Архив Долки

Глава 8

Мик оторопел от того, с какой прытью открылась дверь после его стука, словно Де Селби ждал его за нею, получив предупреждение о приближающемся посетителе по сверхъестественному телефону. Стоял теперь на пороге, чинно улыбаясь и приглашая войти. Провел внутрь, но не в ту же комнату, что в прошлый раз, а в меньшую, на задах дома, кою, ввиду полок, шкафов со склянками и банками, электрических приборов, тиглей, весов, измерительных сосудов и всей привычной утвари научного эксперимента, следовало именовать лабораторией. Впрочем, у пустого камина размещалось несколько мягких кресел и шахматный столик. Де Селби принял у Мика шляпу и откуда-то из-за спины извлек бутылку и два стакана.

— Простите за это, Майкл, — заметил он, усаживаясь, — однако я рад, что ваш спутник не с вами. Я счел его довольно поверхностным.

Это расстроило Мика: манеры Де Селби доселе казались безупречными. Но виду он не подал.

— Ах да, он несколько порывист и иногда беспечен, — отозвался Мик. — Я рад, что застал вас дома. Могу ли спросить, не случилось ли у вас с тех пор дальнейших, хм… духовных переживаний, sub aqua[19] или иных?

Де Селби поднялся и осторожно налил две порции выпивки.

— О да. Более разнообразных, пусть и не столь познавательных. Ветхозаветные персонажи обыкновенно просты, невежественны и суеверны по сравнению с христианскими софистами, ересиархами и лживыми первыми Отцами^{56}.

— Что вы говорите? И с кем же вы беседовали, посмею спросить?

— С двоими ребятками, порознь. Один — Иона, или Джона, как его именуют протестанты. И чего эти необученные пустобрехи так стремятся отличаться в мелочах?

— Иона? Человек, проглоченный китом?

— Точный ответ на этот вопрос — и да, и нет, хотя вы на верном пути. Я лично не верю, что это был кит. В давние времена акула была громадной тварью, до девяноста футов в длину.

— Имеет ли значение, кит это был или акула?

— Для меня как для богослова имеет. В Библии, и в Ветхом, и в Новом Завете, всюду сказано «великая рыба»^{57}. Кит как таковой никогда не упоминается, да и вообще кит — не рыба. Ученые утверждают — на основании обширных записей, — что кит когда-то был сухопутным животным и его органы теперь приспособлены к морской жизни. Это млекопитающее, вскармливает своих детенышей молоком, теплокровное и обязано всплывать к поверхности за воздухом, как и человек. Очень маловероятно, что во времена Ионы в морях водились киты.

— Вы поражаете меня, мистер Де Селби. Верование, что это был кит, вполне повсеместно.

— Может, и так, но это созданье оказалось предметом всяческой казуистики, без сомнения, подогреваемой иезуитами. Плоть его совершенно съедобна, как и дельфинья. Католикам, как мы знаем, есть мясо по пятницам запрещено. Но в те поры они свободно ели китятину — на том лицемерном основании, что это рыба. Это не рыба даже по способу передвижения — посредством хвоста. Громадный хвост кита — горизонтальный, тогда как у любой рыбы, какую ни возьми, — вертикальный.

— Так-так. Вы, судя по всему, хорошо разбираетесь и в том, что я бы назвал естественной ихтиофилософией.

— Пóлно вам. Вот еще довод: акула — рыбоядное, тогда как кит питается почти исключительно планктоном, кой можно описать как малюсенькие морские овощи.

Этот разговор и в самом деле потряс Мика — возможно, потому, что его собственное знание Библии было столь же малюсеньким, как планктон. Очевидно, вообще мало что находилось за пределами чтения и раздумий Де Селби.

— Скажите мне, — вымолвил Мик, — а сам Иона имел какое-то представление о том, кто в самом деле его… принимает в гостях?

Тут Де Селби сделал долгий медленный глоток своего несравненного hausgemacht[20] и помолчал, прежде чем ответить.

— Сказать вам по правде, Майкл, я счел Иону эдаким муде.

— Что? — Не только само слово, но и подозрительный пыл, с каким оно было произнесено, подействовали на Мика словно пощечина — и на ревностную невинность, какой он в себе и не знал.

