Архив Долки

Глава 9

Старые пестрые дома разнородного размера вдоль узкой набережной Лиффи, казалось, клонятся вовне, словно пытаясь разглядеть себя в водах, однако в приятной прогулке Мика ныне взор его на них не отдыхал. Мик думал, пусть и без угрюмости. Его посетила мысль, помстившаяся умной, ловкой, даже дерзкой. Что правда, то правда: подводный призрак Августина она не развеивала, да и нервно-психотические отклонения Де Селби не упраздняла, однако в Мике укрепилась убежденность, что она поможет ему что-то предпринять, дабы предотвратить — возможно, полностью, но уж точно в текущем времени, — воплощение какого бы то ни было плана наслать разор на род людской. Мик был доволен. Он решил отправиться в тихое место, где имеются алкогольные напитки, и там, дай бог, не пить, а попробовать что-нибудь здоровое, освежающее, безвредное. Простое осмысление — планирование — вот что требовалось.

А что же отец Граней? Да, Мик соблюдет договоренность и приведет его в гости к Де Селби. Посещение это, глядишь, окажется ценным, и к тому же он был рад, что Хэкетт отказался. Мик чуял, что присутствие Хэкетта может стать трудностью или даже препятствием, то же относилось и к шагам, которые ему предстояло предпринять позднее — чтобы воплотить эту свою новую мысль.

Шаги привели его к «Метрополю» на главной улице Дублина. Ни кинотеатром, ни рестораном, ни танцзалом, ни питейным заведением это место не именовалось, хотя содержало в себе все эти радости. Питие осуществлялось в тихом, мягко освещенном салоне внизу, где столики отделялись друг от друга высокими ширмами темного дерева. То было любимое убежище приходских священников из глубинки и, хоть обслуживали здесь официантки, дамская клиентура сюда не допускалась.

Он уселся и заказал маленькую «Виши». Когда принесли заказанное из-за соседней ширмы, Мика ошарашила донесшаяся оттуда благодарность незримого клиента, недвусмысленно определяемая если не по тону, так уж точно по содержанию.

— В признательность за эту бутылку, моя дорогая коллин[22], я вознесу новену самому святому Мартину Турскому^{63} за восхищение души твоей необратимо.

Куда деваться: Мик взял свой напиток и пересел. К счастью, сержант Фоттрелл был один. Из старомодной учтивости поднялся и протянул руку.

— Так-так, прости Господи, вы, должно быть, преследуете меня детективно?

Мик хохотнул.

— Вовсе нет. Я хотел тихого пития и подумал, что здесь меня никто не знает.

— А, так бес детей своих не бросит.

Любопытно: это нечаянное столкновение с сержантом, похоже, не укротило Мику его смутного желания побыть одному. Более того, сержанту он обрадовался. Извинился еще раз, что все никак не заберет свой велосипед из участка в Долки. Сержант изъял пространную верхнюю губу из стакана с ячменным вином, скривив ее в знак полного отпущения грехов.

— Там, где ваш велосипед сейчас, — произнес он торжественно, — куда более безопасное место, чем сам высший путь, интуитивно говоря.

— О, я просто подумал, что велосипед может вам мешать.

— Он под замком в камере номер два, и здоровью вашему куда лучше быть с ним поврозь. Изложите мне вот что: как вам пришелся полицейский Хват?

— Мы виделись и прежде, конечно. Очень приятный человек.

— Чем он был занят, перцептивно говоря?

— Он возился с проколом шины.

— Ах-ха!

Сержант ухмыльнулся, глотнул своего напитка и слегка нахмурился, задумавшись.

— То был третий прокол за неделю, — сказал он тоном, в котором сквозило удовлетворение.

— Скверный показатель, похоже, — отозвался Мик. — Это попросту паршивая планида или паршивые дороги?

— За мелкие наши проселки Совет^{64} пусть отвечает — они худшие на всю Ирландию. Но полицейский Хват пробил себе шину в полпервого в понедельник, в два в среду и в полседьмого в воскресенье.

— Откуда же вам может быть это известно? Он ведет журнал?

— Нет, не ведет. Я знаю дату и время вопучеюще потому, что это моя достославная персона произвела проколы моим же перочинным ножиком.

