Архипелаг Святого Петра

БУЯНЫ

В соседней спецлаборатории, куда частенько хаживал я слушать Булата Шалвовича, как известно, различали и запоминали человеческие голоса самым научным образом при помощи зет-ритмов, фонем и формул, вполне для меня темных; минуя все это, я постепенно исподволь научился различать и запоминать голоса просто так, на слух, без шифров и кодов, однако навсегда.

Голос собеседника Настасьи я узнал с ходу: то был человек с красной авторучкой.

Мнемонические способности мои по части запоминания текста тогда проявиться еще не успели (сейчас я, пожалуй, могу повторить на слух с одного раза небольшой период на любом незнакомом языке — я развил обнаружившиеся данные упорным трудом...), поэтому диалога их тогдашнего сегодня не помню. Я не улавливал до конца, о чем говорит с моей возлюбленной неприятный мне человек. Я слышал, что ей разговор не доставляет удовольствия, иногда мне хотелось вмешаться, но я не мог.

— Я ведь тоже получил письмо, — говорил он.

— Тоже? Я не знала, что ты следишь за моей почтой, — отвечала Настасья.

— Это не я слежу, а те, кому положено.

— А ты с ними коньячок пьешь?

— Я его со всеми пью.

— Какое тебе дело до моих писем?

— Мне до тебя дело и до моих друзей. Я ведь письмо не местное получил, издалека, от друзей друга. Тебя не интересует, что там написано?

— Интересует, — ответила она хрипло, чиркнув спичкой, закурив.

— Возьми пепельницу, шелковый халатик свой зеленый прожжешь.

— У тебя теперь опытный образец видеотелефона испытания проходит?

— Ничуть не бывало. Пришла с работы. Переоделась. Нацепила любимый халатик поинтимнее. Ждешь своего молокососа. Насквозь тебя вижу, видеотелефон мне без надобности.

— Кого я жду, тебя не касается.

— Касается в том плане, что этот эпизод твоей биографии затянулся, тебе не кажется?

— Когда мне кажется, я крещусь.

— Надеюсь, не прилюдно? Прилюдно тебе не положено. Тебе вообще, кроме самой себя, никого компрометировать не положено. Ты стала забывать, кто ты.

— И ты решил мне напомнить?

— Совершенно справедливо.

— Ну, напомни. Скажи, что я косоглазая сука, что я сожгла в топке Лазо, что все полукровки — твари порченые, что у меня неполноценное чувство родины, что у меня недоразвит семейный инстинкт, что я поблядушка; надеюсь, у тебя там запись включена?

— Была включена, но я уже все стер. Шучу. Ты высказалась? Эдипов комплекс забыла. Стареешь, Тэсс, тебя уже мальчики начали возбуждать. И при чем тут Лазо? Нет, ничего такого я тебе говорить не собирался. Я только хотел заметить, что у тебя имеется роль и ты обязана в ней пребывать.

— Чего ты хочешь?

— Я хочу, чтобы твой хахаль исчез из твоей квартиры — раз; из твоей биографии — два; если иначе не получается, то и из города — три.

— У тебя виды на мою квартиру?

— Я не хочу, чтобы он своим неокрепшим полумужским голоском алёкал, отвечая из твоей квартиры на звонки.

— А если я скажу, что твои «раз, два, три» меня не устраивают?

— Да полно тебе, Тэсс. Как это — не устраивают? Должны устроить. Не убивать же мне его, в самом деле.

Последовала пауза.

— Неужели ты уже до таких поручений докатился? — спросила она зло, я представил себе ее сощуренные глаза, пылающие скулы.

— Какие поручения? Голос внутренний. Движение души. Зов извне. Вопрос чести.

— Не твоя ведь честь-то.

— Тем более.

— Что это ты о чести залопотал? Конец карьеры блистательной почуял? В письме тебе о том намекнули?

— Ничуть не бывало. О карьере вот как раз и пекусь. Твой-то зайчик что — из особо храбрых? Или из особо наглых?

— Он ничего не знает.

Человек с красной авторучкой присвистнул, расхохотался:

— Ай да Несси! Вот у кого карьера была бы фантастическая! Я всегда говорил: данные имеешь. И какие. Кстати, еще не поздно.

— Поздно, — сказала она. — Извини, поздно, устала, хочу спать.

— Насчет щенка своего подумай. Я тебя благородно предупредил.

— А ты заложи меня из благородства. Сделай доброе дело.

— Не имею права. Прежде всего интересы дела. Интересы Родины. Впрочем, тебе этого не понять. Кстати, завтра улетаю на два дня в Рим. Что тебе привезти?

— Привези мне контрацептивы и новый «жучок» на телефон, — сказала Настасья и швырнула трубку.

Я успел шваркнуть свою синхронно, после чего тихо открыл дверь, отвалил на площадку, громко брякал ключами, хлопал дверьми, шумно вошел, топоча, прошел по коридору и нашел ее в спальне.

Она сидела по-турецки, свесив с колен длинные смуглые пальцы в серебряных кольцах, запястья в бранзулетках.

— Вот Зимний дворец сгорит, театр сгорит, особняк старинный — никто не заметит, — монотонно сказала она, покачиваясь, — а коли буян, сальный ли, пеньковый, займется — то-то шуму, то-то плача у мышей.

— Я не понимаю, о чем ты, — сказал я растерянно.

— О чем я? Да о буянах. О складских по-ме-ще-ни-ях. О материальных бла-гах. Мимо острова Буяна. В царстве славного Салтана. Басня такая есть о космополитах: «А сало русское едят».

— Не читал.

— Умница. Я тебе дам почитать сборник «Лиса и бобер». Уйма басен. Про сало та самая. Из всех буянов, хочу тебе сказать, главный — сальный. Наша задача — бороться с чужим салом за свое.

Она была вне себя.

— Что мы, мыши, что ли? — спросил я.

— Мы крысы.

— Ну, перестань, успокойся, все. Хочешь валерьянки?

Она надела шляпу. В шляпе она обычно успокаивалась.

— Лучше стрихнинчику дай. Нет, погоди, раздумала. Рюмку рома. И сам выпей со мной. Поменьше рюмки возьми, с наперсток.

— Пардон, — сказал я, принеся ей рюмашку, — за сало я сегодня недоборолся. Могу предложить кусочек сыра.

— Ешь сам. Когда пью в шляпе, не закусываю.

Вторую рюмку я ей пить не дал. Она разозлилась, запустила в меня золотыми шлепанцами, я увернулся, выскочил на кухню, закрыл за собой дверь на крючок. Она бродила, ворчала, поддавала ногою стулья неповинные, таковые же табуретки, мой портфель несчастный, потом почуяла запах курицы, которую я жарил в духовке, поскреблась в дверь кухни скромненько:

— Пусти кошку голодную в дом, хозяин.

— Царапаться будешь?

— Только завтра. Сегодня ни-ни.

— У тебя завтра когда начинается? — спросил я, сбрасывая крючок.

— А это от общего умонастроения и от погоды зависит. Иногда через часок. Иногда никогда. Все сегодня, сегодня, опять сегодня, а потом — ать! — и позавчера, но скромное позавчера, малёчек, потрепыхается, да в сейчас и ускользнет.