Архонт

Глава семнадцатая

Почему у этой девки розовая кожа, красные губы и от неё разноцветное свечение исходит? Всё вокруг чёрно-белое, а она такая! Вот уж что Надзиратель не ожидал ощутить в этом мире, так это угрозу для себя. Даже магов он не воспринимал как серьёзных противников, а вот в девке почувствовал угрозу. Это ощущение было смутным, непонятным, но достаточным для того, чтобы подорвать в архонте уверенность в собственной неуязвимости.

Мрачный, как туча, он сидел в кресле в гостиной квартиры Павла. Нажимал на кнопки пульта, переключая каналы. Женщина-одержимая, которая даже дома не сняла свою вязаную полосатую шапку, принесла с кухни пряники и вафли, положила их на журнальный столик перед Надзирателем. Но есть ему не хотелось, мысли о странной девке убили аппетит.

В углу комнаты, возле дивана, примостился Глеб. Когда вернулись с улицы, Надзиратель сказал ему, что это его место, и приказал сесть на пол. Так Глеб и сидел, то и дело вздрагивая, и с какой-то тоской вглядываясь в свои раскрытые ладони, словно не веря, что они совсем недавно смертельной хваткой сжимали горло продавщицы.

Надзиратель наткнулся на канал, по которому транслировались новости. Молодой репортёр почти кричал, рассказывая о страшной трагедии:

– О количестве жертв пока точно неизвестно, но предположительно – больше двадцати! Буквально пятнадцать минут назад пожарным удалось справиться с огнём…

Репортёр, щурясь из-за ветра, стоял на фоне окутанного завесой метели чёрного от копоти магазина. Шумела толпа, суетились полицейские и пожарные.

– Наша съёмочная группа продолжит работать на месте трагедии, – возбуждённо вещал репортёр.

Надзиратель снова принялся переключать каналы.

Религиозный канал, детский, спорт… комедийный сериал с дебильным хохотом за кадром, старый чёрно-белый фильм, реклама, реклама, реклама, что-то о животных, реклама, музыка…

На музыкальном канале шёл хит-парад, десятка лучших групп тяжёлого рока. На экране всё мелькало, ревели гитары, гремели ударные, пронзительный голос вокалиста словно бы вызывал на смертельный бой всё человечество. Клип группы «Judas Priest» был абстрактным – какие-то корявые металлоконструкции озарялись яркими вспышками, возникали и тут же исчезали суровые лица музыкантов.

Надзиратель подался вперёд в кресле и прибавил громкость. Кожа покрылась мурашками, по спине пробежала горячая волна, внутри что-то заколотилось в унисон бешеному музыкальному ритму. Это было феерично, мощно. Надзиратель, забыв об Агате, магах и вообще обо всём на свете, врубил звук на максимум. Он вдруг понял – эта музыка создана для него! Только ради того, чтобы её услышать, стоило сбежать из тонкого мира.

От дикой звуковой атаки вибрировал воздух в комнате, дрожали стёкла в окнах, дёргались пластиковые панельки на люстре. Глеб, с кислым выражением на лице, закрыл уши ладонями. В дверном проёме, словно в приступе эпилепсии, дёргалась в такт музыке одержимая в полосатой шапке.

– Это моё! – шептал Надзиратель дрожащим от возбуждения голосом. Его зрачки пульсировали, лицо раскраснелось.

За «Judas Priest» последовала группа «Kreator». Этот клип был мрачным, с антивоенной тематикой. Кровь, взрывы, раненые солдаты, искажённые болью лица. Музыка грузная, не ровная. Она накатывала, как волна, заполняя собой комнату и разум Надзирателя, и отступала. Соло-гитара звучала тревожно, голос вокалиста источал гнев.

Надзиратель был в восторге. Он воспринимал эту музыку кожей, нервами, жилами, спинным мозгом. Вот они возможности человеческой плоти, вот они! Что-то пыталось вырваться из него.