— Небеси, но зачем?

— На благо полицейского Хвата. Однако сидючи здесь, я созерцательно осмыслял говорящие картинки, что кажут наверху. Они суть утонченная досягательная наука, без сомненья.

— Это большой шаг вперед по отношению к немому кино.

— Вам известно, как они устроены?

— О да. Фотоэлектрический элемент.

— Стало быть, да. Почему, коли можно превратить свет в звук, нельзя превратить звук в свет?

— Вы имеете в виду изобретение фоноэлектрического элемента?

— С определенной несомненностью, однако такое изобретение наверняка будет не чих бараний. Я частенько размышляю, какого рода свет производила бы благородная американская Конституция из уст президента Рузвельта?

— Очень интересное рассужденье.

— Или речь Артура Гриффита?^{65}

— Еще бы.

— Чарлз Стюарт Парнелл верил всем сердцем, что все беды и горести Ирландии суть следствие пылкой любви к зеленому цвету. Меня в зелен флаг оберните, мальцы^{66}. Если пропустить речи этого великого человека через элемент (а сам он элементарно просидел не один месяц), не гемохроматозная ли получится штука, если раствор взять ярко-зеленый?

Это Мика повеселило — как и вся эта чудная идея. Кажется, он помнил, что имелся прибор, который «производил» свет на экране, чарующие узоры оттенков и цветов. Но сержант мыслил не об этом.

— Да. И каков будет цвет голоса Карузо или Джона Маккормака, исполняющего «Там за Евиными садами»?^{67} Но скажите мне вот что, сержант. Отчего вы упорно прокалываете покрышки полицейскому Хвату?

Сержант подозвал официантку, заказал ячменного вина для себя и маленькую бутылку «вот этого» для своего друга. Затем доверительно склонился к Мику.

— Просвещены ли вы либо же наслышаны о молликулях? — спросил он.

— Разумеется.

— Удивит ли вас либо же сразит постичь, что Молликулярная Теория орудует в приходе Долки?

— Ну… и да, и нет.

— Она творит ужасные разрушения, — продолжил сержант, — половина населения страдает от нее, она хуже черной оспы.

— Не приструнят ли ее амбулаторный врач или «Народные учителя»^{68}, или же вы считаете, что это дело глав семейств?

— Рожки, ножки и середка всего этого, — ответил сержант чуть ли не свирепо, — Совет графства.

— И впрямь все запутанно.

Сержант изысканно отпил в глубокой задумчивости.

— Майкл Гилэни, знакомец мой, — сказал он наконец, — пример человека, которого Молликулярная Теория едва в хлам не укатала. Не зловеще ли поразит вас, узнай вы, что человеку этому грозит стать велосипедом?

Мик в учтивом недоумении покачал головой.

— Ему почти шестьдесят лет отроду, посредством прямой калькуляции, — сказал сержант, — и как таковой провел он не менее тридцати пяти лет верхом на своем велосипеде, да по каменистым проселкам, да вверх-вниз по надлежующим холмам, да в канавы глубокие, когда дорога блудит от натуги зимы. Он всегда следует в том или ином определенном направлении на велосипеде, во всякий час дня — или же возвращается оттуда во всякий прочий час. Если б велосипед его не крали каждый понедельник, он был бы уже более чем наполовину.

— Наполовину где?

— Наполовину становления клятым велосипедом самолично.

Не впал ли сержант Фоттрелл впервые в своей жизни в пьяный лепет? Фантазии его обыкновенно бывали потешны, однако не столь милы, если оказывались бессмысленны. Когда Мик сказал что-то в этом роде, сержант уставился на него раздраженно.

— Вы когда-нибудь изучали Молликулярную Теорию, когда в отроках ходили? — спросил он. Мик ответил в том смысле, что нет, ни в коих подробностях.

— Сие очень серьезное расхищенье и маловразумительное усугубленье, — промолвил сержант сурово, — однако я вам в общих чертах ее обрисую. Все состоит из маленьких молликулей самого себя, они летают всюду концентрическими кругами, дугами, сегментами и бессчетными другими путями, каковые чересчур многочисленны, чтобы как-то назвать их соборно, ни на миг не замирают и не покоятся, а крутятся себе дальше и мечутся туда и сюда, и снова туда, вечно в движенье. Следуете ли вы за мною умственно? Молликули?

