Архив Долки

Глава 18

В поезде на Скерриз во вторник вечером настроение его было мирным — успокоенным даже, справедливее будет сказать. Quesque faber fortunae suae, как гласит избитая цитата: всяк кузнец своей кутерьмы^{119}. И все же он не считал, что подобный взгляд действен. Мик осознавал вездесущую двусмысленность: иногда, казалось, он диктовал события с божественной на то властью, а временами видел себя игрушкой неумолимых сил. В этой поездке в частности он чуял, что надо ждать проявлений Джойса и принимать его как есть. Джойс уже распалил Мику любопытство, сказав, что работает над книгой — безымянной, без единого намека на содержание. Кто знает, он мог бы оказаться самозванцем — или же исключительным примером физического сходства. Однако внешность его была подлинной, и он явно пожил на континенте. В самом деле, нельзя было считать его одной из задач Мика — скорее, интересным отвлечением для человека, теперь уж поднаторевшего вмешиваться в чужие дела. Мик очень кстати не оставил ни своего личного, ни делового адреса, и нельзя сказать, будто Джойс знал о нем что бы то ни было порочащее.

Гостиница оказалась заведением простым, без бара, но некий старик, неприметный в манерах и одежде до такой степени, что неясно было, слуга он или владелец, провел Мика по коридору в «гостиную, где господа принимають напитки». То была скверно освещенная комната, маленькая, с линолеумом на полу, несколькими маленькими столиками там и сям, а в жаровне мерцал огонь. Мик был один, согласился со своим хозяином, что вечер для этого времени года никудышный, и заказал маленький херес.

— Я ожидаю друга, — добавил он.

Но Джойс оказался пунктуален. Появился он бесшумно, очень тщательно одетый, тихий, спокойный, в маленькой черной шляпе, венчавшей его некрупные строгие черты, в руке — крепкая прогулочная трость. После легкого поклона он сел.

— Я взял на себя смелость попутно заказать кое-что, — сказал он, чуть улыбнувшись, — мы, люди этой профессии, стараемся беречь ноги других. Надеюсь, вы «на пятерочку»?

Мик легко рассмеялся.

— Великолепно, — сказал он. — Прогулка от станции бодрит сама по себе. Вот ваш напиток, я угощаю.

Джойс не ответил, взявшись прикуривать небольшую черную сигару.

— Я слегка робею, — сказал он. — У вас, судя по всему, в этой стране множество связей. Завидую вам. Я знаю кое-кого — но друзья? Ах!

— Возможно, вы по природе более уединенного сорта человек, — предположил Мик. — Вероятно, компания в целом вам не очень приятна. Я лично считаю, что интересные люди — редкость, а зануды — повсюду.

В сумраке почудилось, что Джойс кивнул.

— Один из величайших недостатков Ирландии, — произнес он, — в том, что здесь слишком много ирландцев. Понимаете? Я знаю, что это естественно, этого следует ожидать — как диких зверей в зоопарке. Но того, кто прожил в мешанине современной Европы, это раздражает.

Так он подвел Мика к сути его запроса, так сказать. Голос Мика был тих, утешителен:

— Мистер Джойс, я питаю к вам громадное уважение, и для меня честью было б послужить вам. Я несколько смятен вашим величием как писателя и вашим присутствием в этих краях. Не поделитесь ли вы некоторыми сведениями о себе — строго конфиденциально, разумеется.

Джойс кивнул, вроде бесхитростно.

— Конечно, поделюсь. Немного есть чего рассказать вам. Прошлое довольно просто. Будущее — вот что далеко и трудно.

— Ясно. Люди Гитлера изгнали вас из Швейцарии?

— Нет, из Франции. Моя супруга и родственники — часть тех многих, кто сбежал до террора. Паспорт у меня был британский. Я знал, что меня арестуют, вероятно — убьют.

— Что случилось с вашей семьей?

— Не могу сказать. Нас разлучили.

— Они погибли?

— Я знаю мало — лишь то, что сын мой цел. Воцарился хаос, бедлам. Поезда ломались, пути были повреждены. Повсюду сплошь импровизация. Где-то на грузовике подбросят, где-то надо было пробираться полями или же прятаться день-другой в амбаре. Куда ни глянь — всюду солдаты, партизаны и головорезы. Боже правый, не смешно было. К счастью, настоящих местных узнать было легко — это смелые, простые люди. К счастью, я как следует говорил по-французски.

