Архив Долки

Глава 7

Как ни удивительно, далее у Мика выдался отпуск — довольно краткий, всего дней восемь или девять, тем не менее когда приключения с Де Селби были обдуманы в тишине и с более отдохнувшей головой, взбаламученный ум Мика заметно успокоился. Ничего такого не случилось, напоминал он себе, а лишь беседа. Что правда, то правда: в явлении Августина в несусветном том покое под волною имелось нарушение естественного порядка вещей, однако могли быть подходящие тому объяснения, в том числе и временный психический недуг, греза, какая могла бы возникнуть от приема мескалина или морфия. Хэкеттовы подозрения, что Де Селби дал им медленнодействующий наркотик, со счетов сбрасывать вовсе не стоило, хотя Мик жалел, что вместо того несуразного сеанса винного возлияния в аптечной лавке они с Хэкеттом не сели и не сравнили, не сходя с места, полученный каждым опыт, подробно, и не проверили, совпадают ли их воспоминания о диалоге Де Селби и Августина. Хэкетт, конечно, ненадежен и порывист, а у Мика нет научного образования, чтобы оценивать диковинные явления задним числом, хотя теперь-то он будет внимательнее ко всем дальнейшим событиям, будь на них воля божья. Тем временем навещать Долки вновь он не спешил, хотя велосипед его по-прежнему оставался там.

В кабинете, который он делил с другими троими сотрудниками Дублинского замка^{47}, зазвонил телефон, и его позвали к аппарату. Мэри. Они условились, что подобные звонки должны быть краткими, ибо Мику уединения не выпадало абсолютно. Трудно сказать, почему ему было невыносимо, когда окружающие слышали его бессмысленные ответы.

— Я завтра отбываю в Лондон — в интересах и на благо святой цели моей фирмы, — сказала она.

— Надолго?

— Примерно на неделю.

А далее она сказала нечто, его несколько ошарашившее. Она переговорила с матерью, но никаких имен не называла — лишь заикнулась, что некий ее знакомый в смятении и растерянности и что она раздумывает, чем бы ему помочь. Мать очень настоятельно посоветовала этому человеку обратиться к отцу Гравею из Миллтаун-парка^{48}. Это добрейший и очень понимающий человек, всегда готов наставить заблудшего.

— Он из местных отцов-иезуитов, разумеется, — добавила Мэри. — Но ты ничего не предпринимай, пока я не вернусь. Я, возможно, позвоню сегодня вечером отцу Гравею и выясню, как взять его в оборот. А пока держись подальше от той гостиницы в Долки. И да, Мик, гляди за собой.

Черт бы драл, подумал он, это, что ли, дальнейшие события, неожиданное отступление в сторону, новый горизонт? На ум ему вновь пришла оскорбительная реплика Августина о святом Игнатии и его Ордене. Какова ирония: ему предстоит смиренно просить совета о Де Селби — у иезуита!

Возвращаясь к своим засушливым бумагам, он тайком хихикнул (возможно, хороший знак). Время покажет.

Но четыре дня спустя телефон зазвонил вновь. Кто же это мог быть? Услыхав, как глубокий мужской голос произносит его полное имя, он буркнул приветствие.

— А! Меня зовут Гравей, отец Джордж Гравей. Близкий друг упомянул при мне ваше имя. Звоню сказать, что буду совершенно счастлив встретиться с вами в любое время.

— Это очень любезно с вашей стороны, но…

— Что вы, что вы, мой мальчик. Когда б ни упала и малая тень на кого, как может она пасть на любого из нас, лучше этой малой тенью поделиться.

— О, я понимаю.

— Когда малая тень распределена по большей поверхности, она делается все прозрачнее и милостью Божьей может вовсе исчезнуть.

— Отче, я собираюсь уехать примерно на неделю. Небольшой отпуск, видите ли.

— Вон что. Это славные и радостные новости. Насколько мне известно, вы живете в Долки.

— Нет-нет. В Бутерстауне.

— Ах да. Ясно. Вы же через неделю вернетесь, конечно же. То будет первый день сентября. Не выпьете ли со мною чашку чаю, скажем, в шесть того вечера, в «Королевской марине»^{49}, Данлири?

— Премного любезно с вашей стороны. Видите ли, я желал бы поговорить о некоем третьем лице.

— Превосходно. Тогда на том и порешим.

— Хорошо, отче. В шесть вечера, первого.