— Думаю, что да.

— Они проворны, как двадцать паскудноватых лепреконов, пляшущих джигу на плоском надгробье. Возьмем-ка овцу. Овца есть всего-навсего миллионы крошеных частиц овцовости, вертящихся всюду в затейливых вихляньях внутри этой тварюги. Что есть овца кроме сего?

— Это ж наверняка вызывает у овцы головокруженье, — заметил Мик, — особенно если вращенье происходит и в голове у овцы в том числе.

Сержант одарил его взглядом, какой сам он, без сомненья, описал бы как нон-поссум и ноли-ми-тангере^{69}.

— Сие безрассуднейшее замечание, — сказал он резко, — раз невроструны и сама голова овцы вращаются до той же кучи, одно вращенье компенсирует другое, то вот вам пожалуйста: все равно что упрощать дробные суммы, когда у вас пятерки над и под чертой дроби.

— Честно говоря, я об этом не подумал.

— Молликули — очень тонкая теорема, решить ее можно алгеброю, однако стоит разбираться с нею пошагово, с линейкою, косинусами и иными знакомыми приборами, и в конце концов не поверить глазам своим, что вы эдакое доказали. Если такое случится, предстоит проделать все это еще раз, пока не доберетесь до точки, где возьмете на веру, что наличествующие у вас факты и цифры точно выведены из алгебры Холла и Найта^{70}, после чего беритесь вновь с того же места, пока весь этот не бараний чих не будет взят на веру и ни единой части его не взято на веру малую или ни единое сомнение в голове не уязвит вас, как бывает, если потерять запонку от рубашки посреди постели.

— Очень верно, — решился вставить Мик.

— Если долбить по камню железным молотком достаточно крепко и достаточно часто, некоторые молликули камня переберутся в молоток — и обратное сообразно.

— Это широко известно, — согласился Мик.

— Итог, брутто и нетто, таков, что у людей, проводящих большую часть своей естественной жизни верхом на железном велосипеде по каменистым дорогам провинции, личность в некой мере смешивается с личностью их велосипеда — в результате обмена молликулями между ними, и вы удивитесь, сколько людей в глубинке наполовину люди, наполовину — велосипеды.

Мик тихонько ахнул от изумления, и по звуку это было словно воздух, выходящий из сильного прокола покрышки.

— Боже милостивый, похоже, вы правы.

— И вы непроизносимо ошеломлеете, если узнаете, сколько статных велосипедов безмятежно примыкает к человечеству.

Тут сержант извлек трубку — а проделывал он это на публике очень редко — ив молчании занялся прихотливым делом заполнения и набивки ее очень темным табаком из видавшей виды жестянки. Мик принялся созерцать и размышлять о провинциальных местах, знакомых ему с юности. Задумался об одном, что было ему дорого.

Бурые торфяники и торфяники черные опрятно располагались по обе стороны дороги, там и сям в них были вырезаны прямоугольные углубления, и каждое наполнено желто-бурой буро-желтой водой. Вдали, близ неба, крошечные человечки склонялись над своей торфорезнёй, высекая патентованными лопатами брикеты торфа выверенной формы и выстраивая из них рослый мемориал высотою с лошадь и повозку. Звуки, порождаемые ими, доносил до Мика без помех западный ветер — звуки смеха и свиста и отрывки куплетов старых торфяных песен. Поближе к нему стоял дом, сторожимый тремя деревьями и окруженный благополучием пернатой свиты, все как один клевали, рыли и шумно беседовали, неостановимо производя яйца. Дом сам по себе был безмолвен и тих, однако балдахин ленивого дыма вздымался над печной трубой, показывая, что люди внутри заняты своими делами. Вперед от Мика шла дорога, стремительно пересекая равнину и лишь слегка приостанавливаясь, чтобы неспешно взобраться на холм, что ждал ее там, где высокая трава, серые валуны и обильные чахлые деревья. Все над головою занимало небо, прозрачное, непроницаемое, непостижимое и несравненное, с изящным островом облака, пришвартованного в тихих двух ярдах справа от нужника мистера Джарвиса.

