Архипелаг Святого Петра

АПТЕКАРСКИЙ ОСТРОВ

«На части Аптекарского острова нет смены времен года, поскольку там находятся оранжереи Ботанического сада. Этот фактор, а также наличие большого количества растений тропиков, саванн и т. д., то есть иных климатических зон, накладывает определенный отпечаток на психику островитян. Жители Аптекарского острова приветливы, легкомысленны и беспечны».

Меня каждый раз при описании очередного острова архипелага так и подмывало назвать жителей острова именем острова (как «критяне» от Крита, «таитяне» от Таити, «филиппинцы» от Филиппин), но я наталкивался на грамматический барьер, и всякий раз, за немногими исключениями («елагинцы», «монастырцы»), не мог образовать слово. Каменноостровцы, к примеру, мне очень даже нравились, но крестовоостровцы уже ни в какие ворота не лезли, не говоря уже о спасовцах и фонтанцах (остров к северу от Фонтанки в былые времена именовали и Спасовским, и Фонтанным...); хотя «койвисаарцы» звучало вполне пристойно, да и коломенцы, и казанцы, и крюковцы вроде.

«Питомник лекарственных трав на Аптекарском острове, равно как и сменивший его хронологически Ботанический сад, знавал периоды взлетов и падений, упадка и расцвета; но тот и сад, что цветет, отцветает, блещет, старится, познает мерзость запустения, возрождается, меняясь, перепутывая тропинки и аллеи, тасуя ландшафты, влюбляясь то в розы, то в хризантемы (мадам, уже падают листья!), то в анемон с водосбором, то в маргаритки. Где зацветала некогда рута для офелий, изросшаяся и растворившаяся в сныти да куриной слепоте, нынче левкои сияют пудреными паричками Керубино. Всякий сад — потерянный и возвращенный рай».

Несколько страниц, видимо посвященных нашей с Настасьей экскурсии по оранжереям и садовым дорожкам, бесследно исчезли. Далее приписал я в сердцах все тем же каллиграфическим рондо с мягким нажимом (начальник нашей мастерской гордился моим рондо, вообще он мной как учеником своим гордился):

«Очевидно, даже сады и ведуты несут главное свойство жителей архипелага Святого Петра: трижды отступаться от самого главного для них, самого нужного, самого дорогого, сокровеннейшей сути их земного существования, на чем зиждется вся их жизнь, в чем держится душа».

Я действительно переживал острейшим образом Настасьину ложь. Почему она мне не сказала, что у нее есть дочь? Почему, не рассказав сразу, не успев, молчала потом? Тема отступничества, предательства мерещилась мне; но за этим «мерещилось» не была ли сама моя обида отступничеством и предательством?

— Ты помнишь, — вдруг спросила Настасья, — как к нам девочка заходила?

— Девочка? — спросил я в некоторой растерянности. — Ах да, действительно. От соседки. А что?

Был звонок в дверь, был, и звонок вечерний, поздний. Я уже нацепил махровый халат и собрался принять душ, поэтому пошел открывать как персонаж из все тех же сказок Андерсена с иллюстрациями Конашевича, а именно — герой сказки «Сундук-самолет»: в халате и в чувяках (если не босиком). Девочка стояла за дверью, подросточек, гадкий утеночек, пискнувший: «Здрассте...»

— Мне Настасью Петровну.

Я вызвал Настасью и ушел в ванную, где плескался под душем и громко напевал.

Когда я вышел, Настасья сидела за столом, но не вырезала из журналов цветные картинки для какого-то проекта, а, задумавшись, чертила ножницами по клеенке невидимые кубистические пейзажи.

— Что это за чадо было? — спросил я, растирая волосы махровым полотенцем.

— От соседки, — неохотно отвечала Настасья, — соседка нездорова, надо ее к доктору пристроить, завтра с работы знакомому врачу позвоню.

— Давай ее в Военно-медицинскую пристроим, там чудо что за доктора.

Я немножко важничал своей возможностью кого-то пристроить в престижную и не для всех тогда досягаемую Военно-медицинскую академию.

— Не надо, — сказала Настасья.

Теперь она спрашивала — помню ли я ту девочку.

— Это на самом деле была соученица моей дочери. Увидела нас вместе на улице, зашла домой удостовериться, написала дочке письмо.

— Подружка твоей дочери готовится стать секретной сотрудницей? профессиональной сексоткой? или она вульгарная маленькая доносчица, школьная ябеда, наушница любимой учительницы?

— Не знаю.

Мы вышли из оранжереи, холодок студил ее разгоревшиеся скулы. Я напевал: «Мадам, уже падают листья...» А затем: «Ну, погоди же, погоди, минуточка, ну, погоди, мой мальчик пай, вся любовь наша — только шуточка...» И забрели мы в чудный уголок, где престранной формы листья, алея, усеяли дорожки, витали, как бабочки, в воздухе, где охапки хризантем соседствовали с кустарником, чьи ветви должны были бы склоняться над ручьем, однако ручей отсутствовал противу табельной положенности.

Зеленоватая морось зависла в воздухе, поднялась ввысь, образовала над нами гипотетический полупрозрачный свод другого неба. Ни звука, исчезли голоса, уличные шумы. Мы находились совсем в другом саду, чьи линии и объемы фосфоресцировали еле заметно. Зимний сад, главный фантом архипелага, любимый призрак Звягинцева, распахнул, расщедрясь, перед нами несуществующие врата свои, беспечальные плоскости куртин, лабиринт ротонд и аллей, невесть как умещающийся в таящем не один горизонт мнимом пространстве виртуальных цветников, затейливых белых скамеечек, разнопородной флоры всех широт.