— И какова же была ваша точка назначения?

Он помолчал.

— Ну, поначалу, — вновь заговорил он, — я хотел убраться от этих немцев. Вторая мысль — добраться до Америки. Америка в те поры еще не вступила в войну. Но какое бы то ни было значительное действие было очень затруднено. Кругом шпионы, саботажники и хулиганье, всех сортов, какой ни возьми. Простейшие вопросы еды и питья — и те были трудны.

— Да, война — это бедствие.

— Я бы ту французскую бойню не стал бы именовать словом «война». А черный рынок? Небеси!

— Так что же было дальше?

— Сперва я оказался в Лондоне. Все на нервах, атмосфера ужасная. Не чувствовал себя в безопасности.

Мик кивнул.

— Помню, они повесили вашего тезку — радиоведущего Джойса^{120}.

— Да. Я решил, что здесь мне будет лучше. Сумел пробраться сюда на небольшом сухогрузе. Слава богу, все еще схожу за ирландца.

— А что же ваша семья?

— Я навожу конфиденциальные справки через одного друга — знаю, что сын мой жив. Конечно, впрямую разузнавать я не могу.

Разговор выходил сообразный, однако не вполне соответствовал целям Мика. Был ли это Джеймз Джойс, дублинский писатель с международным именем? Или же некто под личиной, вероятно, искренне спятивший от страданий? Застарелое, докучливое сомнение не покидало Мика.

— Мистер Джойс, расскажите мне о том, как писался «Улисс».

Джойс поворотился к нему ошарашенно.

— Я слыхал более чем достаточно об этой грязной книге, этом собранье мерзостей, но ни разу не слышал, что имею к ней какое бы то ни было отношение. Знаете, вы уж поосторожнее с этим. Более того, я именем своим отметил лишь одну небольшую книгу, которая меня касалась.

— И что же это за книга?

— Ах, давно дело было. Мы с Оливером Гогарти^{121}, пока общались, вместе работали над кое-какими рассказами. Простые рассказы: описания Дублина, назовем их так. Да, были в них некие достоинства, думаю. Мир в те поры был устоявшийся…

— Легко ли вам далось такого рода сотрудничество с Гогарти?

Джойс тихонько хихикнул.

— Был у этого человека талант, — сказал он, — но очень разбросанного свойства. Гогарти был по преимуществу говорун и, до некоторой степени, разговоры его улучшались от выпивки. Пьяница, но не от привычки. Для этого он слишком умен.

— Ну, вы были друзья?

— Да, можно и так сказать, пожалуй. Но язык у Гогарти был непристойный и богохульный, а такое, и говорить-то нет нужды, не по мне.

— Сотрудничество это вышло по-честному пятьдесят на пятьдесят?

— Нет. Всю работу я делал сам, пытался добраться до сути людей. Гогарти занимался сплошь украшательством, всякими финтифлюшками, чуть ли не заигрыванием с Зáмком — всяким нехарактерным. О, бывали у нас стычки, уж поверьте.

— Как вы назвали ту книгу?

— Мы назвали ее «Дублинцы». В последний момент Гогарти отказался помещать свое имя на титульный лист. Сказал, это опорочит его имя как врача. Да и не важно, поскольку издателя книге найти не удавалось многие годы.

— Очень интересно. А что еще вы написали, по-крупному?

Джойс молча разглядывал пепел на своей сигаре.

— В смысле печати — в основном брошюры для ирландского Общества католической истины^{122}. Уверен, вы знаете, о чем я говорю — о маленьких таких трактатах, какие можно взять со стойки за дверью в любой церкви: о супружестве, о таинстве покаяния, о смирении, об опасностях алкоголя.

Мик вытаращил глаза.

— Вы меня поражаете.

— Время от времени, конечно, я пытался создать что-то более дерзостное. В 1926-м у меня вышел биографический материал о святом Кирилле^{123}, апостоле славян, в «Исследованиях», ежеквартальнике ирландских иезуитов. Под псевдонимом, само собой.

— Да. Но «Улисс»?

В сумраке послышался приглушенный звук раздражения.