Сцена была подлинна и непререкаема, однако в противоречии с тем, что сказал сержант. Не чудовищно ли намекать, что крошечные человечки, отвоевывавшие торф вдали, — частично велосипеды? Он покосился на сержанта. Тот уже утрамбовал табак, похожий на торф, и достал коробок спичек.

— Вы уверены в человечности велосипедов? — осведомился у него Мик. — Разве это не противоречит учению о первородном грехе? Или молекулярная теория и впрямь так опасна, как вы утверждаете?

Сержант ожесточенно сосал трубку, спичка захлебывалась.

— Она в два или в три раза — либо промежуточно — опаснее, чем быть могла бы, — ответил он мрачно. — Рано поутру я частенько думаю, что в четыре, и, свят-свят, поживи вы там несколько дней и сполна и привольно позволь себе наблюдать и проверять, вы бы знали, насколько определенна несомненность определенности.

— Полицейский Хват не походил на велосипед, — сказал Мик. — Заднего колеса у него не было, да и звонка на правом большом пальце не очень-то.

Сержант глянул на него с некоторым сочувствием.

— Ну не вырастет же у него из шеи руль, однако я видел, как он пытается проделать кое-что куда более пронзительно неописуемое. Не замечали ли вы странное поведение велосипедов в провинции — или же скорее-людей-велосипедов?

— Нет, не замечал.

— Это исконная катастрофа. Когда человек слишком попустительствует, вы мало что заметите, поскольку время он в основном проводит, облокотившись о стенку или же стоя, подперев себя одной ногой, на дорожке. Такой человек — тщетное явление громадного обаяния и силы, а также очень опасный субчик.

— Опасный для других людей, хотите вы сказать?

— Опасный и для себя, и для всех. Я когда-то знал одного человека по имени Дойл. Он был на тридцать один процент.

— Ну, это не очень серьезно.

Сержант натужно пыхал трубкой — та теперь действовала установленным порядком.

— Возможно. Скажите мне спасибо. В семье имелось три брата Дойла, и все они были слишком уничижительно бедны, чтобы располагать велосипедами поголовно. Некоторые не догадываются, насколько везучи, когда один другого бедней. Но вот незадача: один из братьев выиграл в «Джоне Булле»^{71} приз в десять шиллингов. Как только я уловил точное дуновение этого ветра, так сразу понял: предстоит предпринять стремительные меры, иначе в семье появится два новеньких велосипеда, ибо, как вы понимаете, я могу красть лишь конечное число велосипедов в месяц. К счастью, я был знаком с тамошним почтальоном и сделал ему внушенье направить призовой чек мне. Почтальон! Ах, великий, милый, бурый хлопотун!

Воспоминания об этом госслужащем, казалось, зародили в сержанте печальную сардоническую усмешку, сопровожденную затейливыми помаваньями его красных рук.

— Почтальон? — переспросил Мик.

— Семьдесят два процента, — тихо произнес сержант.

— Боже всемогущий!

— Круг в двадцать девять миль, на велосипеде, каждый день, сорок лет подряд, в град, дождь и снежные плюхи. Надежды вернуть его показатель к отметке ниже пятидесяти почти не оставалось. Я принудил его обналичить чек в закрытом отделении, и мы поделили деньги в общественных интересах, патерналистски.

Как ни странно, Мик не счел сержанта бесчестным: скорее сентиментален был сержант, а состояние почтальона означало, что никаких нравственных вопросов тут не замешано.

Он спросил сержанта, как в подобном положенье велосипед со своей стороны ведет себя в быту.

— Поведение велосипеда с очень высоким содержанием хомо сапиенс, — пояснил сержант, — весьма коварно и совершенно замечательно. Их никогда не увидишь в самостоятельном движенье, зато натыкаешься на них в самых несообразных местах, неожиданно. Видали ли вы когда-нибудь велосипед, прислоненный к буфету в теплой кухне, когда снаружи льет как из ведра?

— Видел.

— Не очень далеко от очага?

— Да.