— Господь был того же мнения.

— Но Иона же был пророк, разве нет?

— Он был пророк, который опозорился. Он ослушался Божьего приказа, потому что, мурья[21], сам был с усами. Вот его и выкинули в море.

— Как же он ослушался?

— Ему велено было Господом отправиться проповедовать в великий грешный город Ниневию. Но он решил, что он умнее Господа, знал, что люди там раскаются и преобразятся и что идти туда — зряшная трата времени, и потому поплыл куда-то еще. Начался страшный шторм — наказание Господне Ионе — и команда, зная, что все их жизни в опасности из-за него, швырнули его в море. Буря немедля унялась, но тут-то появился по Ионину душу господин Акула.

— Вот про это я и спрашивал. Оставил ли Иона какие-нибудь показания, чтобы подтвердить вашу догадку об акуле?

— Библия лишь говорит, что он провел три дня и три ночи в животе у этой твари. Непонятно, как можно было впотьмах отличать день от ночи.

— Может, голод ему подсказывал?

— Если «живот» означает «желудок», между желудком акулы и желудком кита есть большая разница. У кита желудок как дом или квартира — с несколькими отделениями. Там можно себе позволить и гостиную, и спальню, и кухню, и, вероятно, библиотеку.

— Но вы же говорили с Ионой. Он что-нибудь сказал о том, как он сидел внутри чудища, которое его заглотило?

— Нисколько. Он нес чушь, как дешевый политик или иезуит-первогодок.

— Экое разочарование.

— Ну, акулу в конце концов вытошнило им на сушу. Не стоит ждать от жертв чудес объяснения этим чудесам. Кроме того, некоторые из тех стародавних пророков свистели в чужую дудку — в уничижительном американском смысле этого оборота.

Они выпили молча, размышляя над этим странным явлением, над темным таинством, запечатленном в нем, не развеянном даже прямым общением между Де Селби и самим Ионой: странно, как ни поверни. Но кто же был вторым собеседником Де Селби, гадал Мик, пока в него лилась вторая щедрая порция напитка. Святая Тереза Авильская?^{58}

— Кто же был субъектом вашей второй беседы, господин Де Селби?

— Ах да. Франциск Ассизский^{59}, конечно, основатель Ордена францисканцев. Странный человек. Как и у Игнатия Лойолы, его ранние годы были беспутны и предосудительны, и, как и Лойола опять-таки, истину он узрел в ходе опасной болезни. Однако Франциск был подлинным святым — и поэтом к тому же.

— Забавно, — отозвался Мик, — я недавно познакомился тут с одним поэтом — в «Рапсе», кто бы мог подумать. Малый по имени Немо Крабб. Поневоле учится медицине в Тринити, но отказывается жить в Колледже, потому что студентам приходится самим опорожнять свои урыльники.

Де Селби от удивления слегка сморгнул.

— Ох ты, — проговорил он дружелюбно, — у них там нет слуг, мальчишек-уборщиков?

— Судя по всему, нет. Значимой ли оказалась ваша беседа со святым Франциском?

Де Селби помолчал, вспоминая.

— Только если второстепенно значимой. Он был очень откровенен и мало что добавил к знанию, которое о нем и так уже есть, он его лишь подтвердил. Я сказал, что его канонизация всего через два года после его смерти была поспешной и самонадеянной. Он мне в лоб ответил, что эти жалобы следует адресовать Григорию IX^{60}.

— Правда ли, что он проповедовал птицам и все остальное в том же духе?

— Вероятно, не дословно, однако по-человечески он был трепетнейшим и добрейшим ко всем живым существам и видел в них одно лишь творенье Господне. Возможно, грешен был некоторым креном в пантеизм.

— Да. Я о нем знаю мало, если не считать того, что он с птицами часто мелькает на календарях под Рождество.

— О, этот был подлинником, не то что прохиндей Августин. У Франциска никакой спеси. И стигматы распятого у него после сорокадневного поста на горе и впрямь появились. Но бедняга очень их стеснялся… — Де Селби задушевно хихикнул. — Казалось, краснеет при одном упоминании об этом, словно я похвалил школьника за победу в забеге на сто ярдов.