— Об этой проделке разговаривать не желаю. Я воспринял этот замысел как розыгрыш, но знал о нем недостаточно, чтобы заподозрить, сколь сильно он навредит моему имени. Все началось с одной дамы-американки по имени Силвия Бич^{124}. Я знаю, это кошмарная фраза, она мне претит, но правда такова: она в меня влюбилась. Вообразите! — Он тускло улыбнулся. — У нее был книжный магазин, который я частенько навещал в связи с планом перевести и очистить от мусора великую французскую литературу, чтобы она стала вдохновением ирландцам, обожающим Дикенза, кардинала Ньюмена^{125}, Уолтера Скотта и Кикэма^{126}. Взгляд мой охватывал многое: Паскаля и Декарта, Рембо, Мюссе, Верлена, Бальзака, даже этого святого францисканца, бенедиктинца и врачевателя Рабле!..

— Интересно. Однако «Улисс»?

— Что любопытно касательно Бодлера и Малларме: оба сходили с ума по Эдгару Аллану По.

— Как же мисс Бич выражала свою к вам любовь?

— Ах-ха! Кто такая Силвия? Она клялась мне, что сделает меня знаменитым. Поначалу не говорила, как именно, и в любом случае я воспринял это снисходительно — как ребячливую болтовню. Но замысел ее бы таков: слепить эту штуку под названием «Улисс», тайно разослать ее читателям и приписать мне авторство. Разумеется, я сперва не отнесся к этой безумной затее всерьез.

— Но как же все это развивалось?

— Мне показали отрывки, отпечатанные на машинке. Выспренно и натужно, подумал я. Попросту не способен был заинтересоваться этим, даже как шуткой любителя. В те дни я погружен был в то, что было внутреннее хорошего за дурным в Скалигере^{127}, Вольтере, Монтене и даже в этом странном человеке — Вийоне. До чего же они сонастроены, думалось мне, с образованным ирландским умом. Ах да. Конечно, не сама Силвия Бич показывала мне те фрагменты.

— А кто же?

— Всякие низменные, порочного ума негодяи, которым платили, чтоб они сводили материал воедино. Щелкоперы, поэты-похабники, сутенеры-живоглоты, лизоблюды-содомиты, толкачи полноцветной похоти падшего человечества. Пожалуйста, об именах не спрашивайте.

Мик изумленно осмыслил сказанное.

— Мистер Джойс, как вы жили все те годы?

— Преподавал языки, в основном — английский, натаскивал желающих. Проводил время при Сорбонне. Пропитанье там добывать было легко, в любом случае.

— А Общество католической истины вам за те брошюры платило?

— Нет, конечно. С чего бы?

— Расскажите мне еще об «Улиссе».

— Я обращал на него очень мало внимания, пока однажды мне не вручили фрагмент, где какая-то женщина в постели думает грязнейшие мысли из всех, какие приходили когда-либо в человеческую голову. Порнография, грязь и литературная тошнота, любой мерзавец-извозчик в Дублине покраснел бы. Я перекрестился и отправил все это в огонь.

— Так был ли весь «Улисс» целиком опубликован в итоге, как думаете?

— Уж точно надеюсь, что нет.

Мик помолчал пару секунд и звонком призвал обслугу. Что мог он сказать? Судя по всему, уместна была бы встречная откровенность.

— Мистер Джойс, — сказал он торжественно, — могу сообщить вам, что вы долго были вдали от происходящего. Книга «Улисс» вышла в Париже в 1922 году, с вашим именем на титульном листе. И сочли ее великой книгой.

— Боже смилуйся. Вы меня разыгрываете? Я немолод. Помните об этом.

Мик похлопал его по рукаву и знаком велел слуге принести еще напитков.

— Поначалу ее восприняли сурово, однако с тех пор она издавалась повсюду, в том числе и в Америке. Десятки — буквально — десятки почтенных американских критиков сочинили о ней трактаты. Даже о вас самом и о вашем методе уже понаписали книг. И все гонорары за «Улисса» должны бы скапливаться на вашем счете. Трудность разнообразных ваших издателей в том, что они не ведают, где вы.

— Ангелы господни да защитят нас!

— Вы странный человек, мистер Джойс. Прощелыги, что пишут всякую дрянь, гоголем ходят, а цена им пучок пятачок. Ваше же имя — на великой книге, а вы стыдитесь до смерти и просите у Господа прощения. Вот те на. Я отлучусь ненадолго, облегчиться. Чувствую, это сейчас самое уместное.