— Довольно близко к семье, чтоб подслушивать, о чем толкуют?

— Видимо, да.

— Не в тысяче миль от того места, где хранят провиант?

— Такого не замечал. Боже милостивый, уж не хотите ли вы сказать, что эти велосипеды потребляют пищу?

— Их за этим никогда не застукаешь, никто никогда не ловил их с полным ртом тминного хлеба. Но мне известно одно: еда исчезает.

— Что?!

— Не единожды замечал я кое у кого из этих господ крошки на переднем колесе.

Мик довольно робко подозвал официантку и заказал еще питья. Сержант был смертельно серьезен, сомнений в том никаких. И этого человека Мик решил призвать на помощь в решении загадки святого Августина. Он почувствовал себя странно подавленным.

— Никто не замечает, — тихонько продолжил сержант. — Том считает, что за пропажу харчей отвечает Пат, а Пат думает, что замешан Том. Мало кто догадывается, чтó в этом устрашающе неупорядоченном доме происходит. Есть и всякое другое… но лучше об этом не говорить.

— Пóлно вам, сержант. Какое другое?

— Ну, человек на дамском велосипеде. Это уже на уровне сернистой безнравственности, и ПС[23] будет в, своем праве, запрещая подобным недостойным натурам и нос совать в церковь.

— Да… подобное поведение непристойно.

— Боже помоги нации, какая допускает слабину в подобных вопросах. Велосипеды потребовали бы себе право голоса и стали бы рваться в кресла Советов графств — чтобы добиться гораздо большего ухудшения дорог по сравнению с нынешними, ради своих низменных интересов. Но вопреки этому и напротив, хороший велосипед — славный напарник, друг, и есть в нем немалое обаяние.

— И все ж я сомневаюсь, что когда-нибудь сяду на велосипед, который сейчас у вас в участке в Долки.

Сержант задушевно покачал головой.

— Да бросьте, всего понемножку — дело полезное, оно вас делает выносливым, придает вам железа. Но, знамо дело, заходить слишком далеко слишком часто слишком быстро — дело вовсе не безопасное. Нажим ваших стоп на дорогу переносит в вас некоторое количество дороги. Когда человек умирает, говорят, что он возвращается ко праху, захоронительно, но избыток прогулок наполняет вас прахом куда раньше (или хоронит частички вас вдоль дороги) и ведет смерть вам навстречу. Неукоснительно знать, как лучше всего перемещать себя с одного места на другое, непросто.

Возникло молчание. Мик подумал было упомянуть, сколь цельным можно остаться, перемещаясь исключительно по воздуху, однако от мысли этой отказался: сержант наверняка возразит — на основании стоимости. Мик заметил, что лицо сержанта затуманилось и что он уставился в чашечку своей трубки.

— Я изложу вам секрет, конфиденциально, — сказал он тихо. — Моего собственного деда мы похоронили в восемьдесят три. За пять лет до смерти он был лошадью.

— Лошадью?

— Лошадью во всем, кроме периферических наружностей, поскольку провел лета своей жизни — куда больше безопасного, ей-же-ей, — в седле. Обычно бывал ленив и тих, но то и дело вдруг переходил на резкий галоп, перескакивая через изгороди с большим шиком. Видали ли вы когда-нибудь человека о двух ногах в галопе?

— Не видал.

— А я вот постиг, что это великое зрелище. Он всегда говорил, что выиграл Кубок Ирландии^{72}, когда был гораздо моложе, и до полусмерти докучал своей семье байками о затейливых прыжках и непреодолимой их возвышенности.

— И дедушка довел себя до такого состояния избыточной верховой ездой?

— Как ни поверни, да. Его старый конь Дэн был обратного способа мышления и создавал столько неурядиц, заявляясь в дом среди ночи, путаясь с девушками днем и совершая наказуемые деяния, что пришлось его пристрелить. Палицыя того времени в положение входила скудно. Они сказали, что коня, если его не прикончить, придется арестовать и разбираться с ним на следующем заседании по мелким правонарушениям. И семья его пристрелила, но спроси вы меня, я вам скажу, что это был мой дед, а на кладбище в Клонкунле^{73}похоронили коня.

