вы собираете? Кленовые листья осени любви нашей, маньёсю, им нет числа. Нет числа, датировка не предусмотрена, мэм. Какой-то малость поддатый филотеамонист (то бишь уличный зевака) остановился на той стороне узкой улочки и наблюдал, как долго, бесконечно долго целую я ее руку.

— Куда мы идем? Вижу по вашим бровям, матушка барыня, что движение наше целенаправленное.

— Мы к гадалке идем.

— Ты смеешься.

Я еще не знал о ее привычке ходить к гадалке для выяснения обстоятельств ближайшего либо отдаленного будущего в поисках ответа на вопросы, коими озадачивает жизнь, для успокоения души, в попытке разгадать сон и просто так.

— Абсолютно серьезно.

Тут она мне ладошкой рот закрыла, чтобы прервать фонтан моего пионерского красноречия, монолога о суевериях и предрассудках.

— Пусть она и твою руку посмотрит. Молчи, не возражай. Ну пожалуйста. Ну ради меня. И не посмеивайся там, не ухмыляйся, веди себя хорошо, ладно?

Лестница огромного темно-серого углового дома оказалась на удивление легкой. Легкой на подъем. Есть лестницы, к которым лучше не подходить, а есть легкие на подъем. В новостройках, где потолки так низки, что хочется их с темечка стряхнуть (странно: почему низкий потолок не заметен в избе, он там ниже некуда — и так томителен в «хрущобе»?), чаще всего от одного небольшого марша сводило икры и перехватывало дыхание; на третий этаж прибывали вы высунув язык. К гадалке, жившей на шестом (при высоченных потолках в квартирах), поднимались мы словно в мезонин двухэтажного дома. Видимо, сие зависело от наклона марша и высоты ступеней. Архитектор прошлого века не экономил пространство («полезную площадь») за счет лестницы, зато и пролет вышел большой, мечта самоубийцы, я со своей боязнью высоты поглядывал в маленькую пропасть не без трепета, и ступени были пологими; шли мы плавно. Даже и взгляд искоса в вертикальный столб пустоты, обрамленный каскадом ступеней, мне не нравился, я стал смотреть под ноги; между третьим и четвертым этажами в одной из ступеней увидел я отпечаток, окаменелость, большая рыба незапамятных эпох, теллур ли, девон ли, светло-золотой скелетик в серо-золотом камне.

— Смотри, какое чудо! Листик каменной книги! Мечта палеонтолога. Давай утащим ночью ступеньку.

— Лестница без ступенек — меня такое сновидение кошмарное преследует. Как же ты ее заметил? Я сколько хожу, никогда не видела.

Настасья разглядывала отпечаток рыбы.

— Она жила-была; плавала, рядом с ней ихтиозавр плыл, над ней летел летающий ящер, по берегу ходил мамонт, кого только там не было, мы их названий не знаем, но тогда они гуляли сами по себе и безымянные, это потом их ученые поназывали. Она в мире присутствовала, а слов в мире не было еще. Потому-то все было иное. Никто не именовал небо небом.

— Только боги, — сказал я.

Доисторическая рыба ее совершенно заворожила.

— Зато теперь слова есть, — сказал я. — Сударушка моя, любушка, жизнь моя, красавица барыня.

— Мне нравится твоя валдайская возвышенность слога, — сказала она медленно и обняла, ко мне прижалась, охватила руками.

Прижалась ко мне вся, всю ее я и чувствовал: живот, грудь, бедра, я чувствовал ее желание, видел ее полузакрытые веки. В минуты ласк глаза ее становились ýже и раскосее, совсем Ниппон, сонные очи гейши, японской тихой панночки; днем и в минуты раздумий ее глаза округлялись, как бы обрусев. В дни ее нелюбимого ветра и мигрени она тоже бывала узкоглазой, томной, едва проснувшейся.

— А мне милы твои низменные чувства, — сказал я, тихонько отстраняясь.