— Как вы смеете вменять мне похабщину?

Мик встал несколько порывисто и вышел с заявленной целью, но встревожился. Его блеф, если правильно это так называть, вовсе не достиг цели. Джойс в отрицании своем был серьезен и, судя по всему, в глаза не видывал книгу «Улисс». Какой политики теперь следовало бы придерживаться?

Когда он вернулся и уселся, Джойс быстро заговорил приглушенным и серьезным тоном.

— Слушайте, надеюсь, вы не против, если мы сменим тему, — сказал он. — Я сообщил вам о важности для меня будущего. Я не шучу. Я хочу, чтобы вы мне помогли.

— Как уже сказал, почту за удовольствие.

— Так вот, вы слыхали о Поздних откровениях^{128}. Может, я и не достоин, но желаю податься в иезуиты.

— Что? Вот это да!..

Потрясение в голосе у Мика было из рода задышливых. В голову ему пришла еще одна книга, «Портрет художника в юности». В ней было отречение от семьи, веры, даже родины — и обещание молчания, изгнания и хитроумия. Что из того, казалось, сейчас здесь? Болтун, репатриант, безыскусник? И все-таки разве даже человеку гениальному нельзя передумать? И важно ли, что ум его выказывает признаки расстройства, а память — увядания? Стремление в лоно наиболее интеллектуального из орденов Церкви — безусловно, громадная неожиданность, и его, быть может, не стоит принимать целиком всерьез. И все же этот человек — хранитель собственной бессмертной души, и кто такой Мик, сам на пороге священного узилища траппистов, чтобы сомневаться в желании Джойса причаститься к религиозной жизни? Его, возможно, не примут, само собой — из-за скандальных литературных трудов, приписанных ему, или даже в силу возраста, однако решение это принимать Отцу-провинциалу^{129}Общества Иисуса, а не Мику.

— Мой Французский план^{130}, если можно так его именовать, — продолжил Джойс, — я мог бы отложить до уединения в Ордене. Что любопытно: у меня множество записей о хорошем и похвальном, сочиненном этими тремя проходимцами, которые во всем остальном торговали кровью, — я говорю о Марате, Робеспьере и Дантоне. Странно… как лилии, что пробиваются на куче навоза.

Мик задумчиво отпил, преобразуя мысли в благоразумные слова.

— Мистер Джойс, — сказал он, — насколько я знаю, на подготовку отца-иезуита уходит четырнадцать лет. Это немалое время. Вы куда быстрее могли бы стать врачом.

— Если Господь помилует меня, я буду испытуемым, даже если на это уйдет двадцать лет. Что значат эти мишурные годы в сей юдоли скорби? Вы знакомы с кем-нибудь из иезуитов лично?

— Знаком. По крайней мере с одним — неким отцом Гравеем, с Лисон-стрит. Он англичанин, но вполне умен.

— А, великолепно. Представите меня ему?

— Разумеется. Естественно, это примерно все, на что я тут гожусь. В смысле делами Церкви заправлять Церкви. Если б я мог попытаться, скажем… вмешаться или надавить, я бы очень скоро наказал себе не лезть не в свое дело.

— Я это совершенно понимаю. Прошу лишь о тихой беседе с отцом-иезуитом — после рекомендации ответственного, почтенного человека вроде вас. Остальное предоставьте ему, мне и Господу.

Судя по тону, он был доволен, и сквозь сумрак даже казалось, что он улыбается.

— Что ж, я рад, если наш небольшой разговор идет как надо, — сказал Мик.

— Да, — отозвался его собеседник. — Я в последние дни думал о своих школьных порах в колледже Клонгоуз-Вуд^{131}. Конечно, это все очень нелепо, однако, полагаю, если все же стану иезуитом, как замыслил, возможно ли — возможно ли, повторюсь, — в мои преклонные годы получить назначение ректором Клонгоуза? Могло б такое случиться?

— Конечно, могло б.

Пальцы Джойса держались за его мартини, поигрывали бездумно. Ум же цеплялся за что-то иное.

— Должен быть в этом честен — и осторожен. Разумно было б сказать, что у меня более одной веской причины сделаться отцом-иезуитом. Я желаю преобразовать — сначала само Общество, а затем, его посредством, и Церковь. Вкралась ошибка в… порочные верования… некоторые бесстыжие суеверия… поспешные допущения, коим нет доказательств в слове Писаний.