Сержант впал в раздумья о своей путаной родословной, однако присутствия сознания ему хватило, чтоб поманить к себе трубкой официантку и заказать повторную дозу тихого снадобья.

— В некотором смысле, — вымолвил Мик, — случай вашего дедушки не так уж плох. В смысле лошадь — по крайней мере живность, живая тварь, спутник человека на Земле, и ее уж точно всюду считают благородным животным. Будь он, к примеру, свиньей…

Сержант поворотился к нему, просиял и долго и удовлетворенно затянулся трубкой.

— Вы это от чистого сердца говорите, и сие участливо и веско с вашей стороны. У ирландцев к лошадям великая гро[24]. Когда издох Тим из Типперэри, извозчичий конь, который выиграл Кубок Ирландии и единственный на все поле уцелел^{74}, вы б поклясться могли, что это сам возлюбленный Архиепископ^{75} отправился за своей нетленною наградой. И сильных мужчин заставали тогда в слезах.

— Да, а вспомните Орби, великого коня, выигравшего Кубок для Босса Кроукера. До сих пор покоится в Сэндифорде^{76}.

— Ах да. А еще был Мастер Макграт^{77}, пес, что был быстрее ветра. Памятник ему стоит на перекрестке в Типпе, откуда его мать родом.

Оба с удовольствием посмаковали родство с высшими животными, хотя сам Мик становиться одним из них посредством продолжительного телесного взаимодействия не стремился.

— Что ж, сержант, я рад, что мы по крайней мере в одном вполне согласны. Метаморфозы между человеком vis-à-vis[25] железных велосипедов — дело иного рода. И суть здесь вовсе не только в чудовищной замене живой ткани металлом.

— А в чем же? — полюбопытствовал сержант.

— Все порядочные ирландцы должны иметь приличествующие им национальные взгляды. Практически любой велосипед, какой ни есть в Ирландии, был изготовлен в Бирмингеме либо Ковентри.

— Я пристально усматриваю, к чему вы клоните. Да. Из всего этого вытекает и элемент предательства. Вполне так.

Похоже, такой довод в голову ему не приходил, и на челе его возникла хмарь: он молча осмыслял сказанное, бесстрастно попыхивая и приминая табак в чашечке добротно прокопченным пальцем.

— Ну вот что, — сказал он наконец, — сдается мне, и велосипед сам по себе не столько потеха, сколько громадная общественная загвоздка. Во дни отрочества маво такое приводило к повешенью.

— Неужели?

— Не сойти с места. В те поры служил я Боррайсокене^{78}, и был там один очень знаменитый человек по имени Макдэдд. Макдэдду принадлежал национальный рекорд на ста милях с литыми шинами. Незачем и говорить подробностно, что с ним сотворила литая шина. Пришлось вздернуть велосипед.

— Вздернуть велосипед?

— Макдэдд точил первостатейный зуб против другого человека, по имени Макдонахи, но и близко к нему не подходил. Он знал, каков расклад, и устроил велосипеду Макдонахи зверскую взбучку монтировкой. После того как между Макдэддом и Макдонахи состоялась стремительная кулачная взбучка, Макдонахи — брюнет в очках — не дожил и так и не узнал, кто в итоге победил.

— Ну, это ж разве не случай непредумышленного убийства?

— При сержанте, какой в те поры у нас там был, — нет. Он считал, что это гнуснейшее душегубство — и худший случай преступничества, до кучи. Долго не могли мы отыскать Макдэдда или же разобраться, где размещается большая его часть. Пришлось арестовать его велосипед вместе с ним, и мы целую неделю пристально наблюдали за обоими тайным наблюдением, чтобы понять, где большинство Макдэдда находится и не размещается ли велосипед в основном у Макдэдда в седалище pari passu[26] и наоборот, если вы понимаете, что я имею в виду.

— Кажется, понимаю, но усматриваю и возможность обвинения в сговоре.

— Может, и так, а может, и нет. К концу недели сержант выдал свое постановление. Положение его было мучительным до чрезвычайности муки, поскольку он в нерабочее время был близким другом Макдэдда. Он приговорил велосипед, и велосипед был казнен повешеньем.