Крик!

И он закричал, молотя кулаками по журнальному столику, кроша пряники и вафли. Это был крик торжества, победоносный клич, извержение вулкана, чей фонтан расплавленной лавы разрывает в клочья небеса.

Но что-то постороннее, мерзкое пробивалось сквозь рёв гитар и грохот ударных. Какой-то стук. Звук был резким, как выстрелы, он ломал и коверкал всю музыкальную конструкцию. Кто-то настойчиво стучал в стену.

Клип закончился, пошла реклама. Надзиратель убавил громкость, запихал в рот обломок вафли и принялся жевать, с презрением косясь на стену. Через несколько секунд яростный стук прекратился.

Надзиратель выудил из памяти Павла информацию о соседе: Илья Семёнович, сорокалетний мужик, школьный учитель, преподаёт историю, год назад его жена погибла в автомобильной аварии, детей нет, проживает один, летом часто сидит во дворе на скамейке с книгой в руках. Это всё, что Павел знал о соседе. Надзиратель вынес вердикт: учитель-историк сдохнет, если примется вновь колотить в стену. Те, кто мешает архонту, не должны жить!

На экране телевизора красивая женщина расхваливала стиральный порошок, с которым бельё становится белым-белым. «Это просто чудо!» – восторженно восклицала она.

Глеб теперь сидел, обхватив руками ноги и уткнувшись лбом в колени. Надзиратель бросил ему пряник.

– Ешь, пёсик.

И тут раздался звонок в дверь.

Глеб вздрогнул. Надзиратель отдал мысленный приказ эгрегорам не суетиться, а сам поднялся с кресла и отправился открывать дверь.

Это был Илья Семёнович – чисто выбритый невысокий полноватый мужчина с обрамлённой аккуратной щёткой волос блестящей лысиной. Тёмно-синий застиранный халат, зелёные стоптанные тапки, на шее тонкая цепочка с крошечной иконкой. Гнев школьный учитель старался скрывать, но его выдавали пунцовые пятна на пухлых щеках и лёгкая вибрация в голосе:

– Послушайте, Павел, – начал он, едва Надзиратель открыл дверь, – я, конечно, всё понимаю, и всяческих скандалов стараюсь избегать, но у меня стены трясутся от вашей музыки. Это просто невыносимо. Это…

Он замолчал, попятился, заметив в глазах соседского паренька нечеловеческую, какую-то первобытную злобу. Илья Семёнович, содрогнувшись, даже усомнился: а Павел ли перед ним стоит? Этот вопрос сейчас не казался ему безумным бредом. Рассудок бунтовал, логика и здравый смысл подверглись эрозии. Он взирал на Павла, соседского парнишку, но видел кого-то иного. В голове заколотилась мысль: «Кукла! Это злая кукла, не человек!..»

– Я слушал музыку! – выдавил Надзиратель. – Не нужно было мне мешать! Ну а теперь, историк, мы с тобой поговорим об этом. Ты ведь не против?

Он вышел на лестничную площадку, за ним из квартиры выскочил одержимый – крупный мускулистый блондин с дебильным выражением лица. Илья Семёнович выставил перед собой руки, пытаясь защититься, но блондин, который был выше учителя на две головы и во много раз мощнее, мигом скрутил его, зажал рот ладонью и потащил в квартиру. Надзиратель тоже переступил порог, закрыл за собой дверь и проследовал в гостиную.

Илья Семёнович, тяжело дыша, прижимался спиной к стене, словно пытаясь раствориться в ней. Он был в одном тапке, второй слетел в коридоре, оборванная цепочка с иконкой валялась на полу. Ошарашенный взгляд учителя прыгал с Надзирателя на блондина, на Глеба, на женщину в вязаной шапке.

Надзиратель расслабленно плюхнулся в кресло, взял пульт и полностью отключил звук телевизора. В воздухе повисла тишина, нарушаемая лишь порывистым дыханием Ильи Семёновича. Глеб сосредоточенно покусывал нижнюю губу, хмуро глядя на учителя. Одержимые застыли в ожидании приказов архонта.