Вот так отец Гравей тихонько пробрался в жизнь и дела Мика, незвано. Байка про краткий отпуск была, разумеется, на ходу выдумана, но, отметим, не в панике. Он не желал никаких внезапных столкновений с этим отцом-иезуитом по множеству причин и тут же почувствовал легкую злость на Мэри, которая эдак его выставила, явив тем самым невеликое свое мнение о его умственном здравии. Во-первых, придется рассказать Хэкетту и послушать, что он скажет, — предполагая, что его вообще удастся заставить относиться к предстоящему серьезно. Во-вторых, Мику не терпелось получить от Мэри все возможные сведения об этом отце Гравее. Что он за человек такой, сколько ему лет, каково его церковное положение и в «бедах» какого рода он участвовал советами? Последнее важнее всего прочего, казалось Мику. Благожелательный, но докучливый и неумный церковник частенько оказывался не просто всего лишь помехой. В расспросах и стремленьях определить и истолковать беду посетителя (если у того и впрямь была какая-либо беда) он мог стать значительной новой бедой сам собою. И Мик напомнил себе, что, пусть и соблюдал он правила Церкви достаточно прилежно, в человеческих обстоятельствах ни с каким священником в хороших отношениях сроду не состоял. Вопросы, которые они задавали ему на исповеди, Мик часто считал наивными, глупыми, временами нелепыми, а чувство, что они благонамеренны и стараются изо всех сил, лишь добавляло к раздражению. Он сам в себе был достаточно целен, думалось ему: образован, терпим, не допускает открытой греховности или сквернословия, но всегда прилежно выказывает милость к тем, кто в слабости своей заблудился. Если и была у него самого личная слабость, то лишь бездумное злоупотребление алкоголем: тот притуплял нравственное чутье, расшатывал равновесие здравого смысла и — небеси! — мог завести ум в греховные грезы плотской разновидности. С Божьей помощью алкоголь Мик приструнит, но отнюдь не внезапным несуразным догматическим жестом. Умеренность — взрослая, культурная, неспешная: вот что тут надобно.

Его мать? Могло бы показаться странным, что его несчастная мать, с которой они жили вдвоем, так мало занимала его мысли. Она была простая и благочестивая, как миссис Лаветри, только гораздо старше. Она и в самом деле была старухой, и разговаривать с ней даже невиннейшим и поверхностным манером о Де Селби или о чем бы то ни было подобном немыслимо: самая возможность казалась почти смешной. Если б и поняла она хоть слово, снисходительно заключила бы, что он «хлебанул», ибо, любя его отца и приняв, что он умер от выпивки, она хорошо понимала, что и сын ее не чурается таверн. И все же странно и грустно жить так близко от человека очень дорогого, но при этом не иметь ни единой подлинной точки соприкосновения, кроме пошлых и обыденных разговоров о мелочах, никакого доступа к обмену мыслями. Он разве не замечает, во что превращаются все его рубашки? Как часто напоминать ему, чтоб покупал носки хотя бы по четыре пары? Эх, милый, милый тупик.

Он отправился на спектакль в «Веселье»^{50}. Посреди представленья понял, что впустую теряет время. И в следующий вечер поехал на трамвае в Долки. У Хэкетта ни дома, ни на службе телефона не водилось, и залучить его на встречу можно было только так — либо оставить ему записку. Свет «Рапса» показался ярче, хотя, несомненно, в свечевом эквиваленте оставался прежним. Еще открывая дверь в заведение, он уже расслышал из-за перегородки голос Хэкетта. Голос этот был возвышен и тоном, и манерою, и Мик обнаружил Хэкетта в «Гадюшнике» вместе с сержантом Фоттреллом, хотя сидели те врозь. За баром размещался Лэрри, староватый седой плюгавец, которому всегда мало что было сказать, формально — виноторговец, однако обремененный бесчисленными обязанностями, от мытья уборных и жаровен до полива цветов в горшках по всем верхним этажам дома. Хэкетт кивнул старому другу Мику.

— Боже храни вас, не возвышенный ли и не баснословный ли нынче вечер, благодарение Господу нашему и святой Матери Его, — произнес сержант с улыбкой.

— Добрый вам вечер, сержант. Простите великодушно, что никак не заберу свой велосипед.

— Никакой беды, молодой человек. Я засадил его под замок без права на выкуп и приказал полицейскому Хвату подвергнуть его тщательному промасливанию по всем сочлененьям и рычагам.