Мику такая разновидность правосудия показалась очень краткой, а приговор был оглашен и исполнен без формальностей судопроизводства.

— Думаю, то было неисполнение при выполнении, — прокомментировал он.

— То были суровые дни, — отозвался сержант, задумчиво куря. — Зато следом состоялись великие поминки, и велосипед похоронили в одной могиле с Макдонахи. Вы когда-нибудь видали гроб в виде велосипеда?

— Нет.

— Это очень изызвиленный продукт деревообработки, тут потребен плотник мастерского уровня, чтоб умостить руль, не говоря уж о педалях и подножке.

— Не сомневаюсь.

— Ой да. Дни гонок на литых шинах были для Ирландии скорбными.

Сержант вновь умолк. Почти слышен был тихий прилив воспоминаний у него в голове.

— И трагедийные случаи происходили, совершенно другого извода. Помню одного старика. Вполне безобидный был, но сводил людей с ума-разума чудным своим манером двигаться и ходить. Он взбирался на холм со скоростью, может, полмили в час, а иногда, бывало, бежал так, что ей-ей пятнадцать мэ в че. В точности так, ей-ей.

— Удалось ли кому-нибудь выяснить, что с ним не так было?

— Да, одному очень образованному, вразумительному и сусветному человеку. Моей персоне. И знаете, что с тем несчастным мерзавцем было не так?

— Нет. Что же?

— Он жестоко страдал от стёрми-арчера^{79}. На рубеже веков он первым во всей стране применил трехскоростную втулку.

— Да, похоже, мне ясны разнообразные возможные осложнения. К примеру, думаю, у гоночных велосипедов вилки оборудованы особыми пружинами. Да. Это все очень интересно. Но я обещал вернуться домой пораньше и потому закажу теперь на посошок.

Мик подозвал официантку.

— Хочу вас кое о чем попросить, — добавил он.

Пока несли напитки, он опамятовался, как говорят в старых книгах. Разглагольствования сержанта и их мудреный предмет пришлись ему по душе. Удачно было бы назвать сержанта «Де Селби для бедных». Но Де Селби по-прежнему был Мику заботой — или, вероятно, следовало бы сказать, денной и нощной одержимостью. И все же теперь у него был план — одновременно и находчивый, и дерзкий. Он подумал, что будет мудро и предусмотрительно, если сержант поучаствует в нем невольно, ибо если сержанту предстояло бы что-либо выяснить самостоятельно, его несомненный дар неуклюжести мог в конце концов разрушить все задуманное. Мысленно Мик уже предписал определенную роль — опять-таки невольную — и Хэкетту. Дата и время операции зависели теперь от единственного: следовало выяснить, как Де Селби собирается распространить смертоносное вещество ДСП одновременно по всему миру, то есть как он обойдет условие изоляции, своего рода запечатывания, какое удалось соблюсти в подводной пещере в Долки.

Он не совсем понимал, как ему это удастся в сообразно сжатые сроки, и затянувшееся крученье и верченье собственного мозга не принесло никаких догадок, как подобную грандиозную задачу выполнить. Даже мировой Державе с ее десятками тысяч аэропланов подобное предприятие оказалось бы не под силу, и какими бы сверхъестественными ни казались связи Де Селби, и впрямь сомнительно, что ему удастся привлечь к этому сонмы ангелов. Более того, ни единого доказательства, что Де Селби по нраву Всевышнему, не было вообще. Может статься, Бог на стороне Мика.

— Сержант Фоттрелл, — серьезно сказал он, — полагаю, вы знакомы с господином Де Селби, с Вико-роуд?

Легкая тень собралась на лице.

— Исключительная царственная личность, — ответил он, — но самую малость непокорственная.

Многообещающий зачин: почтительность, отягощенная подозрением.

— Именно. Я сам его знаю довольно неплохо, однако он меня тревожит. В том доме у него, в зарослях, он проводит эксперименты. Он ученый, разумеется.

— Ах да. Проницает невосчувствованно смутные таинства священного мирозданья.