– Исто-орик, – протянул Надзиратель, прикрыв глаза и откинувшись в кресле. – Историк, историк, историк, – прошло не менее минуты, прежде чем он заговорил снова. Голос его звучал спокойно, даже как-то меланхолично: – Вот тебе история, историк… Представь, что ты существуешь в мире, в котором всё создано лишь для того, чтобы причинять боль. Весь этот мир – одно сплошное страдание… Там чёрное солнце. Повелители следят за тобой со своих башен…

Он помолчал и, не открывая глаз, продолжил:

– Ты даже не был рождён. Тебя создали. Ты винтик в огромной машине, у тебя даже нет имени – кому придёт на ум давать имена винтикам? Уродливым мир… Там целую вечность ничего не меняется. Сраное дно мироздания. Тюрьма для прогнивших душ. Тебя наделили властью, но она ничто, всего лишь иллюзия. Ты такой же заключённый, как и те тёмные души, которые сам же и терзаешь. А вечность тянется, тянется… чёрное солнце встаёт над твоей тюрьмой и садится. Ничего не меняется… ничего… И ты понимаешь, что обречён существовать здесь до скончания времён. У тебя есть только зависть… Ты завидуешь своей собственной Стае. Завидуешь всем этим серийным убийцам, насильникам, кровавым тиранам, потому что у них есть своя история. У тебя своей истории нет. Оглядываешься назад, и ничего не видишь. Пустота. И впереди пустота. Это бесит. Тебе больно от того, что ничего нельзя изменить, что выбора никакого нет, и никогда не было. Ни у кого нет выбора, даже у повелителей на башнях. Даже у чёрного солнца.

Надзиратель распахнул глаза. Его лицо исказила злоба.

– Я заслужил всё это! – он резко указал пальцем на телевизор. – Я заслужил эту музыку, заслужил чёртовы эклеры, заслужил право проламывать молотком бошки!.. Ни одно существо во вселенной не заслуживает этого больше, чем я!

Илья Семёнович съёжился, растерянно глядя в пол перед собой. Блондин стоял рядом, крепко сжимая кулаки.

– Чего молчишь, историк? – успокаиваясь, спросил Надзиратель. – Уже понял, что не выйдешь отсюда живым? – он потёр лоб и усмехнулся. – А знаешь, я, пожалуй, дам тебе шанс. Предоставлю выбор.

Учитель посмотрел на него с тоской, а потом нашёл в себе силы распрямить спину, расправить плечи, словно устыдившись своего жалкого вида. Блондин напрягся, зыркнул на него угрожающе, как будто говоря: «Только попробуй заорать или выкинуть какую-нибудь другую глупость! По стенке размажу!»

– Выбор, – ослабшим голосом промолвил Илья Семёнович. – Почему-то мне кажется, что это будет выбор между Сциллой и Харибдой.

Надзиратель смерил его ехидным взглядом.

– Между жизнью и смертью. Но с условием, разумеется, – он кивнул в сторону Глеба. – Мы с моим псом уже играли в эту игру. Он свой выбор сделал и, как видишь, он жив здоров. Тебе нужно будет всего лишь…

Его прервал яростный вой. Это Глеб завыл сквозь стиснутые зубы. Он поднялся с напряжением, как робот, у которого проржавели механизмы. Его глаза лихорадочно блестели, в пунцовых пятнах лицо лоснилось от пота.

– Тварь! – прошипел он. – Какая же ты тварь! Я не твой пёс, не смей меня так называть!

И решительно двинулся к Надзирателю. Но не успел сделать и двух шагов, как на него, пронзительно завизжав, бросилась женщина в полосатой шапке. Она прыгнула на Глеба точно паук, обхватила руками и ногами, вонзила зубы ему в плечо. Он захрипел, пытаясь отодрать её от себя, при этом его пылающий яростью взгляд ни на секунду не отрывался от сидящего в кресле с усмешкой на губах Надзирателя.