Мик нахмурился, обдумывая.

— Вопросы учения, в смысле? Они могут быть связанными между собой.

— Прямое внимание к слову Господню, — подхватил Джойс, — искоренит все сатанинские кривотолки. Вы знаете иврит?

— Боюсь, нет.

— Ах, слишком мало кто знает. Слово «руах» — важнейшее. Оно означает «дыханье» или же «дуновенье». «Спиритус» — так мы это именуем на латыни. Греческое наименование — «пневма». Видите, какая выходит цепочка смыслов? Все эти слова означают жизнь. Жизнь, дыхание жизни. Дыханье Божье в человецех.

— Все эти слова означают одно и то же?

— Нет. Ивритское «руах» означало лишь Божественное бытие, кое выше человека. Позднее стало означать воспламенение, так сказать, сотворенного человека дыханием Бога.

— По-моему, это не очень ясно.

— Ну… дабы постичь горние понятия посредством дольних слов, потребен опыт. Это слово — «руах» — буквально означает не внутренне присущую энергию Бога, а его трансцендентную энергию, привносящую божественное содержание в человека.

— Вы хотите сказать, что человек — отчасти Бог?

— Даже древние дохристианские греки обозначали словом «пневма» безграничную и всемогущую персону Бога и телесные чувства человеческие — в силу внутренне присущей им «пневме». Господь желает, чтобы человек наделен был Его «пневмой»^{132}.

— Ну… Вряд ли кто-то в этом сомневается. То, что вы именуете «пневмой», и отличает человека от зверя?

— Если угодно, однако неверно говорить, что наделенность человека, божественно, «руахом» или же «пневмой» делает его отчасти Богом. Бог есть две Персоны, Отец и Сын. Они сосуществуют как ипостаси. Это вполне ясно из упоминаний обеих Божественных персон в Новом Завете. Ваше внимание я в особенности обращаю на Дух Божий — или же Святой Дух, как его более привычно именуют.

— И что же о Святом Духе?

— Святой Дух — изобретение бесшабашных ранних Отцов. Тут у нас путаница мысли и языка. Те несчастные невежественные люди связывали «пневму» с тем, что они считали делами Духа Святого, тогда как это всего лишь выдох Бога-Отца. Это деятельность существующего Бога, а потому прискорбная и постыдная ошибка считать это ипостасью, Третьей персоной. Богопротивная ерунда!

Мик взялся за свой стакан и уставился в него разочарованно.

— Вы, значит, не верите в Дух Святой, мистер Джойс?

— В Новом Завете нет ни слова о Святом Духе или о Троице.

— Я не очень… поднаторел в изучении Библии. Негромкий хмык Джойса оказался беззлобным.

— Разумеется, нет, поскольку вас вырастили католиком. Не поднаторело и католическое духовенство. Те древние спорщики, риторы, богословы, совместно именуемые Первыми отцами, были мерзавцами, что забили себе головы измышленьями и решили, что это Господь их напрямую вдохновил. Пытаясь пресечь Арианский спор, Александрийский собор в 362-м^{133}, утвердив равенство сути Сына и Отца, пошел дальше и объявил третью ипостась — Дух Святой. Без всякого освистания, без всякого даже обсуждения предмета! Батюшки-светы, не кажется ли вам, что рассудка им не достало?

— Я всегда считал, что Господь есть три Божественные персоны.

— Ну, поздненько же вы проснулись, дружок. Святой Дух официально изобрели на Константинопольском соборе в 381 году^{134}.

Мик потер скулу.

— Вот те на, — сказал он. — Интересно, что об этом подумали бы Отцы Святого Духа?

Джойс шумно постучал по своему стакану и буркнул слуге, тот явился и унес посуду прочь. Затем собеседник Мика прочувствовано затянулся сигарой.

— Но одно вы все же знаете, — спросил он, — Никейский символ веры?

— Это уж все знают.

— Да. Отец и Сын были подробно определены на Никейском соборе, а Святой Дух едва ли упоминали. Августин для ранней Церкви был тяжкой обузой, и Тертуллиан вскрыл это настежь. Он настаивал, что Дух Святой происходит от Отца и от Сына — quoque^{135}, знаете ли. Восточная церковь с подобным искажением учения ничего общего и иметь не желала. Раскол!