Я взял ее за хрупкое птичье запястье, браслеты, как всегда, мне мешали, ссыпаясь; и мы продолжали идти вверх по лестнице, ведущей вверх. И только одна ступень не вела ни вверх, ни вниз — ступень с древней рыбою; от гадалки, идя вниз по лестнице, ведущей вверх, мы снова остановились на этой ступени, балансируя, обнимаясь, летя в ничто, и во всегда, и во всюду и при том как бы оставаясь на месте, чувствуя себя всеми влюбленными мира, но и именно собою, Н. и В., инициалы, черты лица, линии ладоней снова смешались, некоторые из линий переходили с ее ладони на мою, а в зеленеющем небе большого — во всю стену — прошлого века лестничного окна уже загорались звезды, знающие про нас все. Н. и В. или А. и В.? Что значилось в тонюсеньком с грязно-зеленой обложечкой чиновничьем паспорте ее? Настасья? Анастасия? Анастасия означало «воскресшая из мертвых». Дочь я назвал Ксенией — «странницей».

Мы снимали плащи в прихожей, гадалка разглядывала меня. Меня смущал взгляд ее светлых, почти белесых глаз с точечными зрачками; потом мне встретился еще один человек, чьи зрачки были вечно суженными, черные точки, булавочные, словно прямая противоположность формуле «Зрачки на свет не реагируют»: «зрачки на тьму не реагируют», взор существа, глядящего на солнце по-орлиному, не мигая, существа, постоянно видящего неведомый нам колоссальный источник света, некое нездешнее светило.

Настасья взобралась с ногами в толстенное кожаное кресло, откуда делала мне лица, призывая прочувствовать серьезность момента, поменьше болтать, чтобы чего не ляпнуть. Похоже, она дорожила мнением гадалки, хотела выставить меня в наилучшем свете. В разглядывающей руку мою даме померещилось мне нечто тибетское, ламаистское, меня вдруг перестала смешить дурацкая затея с гаданием.

— Хорошая рука, — сказала гадалка, — качественная. Задатки необыкновенные, молодой человек, у вас. Таланты разнообразные. Настолько разнообразные, что выбор сделать непросто. Эмоциональное начало над рациональным преобладает, как бывает часто у художественных натур. Но и рациональное развито отменно. Жить будете долго, хотя в последней трети жизни ждут вас болезни.

Кого ж они, хотел бы я знать, в последней трети не поджидают?

— Но главная ваша трудность в том, что будет у вас период потери самого себя. И период долгий.

Я не уточнял, что сие означает. Чокнусь, что ли? Амнезией буду страдать? Не знаю почему, я уже слушал ее вполне серьезно. Может, из-за ее собственной полнейшей убежденности в истинности произносимого ею текста; а Настасья — та прямо-таки трепетала, внимая.

— Печалиться вам предстоит из-за детей. — Тут она оторвала взгляд от линий моей ладони и поглядела мне в лицо. — И печалиться сильно, — продолжала она со вздохом, снова вглядываясь в руку мою.

Вспоминал я потом слова ее не единожды: первый ребенок погиб у нас с Леной, не дожив до полутора лет; а из-за дочери больной я поначалу (да и периодически, да и постоянно, какое поначалу) даже и не печалился, а натурально убивался, в отчаяние впадал, хотя старался вида не подавать; без американского сына скучал я, вовсе не зная его.

— Но спасительно для вас то, что заложены в вас большие возможности не только в смысле талантов и способностей, но и в плане существования в кругу высоких энергий. В вас есть нечто, позволяющее прикоснуться к эзотерическим материям. — Я понятия не имел, о чем речь. — В сущности, вы по природе своей ясновидящий и яснослышащий. Покажите правую руку. Однако непонятно, найдут ли ваши качества применение, осуществятся ли ваши редкие возможности, или по неведению и нежеланию — или в силу обстоятельств — своим даром пользоваться вы не станете, не сможете или не сумеете. Или не захотите. У вас будет одна любовь и одна жена.

Я хотел спросить: об одной женщине идет речь или о двух? И не спросил.

— А успех? А удача? — подала голос Настасья.

— Будут. И успех, и удача. Почти слава. Вот только богатства и счастья не принесут.

— А счастье? — не унималась Настасья. — Разве не ждет его счастье?

— Да он сам счастье. Богатый молодой человек. Задатки имею я в виду. Чего ж ему еще?

— Скажите, — произнесла Настасья, бледнея, — а нет ли там каких тайных опасностей? Не следует ли ему чего-нибудь остерегаться?

Вопрос показался мне странным.

Ответ тоже.

— Получается, бояться ему надо не тех, кто станет ему зла желать.

— Чего же мне следует бояться?

— Человека, который вас не знает. Обстоятельств, которых нет. Чужих игр.

Последовала пауза. Мурашки у меня по спине пробежали — без видимой, собственно, причины.