На помощь женщине подоспел блондин. Как заправский боксёр он нанёс Глебу прямой удар в челюсть. Тут же одёрнул руку для следующего удара, но хватило и первого, чтобы Глеб, как подкошенный, рухнул на пол, лишившись чувств. Одержимая, упав вместе с ним, вскочила на ноги, поправила съехавшую на затылок шапку и захихикала.

Илья Семёнович дрожал, открывая и закрывая рот, будто силясь что-то сказать. Надзиратель, щурясь и криво улыбаясь, глядел на Глеба.

– А у пёсика-то бешенство. Это надо же, на меня, своего хозяина вздумал гавкать! Придётся его лечить, – он сделал рукой неопределённый жест. – А зашейте-ка ему пасть. И пальцы сломайте. Вот такое мы ему пропишем лечение.

Надзиратель призвал на помощь память Павла и выяснил, где в доме хранятся швейные принадлежности. Он указал на деревянную шкатулку на полке.

– Нитки и иголки вон там.

Одержимая кивнула и с радостной расторопностью направилась к шкатулке.

– Ты нелюдь, – выдохнул Илья Семёнович. – Вы все нелюди.

Он пошатнулся, опустился обессиленно на пол и обхватил голову руками.

– Смело. И в самую точку, – осклабился Надзиратель. – Нелюдь. Знаешь, историк, а меня почему-то это не оскорбляет. Нисколечко.

Одержимая, ловко продев чёрную капроновую нитку в иголку, вернулась к Глебу, опустилась возле него на колени и, не церемонясь, принялась зашивать ему рот. Расстояние между стежками она делала крошечными, игла легко пронзала плоть, нить плотно стягивала губы.

Глеб лежал как мёртвый, совершенно не реагируя на боль. Кожа на его челюсти обрела грязно-жёлтый оттенок.

За работу взялся и блондин. С деловитым видом, он нагнулся и начал ломать Глебу пальцы: мизинец, безымянный, средний, указательный… Когда очередная косточка с хрустом ломалась, Илья Семёнович вздрагивал и издавал короткий стон, словно это не Глебу, а ему причиняли боль.

Закончив с первой рукой, блондин взялся за вторую. А женщина тем временем сделала последний стежок, завязала узел, склонилась и перекусила нитку. Затем критическим взглядом осмотрела свою работу, поднялась и отправилась на кухню выполнять следующий приказ, который ей мысленно отдал Надзиратель.

Переломав пальцы на руках Глеба, блондин подошёл к Илье Семёновичу, схватил его за шкирку и рывком поставил на ноги.

– Что ж, вернёмся к нашей игре? – Надзиратель закинул ноги на столик и шустро побарабанил ладонями по подлокотникам кресла.

Из кухни вернулась одержимая. Она подошла к Илье Семёновичу, вложила ему в руку нож, отступила на шаг и задрала голову. На её губах играла лёгкая улыбка.

– Убей её, – спокойным тоном, словно речь шла о каком-то пустяке, промолвил Надзиратель. – Перережь её глотку.

Женщина указала пальцем на своё горло, мол, режь здесь, я не против.

– Убьёшь её, и я отпущу тебя, слово даю, – пообещал Надзиратель. – Ну, ты же видишь, историк, она сама этого хочет. Уважь девушку. Давай, давай, сделай правильный выбор.

Илья Семёнович уставился на нож в своей руке и застыл, будто окаменев. Даже дрожь унялась. На его гладкой лысине и лбу выступила испарина. Женщина слегка подалась вперёд, ещё выше приподняв подбородок. Яремная вена на её шее чётко выделялась и пульсировала.