Джойс заплатил еще за два напитка, затем вновь уселся. Голос его ожил, словно от удовольствия спора. Миков ум тоже внезапно пробудился от упоминания об Августине, и он пытался облечь в слова довольно смутную мысль, лепившуюся у него в голове. Он пригубил херес.

— Это слово — «пневма» — мистер Джойс…

— Да?

— Ну, вы помните моего друга Де Селби, которого я при вас упоминал?

— Помню, разумеется. Долки.

— Я вам говорил, что он физик… а также богослов.

— Да. Поразительная смесь, хоть и не противоречивая, между прочим.

— Вы, возможно, рассмеетесь мне в лицо, предложи я вам поверить, что встречался с Блаженным Августином — в компании Де Селби.

Сигара Джойса тускло озарилась.

— Ей-ей — смеяться? Разумеется, нет. Есть некоторые условия… опиаты… газы… — множество способов запутать слабый рассудок человеческий.

— Благодарю вас, мистер Джойс. О деле с Августином я расскажу как-нибудь в другой раз, однако обстоятельства этой встречи были связаны с действием вещества, посредством которого, со слов Де Селби, можно остановить течение времени — или обратить его.

— Что ж, это сильное заявление.

— Верно. Однако оборот, каким он описывал свою работу, — «пневматическая химия». Улавливаете? Вновь это слово «пневма».

— Да, так и есть. Жизнь, дыханье, вечность, память прошлого. Мне необходимо подумать об этом человеке — Де Селби.

— Я рад, что вы серьезны и рассудительны. «Пневма» в ее божественном аспекте, похоже, как-то связана с явлением Блаженного Августина.

— Не следует потрясаться чему бы то ни было лишь из-за того, что оно выглядит невозможным.

Мысль Мика была занята описанием другой встречи, коя, пусть и не невозможна, уж точно маловероятна.

— Мистер Джойс, — сказал он, — у меня случился еще один необычный опыт, который также, судя по всему, связан с этой самой «пневмой».

— О, неудивительно. Это большая тема. Мы именуем ее пневматологией.

— Да. Я знаю некоего сержанта Фоттрелла, тоже из Долки. У него имеется развитая теория опасности езды на велосипедах, даже если они оборудованы пневматическими шинами.

— Ах, велосипеды? Никогда не питал любви к этим механизмам. Старый дублинский извозчик — вот каким методом предпочитал перемещаться мой отец.

— Так вот, сержант считает, что, есть ли пневма в шинах или нет, велосипедист подвергается суровой тряске, и происходит взаимное смешение атомов велосипеда и человека.

Джойс молча отпил.

— Ну… я бы не стал сходу отметать такую возможность. Пневма в данном случае, возможно, сохраняет жизнь — в смысле, сохраняет физическую целостность ездока. Полчаса в лаборатории — вот что нам здесь принесло бы пользу. Обмен между клетками телесных тканей человека и частиц металла — может, и удивительное явление, но, конечно, это всего лишь возражение рассудка.

— Хорошо. В любом случае сержант в этом не сомневается. Он лично знавал людей, чья работа связана с постоянными велосипедными поездками, ежедневно, и про некоторых он говорил, что они в большей мере велосипеды, нежели люди.

Джойс сумрачно хихикнул.

— Тут у нас имеется выбор. Исследование психики или исследование велосипеда. Я предпочитаю психическое. Ах, ну да… мои собственные неурядицы куда сложнее сержантовых. Мне нужно примкнуть к иезуитам, скажем так, чтобы выкинуть Дух Святой из головы Господней и из Католической церкви.

Возникло молчание. Дело Мика почти было сделано. Вечер выдался краткий, и все же рассказ Джойса о себе, былом и настоящем, не сочтешь незначительным. Джойс поерзал.

— Скажите, — проговорил он, — как скоро смогу я увидеться с отцом Гравеем?

— Как скоро? Что ж, так скоро, как пожелаете, думаю. Эти люди обычно вполне доступны, в любое время.

— Как насчет завтра?

— Батюшки!

— Видите ли, я теперь уже три дня не на работе — как приказчик, в смысле. Может, станем ковать железо, пока оно горячо?

Мик обдумал эту жажду действия. Ничего другого на ум не шло — отчего б и нет?