— Выручит вас то, чего нет.

Я внезапно устал, словно воду на мне возили.

— А в ближайшее время что меня ждет?

Гадалка вгляделась, подумала, отложила свое внушительное увеличительное стекло в латунной оправе.

— Перемена участи, — сказала она. — Перемена планов. Все. Только не благодарите, за гадание спасибо не говорят. Настасья, на вас карты раскинуть? Или в другой раз?

— Сейчас, сейчас. — Возлюбленная моя была явно расстроена.

Мы поменялась местами, Настасья оказалась на диванчике, я в кресле.

Гадалка тасовала карты.

— Если хотите узнать что-то конкретное, о чем-то спросить определенном, думайте об этом непрерывно. Снимайте к себе.

Настасья сняла карты, гадалка ловко переложила снятую часть колоды под оставшуюся в руках у нее.

— Ну, посмотрим. — Она раскладывала карты на диване привычными движениями профессионалки. — В ближайшее время событий не ожидается. — Может, она это сказала в конце гадания? Не помню. — При пороге письмо. То, что было, и то, что есть, — одна светлая карта, а вот то, что будет... Неприятный разговор с пиковым королем, прямо-таки до болезни неприятный. Ложь. Удар отходящий на ранней дороге.

Настасья слушала ее, затаив дыхание. Она считала гадание не прогнозом погоды, но свершившимся фактом, просто еще не явленным, не разыгранным в лицах.

— А сердце успокоится, — завершила монолог гадалка, — собственным домом.

Опять она сбросила парные карты, перетасовала оставшиеся, вынула к ним три и сбросила еще двух королей.

— Видите? Отходящий удар, письмо, любовь, пустые хлопоты. Что для вашего сегодняшнего расклада характерно, так это полное отсутствие связей. Все по отдельности. Эпизоды. Переживания. Что было, что будет. Все персоны сами по себе. Все четыре короля тут как тут. И все уходят.

— Еще три карты... — умоляюще прошептала Настасья.

Завораживающее зрелище тасуемых карт. Ожидающее нас впереди слово «тусовка». Тусоваться? Тасоваться? Кто это у нас там на тусовке? Как это? Валеты, дамы, шестерки, тузы, короли, джокер, а ты думал — кто? Люди, что ли?

Мы спускались по лестнице. Настасья — в глубокой задумчивости, под впечатлением.

— Ладно тебе. Ничего плохого она не говорила.

— Плохое, по-твоему, что?

— Как — что? Заболеть, помереть, несчастный случай.

Тут под ноги попалась нам доисторическая рыба, мы забыли обо всем, иди ко мне, вечный танец объятий, лететь в пропасть не сходя с места, чтобы доехать до дома и упасть в постель, надо оторваться друг от друга, а нам никак, в лестничное окно стучат нам какие-то привидения, то ли переведенцы, то ли подкопщики, первостроители Петровской эпохи, то ли отребье Вяземской лавры, но нам не до них, мы увязли в рыбьем камне, волшебная несуществующая рыбья кровь ударила в голову и сводит нас с ума.

— Ты сошел с ума, — шепчет Настасья, — отпусти меня, я так тебя хочу, мне больно, ты мое счастье.

— Ты моя дорогая, — отвечаю я, — мне и сходить-то не с чего, у меня и ума-то нет.

Кто-то поднимается по лестнице, вынуждая нас покинуть ступень с зачарованной навагой кембрийской либо теллурской; мы даже не видим расколдовавшего нас — звеня ключом, он скрывается в стене за дверью.

«В районе Подьяческих остров так узок, что вы легко охватываете взором его ширину, обозримую от реки до канала...»

Набережная Фонтанки услужливо подает нам такси, мы сидим, прижавшись, колено к колену, плечо к плечу, по-военному, сцепив пальцы. На одном из горбатых мостиков набережной Невы я слышу тихий стон Настасьи, ее «ах... а-а...» из сомкнутого рта — не от страха, не от секунды невесомости, секундная цитата петитом космонавтских тренировок, но от одолевающего нас обоих желания. Кажется, в парадную мы почти вбежали, окно на лестнице нараспашку, на лестнице — кленовые листья, считанный фрагмент мириад, шелест, шорох, шум.

Странные слова лепетала она ночами, засыпая: «Ты мой кувшинчик, ты мой бубенчик, ты мой колокольчик, ты моя пироженка...»

Загрузка...