— Так вот, я не утверждаю, что он нарушает закон. Но зато мне известно, что он представляет опасность для общества. Он не ведает — и его, вероятно, не убедить, — что его эксперименты могут выйти из-под контроля и обречь нас всех на эпидемию какого-нибудь мерзкого недуга, от которого бог знает сколько народу повымрет как мухи да, умирая, передаст эту дрянь другим: не только здесь, в Дублине и Долки, но, возможно, и в Англии и других частях света.

Сержант вновь прикурил трубку.

— Нежелательнейшие и невоздержаннейшие вести, — сказал он. Хуже, чем вопрос с велосипедами.

— Я рад, что вы так на это смотрите. Вы, сержант, человек больший, чем его служба, иначе вы б не крали велосипеды ради предотвращения смертельного овелосипеживания пострадавших лиц и, конечно же, не стали бы пробивать колеса аппарату полицейского Хвата.

Эта речь, очевидно, польстила сержанту — как Мик и замышлял.

— Бывают времена, — сказал он, — когда я должен считать своим старшим по званию Человека Горнего. Таков мой простой долг — охранять род людской, иногда — от него самого. Не все понимают удаленное от постижимых перикулюмов[27] изощренного мира.

— Полностью согласен. Так вот, я узнал, что господин Де Селби искусственно выращивает бактерии, вызывающие брюшную тифозную лихорадку у людей. Брюшной тиф — очень серьезное и опасное заболевание, хуже сыпного.

— Напасть неизбывная.

— Да.

— Неизбирательное усугубление, коему яростный и неукоснительный отпор.

— У господина Де Селби этих микробов миллионы — в металлической емкости размером с маленький бочонок. Находится у него дома, запертая в сейфе.

— В сейфе, неужто?

— Да. В интересах человечества я планирую вынести эту емкость с опасными микробами из дома нашего ученого — выкрасть, если хотите — и поместить в какое-нибудь безопасное место, где микробы не причинят никакого вреда.

— А! Вон что! Выкрасть? Само собой. Я мог бы счесть это неоскорбительным и непредосудительным.

— В таком случае могу ли я, сержант, полагаться на ваше сотрудничество?

Сержант расслабился, очевидно, с облегчением, что этот проект сводится к устранению чего-то, что, будучи опасным, не имеет денежной ценности.

— Не только на мое сотрудничество, но и на мое деятельное одобрение res ipsa^{80}. Однако ж заперто в сейфе? Я не владею искусством взлома сейфовых замков.

— И я не владею. А взрывать или же применять силу было бы очень опасно. Но это непредвиденное обстоятельство и не возникнет. Сейф смотрится увесистым и крепким, но он старомодный. Взгляните!

Из маленького внутреннего кармана пиджака Мик извлек ключ и показал его сержанту.

— Говорю вам, сержант, что друг наш беспечен, — сказал он, — и, вероятно, преступно беспечен, следовало бы сказать, и довольно безрассуден. Это ключ к сейфу. Я подобрал его с пола у него в гостиной, в свой недавний визит.

— Ишь ты поди ж ты, — неопределенно воскликнул сержант.

— Наша задача и впрямь проста, — продолжал Мик. — Перво-наперво надо подстроить так, чтобы в некий определенный вечер господина Де Селби не оказалось дома. Думаю, это я могу обеспечить без особого труда. Когда его нет, в доме нет никого. И наше вторжение будет кратким.

— Немногословно именно, чтоб мне.

— Извлекши емкость, спрячем ее в кустах, рядом с калиткой на Вико-роуд. Затем отправимся по домам. Наутро, пораньше, я заберу ее на такси. Остальное предоставьте мне. Единственная загвоздка — как пробраться в дом.

— С этим никаких взыскательных забот, — отозвался сержант с приятностью, — ибо если он такой беспечный, как вы утверждаете, я ловко разберусь с окном, не поморщившись.

— Но не битьем его, надеюсь. Нам нельзя его встревожить или насторожить.

— Да нет. У меня хороший перочинный ножик.

— А, вот это дело, сержант. Стало быть, обо всем договорено?

— За исключением даты нашего свершенья.

— Да. Ее я вам сообщу своим чередом.

Мик поднялся и, как настоящий конспиратор, подал руку. Сержант ее сжал.

— За великую защиту и сохранение колена Адамова, — торжественно провозгласил он.