Архипелаг Святого Петра

ЕКАТЕРИНГОФ

Мы плыли медленно, плавно, тихие волны расходились по воде за нашим плавучим островом; он обошел Подзорный дворец, вошел в небольшую речку.

— Екатерингофка, — сказала Настасья. — Мы направляемся в Екатерингоф. С острова царя на остров царицы.

— Что нас там ждет, царица моя?

— Мерзость запустения, вот что.

Четыре девушки опять появились на противоположной оконечности плавучего острова, они смотрели, как играет их брат, он играл тихо, осторожно, скованно, не по-детски, не по-мальчишески — так показалось мне.

«Фантомы плавучего рукотворного Железного острова, в отличие от многих отечественных и зарубежных призраков, полны тихого счастья; на лицах их лежит зеркальный отблеск радостей былых.

Заметим, к слову (см. статью А. П. Теодоровского „Призраки Европы и Азии; черты сходства, черты различия”): большинство привидений архипелага Святого Петра глубоко своеобразны, в них силен личностный элемент, не характерный для призрака как такового, черты клишированные и ритуальные в них стерты. Как ни странно, это относится и к архитектурно-пространственным фантомам (колокольня Смольного собора, Ледяной дом, Зимний сад, попутные дворцы, Екатерингоф и т. д.)».

Настасья тихо рассказывала мне о царевнах и царевиче то, что знала. Я все время ловил себя на том, что совершенно не боюсь полупрозрачных девушек и тихого эфемерного ребенка, двигающихся почти неслышно в нескольких метрах от меня; страх внушала мне мысль о их гибели, расстрелянные сестры и их маленький брат-инвалид точно не знали, какая участь их ожидает; возникающий и постепенно гаснущий смех девушек казался пугающей, чуть отстающей от движений и мимики фонограммою, мы слушали его с почти физической душевной болью. Сказку о мертвых царевнах — читали? читали, читали, свердловское издание, он же Екатеринбург. Екатеринбург, Екатерингоф... Видал я одну Катерину родом из Екатеринбурга, красавица была. Одна из девушек, в легком свечении наклоняющая голову, глянула на нас, не видя. «Одна из них — моя тезка, — шептала Настасья, — но я не знаю которая». Я вообще не знал, как их звали, в школе мы их не проходили.

Мы потеряли царевен с царевичем из виду в Екатерингофском парке, они убежали от нас по одной из аллей, мы вздохнули с облегчением.

— А мне жаль, что я так плохо их разглядела, — неожиданно сказала Настасья, — мы ведь больше никогда их не увидим.

В запущенном парке проступали очертания былого Екатерингофа, его дорожки, дворец, фонтаны, боскеты — все объемное, цветное, цвет слегка ослаблен, фрагмент виртуального пейзажа. Мы могли войти во дворец, но не захотели.

Точно буря, по частным владениям прошли волны народных гуляний, вытаптывающих всё, подобно стадам мамонтов, выпивающих воздух, не успевающий восстановиться к следующему гулянью. Народное гулянье, миниатюрное восстание масс, обладало, надо отдать ему должное, безукоризненным вкусом, стремясь сделать ландшафт соответствующим стилю эпохи, духовной сути эпохи бездушной принципиально, в ее невыразимой помоечности, истовой страсти к свалке. С каждым годом народное гулянье крепчало и выдыхалось одновременно. Наконец, приведя окружающую на данном клочке земли среду в бездыханное состояние, гулянье иссякло, развеялось, вымерло, словно не было его никогда.

Я знаю совершенно точно: вся городская печаль, подступающая к нам, приходящая по нашу душу на данных островах, ползет, подобно туману, из испоганенного недоумевающего Екатерингофа. Неведомо почему. Неизвестно зачем. Так уж вышло. Вот она опять, ночью ли, днем ли, она заползает в ноздри, в уши, заполняет все мое существо, заполняет пуще любви, сильнее страха. Я больше не могу, не хочу, выхожу из племени островитян, пустите меня в Лаврики, в Мурино, в Медвежий Стан, в Царское Село! Я тоже не хочу, не могу, я хочу в Токио, в Киото, в Яжельбицы, в Москву, ну, хоть в Москву! Не тушуйся, моя кралечка, успокойся, все хорошо, ужо мы отдохнем, очухаемся, жди, увидим небо в алмазах.

Нам явлены были и Елисаветгоф с Анненгофом. Потом резко рассвело, мы очутились в осеннем, точнее, круглогодичном разоре полузаброшенных мест. По рекам и прудам плавали щепки, шины, старые проколотые мячи, щербатые кастрюли, ущербное отражение месяца и текущего момента (такового же, надо полагать), из высохшей пожухлой травы, забывшей давным-давно о цветниках и газонах, торчала загадочного назначения проволока, земля была традиционно и планомерно усеваема обрывками газет, реликтовыми мятыми комочками сигаретных и папиросных пачек, консервнобаночной ржавчиной и прочими прелестями. Помесив вечную грязь (откуда она тут взялась? вроде и дождей особых не было), мы выбрались на асфальт, нас подхватил расхлябанный красный трамвай, повлек на Большую землю мимо чарующего завода имени Стеньки Разина, где рекой лилось пиво, пивной Летой, питающей неиссякаемые артезианские источники пивных ларьков, места сборищ спившихся философов, перекидывавшихся экспромтом тающими на ветру максимами, афоризмами и поговорками всех словарных срезов, а из пены пивной при том для пьянчужек и их подружек постоянно рождалась крохотулечная пивная Венерка.