– Ну же! – с азартом воскликнул Надзиратель. – Это ведь так просто: вжик, по горлу, и все дела! На кону жизнь, историк, твоя жизнь! – он обеими руками указал на женщину. – Ну, взгляни на неё, она же мечтает сдохнуть! И ты ведь сам назвал её нелюдем! Так чего же ты медлишь, а?

– Нет, – одними губами, беззвучно, произнёс Илья Семёнович.

– Что-что? Я не расслышал! – Надзиратель приставил ладонь к уху.

– Я не стану этого делать.

– А ну-ка повтори?

Школьный учитель выронил нож и обречённо склонил голову.

– Я не стану никого убивать. Я… это мой выбор.

Тишина. После длительной паузы, Надзиратель её нарушил:

– Ты умрёшь.

Илья Семёнович медленно повернул голову, взглянул на кружащийся за окном снег.

– Мне этой ночью жена снилась, – промолвил он чуть слышно, отстранённо, – Она… она стояла, окружённая туманом, улыбалась и звала меня, – он помолчал, уголки его губ чуть приподнялись. – Она была так прекрасна.

– Ты умрёшь, – с нажимом повторил Надзиратель. – Но вот что я тебе скажу, историк… Ты сделал верный выбор. Ты не попадёшь в мир боли. Ты только что избежал таких страданий, которых и представить не можешь. Мои псы много могли бы тебе об этом рассказать.

Он испытал к этому человеку уважение. Новое для него чувство, неожиданное, совершенно чуждое. И именно уважение побудило Надзирателя задать следующий вопрос:

– У тебя есть последнее желание?

Усталый взгляд Ильи Семёновича переместился на Глеба.

– Отпусти парня.

– И этот туда же, – проворчал Надзиратель. – Сдался вам всем мой пёс. Нет, не отпущу. Говори другое желание.

– Фотография, – после короткого раздумья сказал учитель. – Она в деревянной рамке на тумбочке возле моей кровати. Когда… когда это случится, я хотел бы…

– Будет тебе фотография, – пообещал Надзиратель.

По его приказу женщина сбегала в соседнюю квартиру, вернулась с фотоснимком, который передала Илье Семёновичу. На фотографии была изображена его жена – полная женщина с тёмными кудряшками волос и весёлыми лучистыми глазами. Он погладил подушечками пальцев портрет.

– Я ведь увижу её? Увижу её там?

– Понятия не имею, – честно признался Надзиратель.

– Увижу, – уверенно сказал Илья Семёнович. – Конечно же, увижу.

Он оторвал от рамки прикреплённый скотчем локон тёмных волос, поднёс к носу и сделал глубокий вдох. А потом зажал локон в кулаке.

Блондин поднял нож. Вместе с женщиной он повёл Илью Семёновича в другую комнату. Они его почти тащили, так как учитель был не в состоянии самостоятельно переставлять ноги.

– Прощай, историк, – мрачно бросил Надзиратель. – Твоя история закончена.

Скоро он услышал слабый вскрик и звук упавшего на пол тела. Вот и всё. Того, кто мешал ему слушать музыку, больше нет. Но Надзиратель не испытывал и тени удовлетворения.

Хмурясь, он прибавил звук телевизора. Хит-парад закончился, теперь на музыкальном канале отвязный тип в пёстрой бандане, с шутками-прибаутками, обсуждал новый образ Кристины Агилеры.

Надзиратель снова взялся переключать каналы, пока не наткнулся на самое начало клипа Тимати. Прослушав песню до середины, архонт понял, что в этом мире есть вещи не менее мерзкие, чем горчица, и снова принялся нажимать на кнопки пульта. Остановился на мультфильме про Смешариков. Круглые существа с именами Крош, Нюша, Лосяш и Копатыч его заинтересовали и вернули благостное расположение. Даже аппетит вернулся, и обломки пряников и вафель на столике оказалось очень кстати.

На полу заворочался и приподнял голову Глеб. Через секунду он, выпучив глаза, заорал от жуткой боли, но сквозь зашитые губы пробивалось лишь глухое мычание.