Мик поблагодарил и попросил у Лэрри пинту.

— Я вот рассказывал сержанту, — заявил Хэкетт громко, — про Иуду Искариота. Вот кто был приличный человек, его обвели вокруг пальца и слепили из него паскудника. Невезучий бедолага продажным был в той же мере, в какой человек, что ходит кругами с мешком на голове, да еще и, может, пьяный.

— Он ответил за то, что натворил, как и всем нам придется, — отозвался Мик. Хэкетт его раздражал.

— Ты послушай-ка. Не надо мне никаких таких вот разговоров. Я со всем этим разобрался в библиотеке Марша^{51}. Иуда был из образованных. Он знал, что делает. Более того, его облапошили. Ему достался худший расклад во всей этой компашке.

— Какой расклад ему в итоге достался, нам неведомо. Вспомни попытку Де Селби это выяснить.

— О’Скариот был человеком скоротечного характера, если помыслить логически, — провозгласил сержант Фоттрелл.

— Нам по крайней мере известно, что он сделал. Он получил тридцать сребреников. Это что за барыш такой?

— Точную ценность этого платежа мы в современных понятиях точно определить не можем.

— Отвечай на вопрос, дружище, — пылко настаивал Хэкетт. — Какое отношение имеет этот платеж к ценности того, что он продал?

— Он был делец и должен был сам сообразно судить о ценности.

— Его бесстыдно облапошили те пройдохи, фарисеи.

Мик ненадолго умолк, попивая свой портер и надеясь, что Хэкетт остынет. Хэкетт нарушал их договоренность — не размыкать уст — в присутствии сержанта. Мик решил увести разговор в другое русло.

— Говорят, он на те деньги поле купил, — вымолвил он.

— Ах да, — встрял сержант, — я частенько думал, что тот бесов человек в сердце своем был селянином-ирландцем — исходя из его зловещей любви к почве.

— Вряд ли, — пробормотал Мик.

— Из его милого томленья по славной плодородной земле, флегматичного, с ее щедрыми запасами млека и медоносов.

— Как я уже сказал, — рявкнул Хэкетт свирепо, — Петр был худшим паршивцем и лизоблюдом, он свершил свое подлое вероломство после того, как Иуда предал своего Господина, и в ответ получил сплошь спасибо за все на свете. Да-с, сударь! Дело об Отсутствующем Свидетеле. У Иуды, может, были благие и достойные намерения, как считал Де Куинси. Поведение же Петра было подлым и трусливым, его в первую очередь заботила его собственная шкура. Да, вот во имя чего я собираюсь действовать.

— Во имя чего?

— Восстановления честного имени Иуды Искариота.

— Он был из того пошиба людей, — вставил сержант, — каких встретишь именно что в местах вроде Суонлинбара или в Кашендане^{52} в погожий денек.

— Что ты собираешься делать?

— Ратовать за исправление документов. Вся какая ни есть наваленная на него анафема оснований под собой никаких не имеет, сплошь допущения. Я надеюсь поучаствовать в переписывании Библии.

— Святой отец^{53} свое слово тут скажет.

— К черту Святого отца. Я приложу силы, чтобы в Библии возникло Евангелие от святого Иуды.

— Святой Иуда, молись за нас, — торжественно произнес сержант, а затем торжественно выпил.

Хэкетт прожег его взглядом, а затем повернулся к Мику.

— Кто лучше Иуды мог бы рассказать подноготную истину и объявить, каковы были его намерения — его замысел?

— Историчность существующих евангелий, — пояснил Мик, — всерьез нигде не оспаривается. В той же мере принято, что Иуда не оставил записей. Ты спрашиваешь, кто, кроме Иуды, мог бы рассказать подноготную? Верно. Но он не рассказал. Он ничего не рассказал.

Черты Хэкетта изобразили глубочайшую насмешку.

— Для образованного просвещенного человека ты явно бяша-невежа. Библия Римско-католической церкви содержит прорву материала под названием «Апокрифы». Там тебе и апокрифические евангелия от Петра, Фомы, Вараввы, Иоанна, Иуды Искариота и многих других. Моя задача — восстановить, прояснить и укрепить Евангелие Искариота.

— Положим, ты и впрямь найдешь исторически убедительные показания, а потом вдруг обнаружишь, что Иуда говорил такое, чего ты вовсе не ожидал, напрочь противоположное твоим доводам?