За разговором они перешли с темы этих двух священных бесед к общему обзору чудовищного плана Де Селби — мировой катастрофе. Мик спросил его, не считает ли он известный нам мир обычных людей, озаренный и пронизанный насквозь магией сверхъестественного, к коему Де Селби имел доступ, слишком чарующим и чудесным согласованным твореньем, чтоб его уничтожать, целиком и полностью? Де Селби при этих словах посуровел. Нет, речь идет только о земном шаре, и задуманное уничтожение — предписанный рок, ужасный, но неотвратимый, долг перед Богом самого Де Селби лично. Весь мир испорчен, человеческое общество — неисправимая мерзость. Бог основал свою собственную истинную Церковь, но благожелательно взирает и на культы даже капризных демонов, если те внутренне благие. Христианство — религия Господня, а иудаизм, буддизм, индуизм и ислам — сносные проявления Бога; Ветхий и Новый Заветы, Веды, Коран и Авеста — священные документы, но по сути каждая из этих организованных религий уже в распаде и усыхании. Всесильный привел Де Селби к веществу ДСП, чтобы Высшая истина могла быть окончательно и необратимо защищена от всех нынешних Церквей.

— По сути, — уточнил Мик, — это второе божественное провидение по спасению человечества?

— Можно и так это назвать.

— Спасение путем полного уничтожения?

— Другого способа нет. Всех призовут домой и станут судить.

Стремления продолжать этот разговор Мик не ощутил. Хоть и несколько защищенный мягкими парами хозяйского виски, ум его тошнотворно заволакивало от скромных заявлений Де Селби о том, что он — ибо таковым оно и было, ни больше ни меньше, — новый мессия. Мик подумал: что за богохульная чепуха! И все же… ДСП действительно существовал. Мик знал об этом — и Хэкетт знал. Черт-те что!

Он вспомнил о деле, которое привело его сюда, и внезапно вовсе перестал стесняться или мешкать, упоминая отца Гравея: более того, от воспоминаний о добром священнике ему полегчало, и он вполне радостно принял еще одну порцию напитка, пусть и маленькую.

— Мистер Де Селби, — сказал он, — не подумайте, что я пытаюсь запорошить вас пошлой лестью, но я искренне считаю ваши замечания по сравнительному религиоведению, теократии и запредельным непостижимостям физической смерти и вечности поразительными.

— Эсхатология всегда привлекала умы людей, применяющих рассудок.

— Так вот, к слову о Церквях: у меня есть старинный друг, отец Гравей…

— Отец Гравей? Вот это имя! Я знаю отца Камна, цистерцианца^{61}.

— Полегче, господин Де Селби. Отец Гравей — иезуит.

— A, ignatius elenchi!^{62} Экий у вас славный друг, Майкл.

— Он на самом деле умнейший человек. Он мог бы с вами поспорить, точно говорю. Он о философии и церковной истории знает все.

— Не сомневаюсь, ибо иезуиты прекрасно устроенные ребята в своем деле — или, по крайней мере, сами так думают.

— Не досадит ли вам, если я приведу его с собой как-нибудь вечером в будущем месяце? Он составит прекрасную компанию, это я вам обещаю.

Де Селби от души и утробно рассмеялся, а затем разбавил напитки чуточкой воды.

— Конечно, приводите, — улыбнулся он. — Образованная компания — единственная вещь, которой я со всей очевидностью в этом доме не располагаю, хотя уединение, увы, бóльшую часть времени необходимо мне для работы. Вы это понимаете, я уверен. Сие не означает, что я должен жить в одиночном заключении. Однако скажите мне вот что, Майкл.

— Да-да. Что именно?

— Его достопочтенная персона склонна к стакану доброго виски или же предпочитает красное вино?

Превосходный вопрос в о человеке, которого он ни разу в жизни не видел.

— Я… не уверен. Наши встречи всегда проходили на нейтральной почве.

— Выбросьте из головы. Тут вина хоть залейся, пусть и не домашнего.

Вот так обо всем и уговорились. Но руку Де Селби Мик пожал в дверях на прощанье не менее чем через час. Разговор их внезапно занесло в местную политику, и тут в кои-то веки была территория, где Де Селби не был в себе уверен и временами терялся, зато Мик давно поднаторел.