— Что ж, у меня завтра в Долки назначено. Но если удастся встретить вас где-то в городе полседьмого или около того, полагаю, мы могли бы отправиться на встречу с отцом Гравеем вместе. Я бы позвонил ему днем и назначил свидание.

— Великолепно. Великолепно.

— В котором часу, по-вашему, лучше назначить встречу? Предлагаю место рядом с больницей святого Винсента, на Грин. Но во сколько?

— Да. Я знаю ту больницу. Семь вечера подойдет?

Мик согласился: все опрятно помещается в его расписание. Они умолкли, допивая. Осталось ли что-то отчасти личного по сути, о чем нужно спросить, размышлял Мик, ибо завтра для доверительных бесед возможностей будет очень мало. Да, осталось: одно.

— Мистер Джойс, — сказал он, — я знаю, что эта тема вам неприятна, однако я вынужден вновь коротко обратиться к тому труду — «Улиссу». Не возражаете?

— Нет-нет, это просто скучная, скабрезная тема.

— Насколько я понимаю, у вас нет литературного агента?

— На что же мне подобное пригодится?

— Ну, в смысле…

— Вы считаете, что Общество католической истины — коммерческое издательство в зачатке?

— Это к делу не относится. Не назначите ли вы меня своим литературным агентом?

— Зовитесь так сколько угодно, если вам нравится, — не понимаю чем.

— Ну, тут вот как. Невзирая на ваше неведение, вам, возможно, причитаются деньги с продаж «Улисса» — на счетах у издателей. Может, несколько тысяч фунтов. Не вижу причин, почему бы вам не затребовать эти средства, которые вам должны, — нет причин, почему бы мне не сделать это от вашего имени.

— Вас, возможно, обидит, скажи я, что вы страдаете одержимостью, воспаленным воображением.

Мик легко рассмеялся, чтобы успокоить его.

— Вам следовало бы знать, — сказал он, — что человеку, у которого слегка вскружена голова, следует немного потакать.

— Ну, да… так надо обращаться со взбалмошными детьми. Меньше беспокойств. Но вы не ребенок, даже если бутылочка вам не чужда.

Оба расслабились.

— Никакого вреда от того, что я, как ваш агент, наведу справки, не будет. Верно же?

— Несомненно, нравственного закона здесь не преступить, это уж наверняка. Единственное, что вы обязаны никогда не раскрывать, — мой адрес, в особенности никому из тех похотливых порнографических мерзавцев.

Мик шумно хлебнул.

— Возможно, вы заговорите иначе, — сказал он мирно, — если выяснится, что благодаря «Улиссу» скопилась сумма в 8000 фунтов.

Голос Джойса, когда наконец послышался, был тих и напряжен.

— Что мне делать с 8000 фунтов? — спросил он. — Человек, который завтра предпримет первый шаг к Ордену иезуитов?

— Как, думаю, уже напоминал вам, они зовутся Обществом, а не Орденом. И вот еще что я вам скажу. Если они вас примут, они примут вас таким, какой вы есть, — хоть бедным, хоть богатым. Основатель Лойола был аристократом, не забывайте. И к тому же…

— Что?

— Если проходимцы-негодяи из Парижа или откуда-нибудь упрекали вас в том, чего вы не писали, и пытались очернить ваше славное имя, не будет ли выглядеть Божественным вмешательством, если их недостойные проделки принесут вам громадные материальные блага?

Джойс запальчиво курил.

— Но говорю вам: я не хочу денег и не нуждаюсь в них.

— Может, все не так. У иезуитов богатый выбор. Может, они не шибко тяготеют к голодранцам.

Воспоследовавшее молчание, возможно, означало, что Джойс осмысляет эту довольно свежую мысль. Наконец он заговорил.

— Хорошо же. Если эта чудовищная книга и впрямь заработала 8000 фунтов, о которых вы сказали, и эти деньги могут быть получены законно, каждый пенни их поступит иезуитам — за вычетом пяти фунтов, которые я выделю Праведным душам^{136}.

Вскоре после этого они расстались, Мик отправился пешком на станцию, более чем удовлетворенный.

Он сомневался, возьмут ли иезуиты человека в возрасте Джойса, не говоря уже обо всем остальном. Возможно, его примет к себе какой-то другой орден. Любой — кроме траппистов, поспешно предупредил он сам себя. Эту общину ему при Джойсе упоминать нельзя ни в коем случае.