— Есть, вообще-то, пределы и твоему никчемному обормотству.

Мик залил остатки пинты себе в глотку и решительно поставил стакан на стойку.

— Мое решение, — объявил он, — купить глашин виски вам обоим, господа, а себе еще пинту. Лэрри, пожалуйста, произведи необходимое — в целях умиротворения.

— Не чрезвычайно ли это вовремя и гербарически? — с сердечностью отметил сержант. Хэкетт нахмурился, но, похоже, несколько смилостивился, вероятно, решив, что речи его были слишком пылки и продолжать их не стоит. Мик понадеялся, что сможет наконец выполнить свою истинную задачу.

— Я хочу тебе кое-что сказать, — произнес он, пока Лэрри хлопотал о заказе. — Некто, при ком я упомянул Де Селби, случайно предпринял несколько неловкий шаг без моего ведома.

Хэкетт угрюмо уставился на него.

— Кажется, я знаю, кто этот некто, — прорычал он. — Что она натворила?

— Ну, это ее мать. Она подговорила одного иезуита со мной повидаться.

— Кого? Иезуита?

— Да. Но, похоже, этому отцу Гравею из Миллтауна ничего не известно — кроме того, что кто-то в беде. И я лично ничего об отце Гравее не знаю и пока не имел возможности выяснить. Встреча предварительно назначена через неделю, в «Королевской марине».

— Боженька милостивый, зачем связываться с этими пронырливыми олухами, кто всюду свой нос сует?

— Это не я придумал, говорю же. Но как ты считаешь, может, встречусь я с ним, коротко расскажу, в общих чертах, о Де Селби и позову его приехать на Вико да навестить Де Селби вместе?

Хэкетт скривился, безрадостно хохотнул и пригубил свежую выпивку.

— Имей в виду с порога, — сказал он, — что меня там не будет. Это чересчур. Де Селби, может, превзойдет сам себя и устроит в честь этого священника высококлассный званый обед. Почетные гости — Иоанн Креститель, Иероним, Цветочек, святой Фома Кемпийский, Мэтт Толбот, четверо святых Патриков и святая Жанна^{54}.

— Так что же ты думаешь? Давай серьезно.

— Если ты рвешься тем самым упростить историю схождения на землю Августина, думаю, верным путем идешь, чтобы ее усложнить. Об этом могут донести в Рим, и где мы тогда окажемся? Тут и до отлучения недолго.

Подобного настроя Мик примерно и ожидал. Но решение уже принял. От Хэкетта маленькому чаевничанию все равно проку не будет никакого.

— Я не согласен, — отозвался он, — потому что иезуиты — умные образованные люди, какими б ни были во всем остальном. Но даже и усложнение предпочтительней неизбывной загадочности без всякого предела. Ты же не отрицаешь, что оба мы по части нашего воскресного заплыва ума приложить не можем, что к чему. А эти люди явно разбираются в дьявольщине, если тут дело в ней. Не можем же мы это так оставить и забыть.

— Я могу.

— Да. Ум и отвага у тебя сильно превосходят мои. Мы оба слышали, что Де Селби грозится уничтожить человечество, и оба мы свидетели, что у него имеется исключительный инструмент разрушения. Сидеть и ничего не делать — ну… бесчеловечно.

— Мы не свидетели тому, что у него имеется исключительный инструмент разрушения. Он явно располагает неким впечатляющим прибором, или веществом, или снадобьем. Он ничего не уничтожал.

— Он уничтожил атмосферу и устранил время, каким мы его понимаем, — в точности как и предупреждал.

— Ты преувеличиваешь то, что есть всего лишь впечатление, и раздуваешь собственное величие. Сам знаешь, что случилось с одним Спасителем человечества. Желаешь стать следующим?

— Я решил хоть что-то предпринять, и предложение отца Гравея не хуже любого другого, хоть оно и не мое.

— Как хочешь.

— Пески Лоренса Аравийские^{55}, — огласил сержант Фоттрелл, — да дуют мне в спину злокозненно и да восполнят сосуды честной компании повсеместно.

— Спасибо, сержант, — небрежно отозвался Хэкетт.

— И более того, — продолжил Мик, — после этого стакана я собираюсь навестить Де Селби и спросить, не примет ли он достопочтенного отца.

Так и сделал — в одиночку.