Азм есмь царь (СИ)

Глава 8

Здание было словно исполин, застывший во времени. Мрамор, когда-то белый и сияющий, теперь лишь покрыт черной коркой, напоминающей шрам. Лестница, ведущая к залам, окутана пылью, а по ее перилам тянулись, словно тонкие нити, паутины, сотканные веками. Но даже в своей заброшенности здание излучало величие. В нем имелась та самая, завораживающая эстетика разрушения, где красота сплеталась с упадком.

Кинотеатр, словно монумент ушедшей эпохи, хранил в себе дух старой империи. Архаичный пафос и лоск, когда-то царившие в его залах, теперь казались призрачными. Громадина, некогда наполненная жизнью, стояла пустой, её залы пустели, а вместо киноленты по ним гулял лишь ветер, гоняющий пыль и шепчущий о прошлом.

Спустя пару секунд я пошел в сторону ближайшего зала. В нем была какая-то особая атмосфера: влажная и тяжелая, как воздух в старом храме. Я выбрал место в первом ряду, где под ногами шелестела пыль, а перед глазами раскрывался забытый экран.

Сел и почувствовал шероховатость деревянных сидений, уже не таких гладких и мягких, как раньше. В глазах мерцали пылинки, танцующие в лучах солнца, пробивающихся через щели в потолке. Я слышал, как трещат деревянные доски пола под моими ногами, и чуть слышный шум ветра, проникающего сквозь трещины в стенах. По моему лицу ползла паутина, но я не торопился ее отгонять.

В этом было что-то завораживающее, что-то почти мистическое. Я чувствовал себя частицей этой старой истории, этой забытой эпохи, когда люди собирались здесь, чтобы посмотреть кино. Закрыл глаза и представил себе, как затемненный зал заполнен людьми. Слышен шепот, шум конфет, свет кинопроектора на экране. Но всё это лишь мелочи и давно раздутые слухи, на самом деле это просто давно и никому и не нужный кинотеатр.

Что я забыл в этих руинах, спросите вы? Всё очень просто: мой агент очень любит драматизм и театр, и потому каждый раз выбирает довольно интересные точки для общения. Имперские гвардейцы давно оцепили район, так что посторонних здесь быть не должно.

Но подобное панибратство всё же нужно прекращать. Я уже давно не светлейший князь. И это накладывает небольшие ограничения. Так что посещать столь любопытные заброшки мне слегка не к лицу.

Голос мой, хоть и звучал уверенно, отдавался эхом в пустом зале, словно призрачный шепот. Я знал, что он здесь, прячется в тени, за рваным экраном, похожим на старую рану на теле кинотеатра. В темноте не видно ни одного движения, ни одного знака, но я чувствовал, как воздух в зале напрягся, словно ожидая чего-то неизбежного.

— Хватит прятаться в тенях, — произнес я, стараясь держать голос спокойно, хотя внутри меня кипела нетерпеливость. — Я вижу, что это ты, Эжен. Выходи, не трать моё время. Тебе ли не знать, как трудно выкроить минуту для общения со старым другом?

Я взглянул на рваный экран, который словно отвечал мне пустотой и молчанием. В его трещинах отражался блеск солнечных лучей, проникающих сквозь поврежденный потолок, и казалось, что это глаза самих стен, следящие за мной с немым удивлением.

— И то верно, всё никак не привыкну, что ты у нас теперь государь, что нового, как поживаешь? — показалась тень.

В тишине заброшенного кинотеатра, где даже пыль казалась застывшей в ожидании своего часа, послышался едва уловимый шорох. Он похож на шелест старой кинопленки, прокручиваемой в забытом проекторе. В темноте зала двинулись тени, словно живые существа. Они ползли по стене, играя с лучами солнца, пробивающимися сквозь трещины в потолке. Я прищурился, пытался разглядеть в темноте контуры движущегося тела.

И вот из ближайшей тени, словно из черного провала, вышел человек. Одет в одежду цвета ночи, которая сливалась с окружающим мраком. Ткань казалась грубой и тяжелой, словно сотканной из паутины или арамидных волокон. На нем черная маска, которая полностью скрывала его лицо. Она сделана из хорошо обработанной древесины и плотно прилегала к лицу, словно вторая кожа. Только яркие глаза блестели в темноте, словно две звезды, освещающие глубину ночи.

На его губах играет усмешка — не злая, а скорее отстраненная, как у того, кто видит мир со стороны, отчужденно и непричастно. В его походке легкость и плавность, как у хищника, крадущегося в ночной тишине. Он двигался бесшумно, словно призрак, затерявшийся в лабиринтах старого кинотеатра.

Слова Эжена, произнесенные из темноты, звучали как шепот ветра, проникающего сквозь трещины в стенах. Несмотря на отстраненный тон, я уловил в них ироническую нотку, характерную для моего старого друга.

— Ты все такой же показушник, Гоген, — усмехаюсь в темноту, — но горбатого могила исправит. Как поживаю? Тебе ли не знать? — слова были не злыми, а скорее ироничными.

Я тепло улыбнулся.

— Лучше сам поведай, что нового и к чему стоит готовиться, — сказал я, откинувшись на спинку деревянного сидения, которое скрипнуло под моим весом.

В темноте послышался шелест шагов, которые двигались в моем направлении, но остановились в нескольких шагах от меня. Я чувствовал на себе взгляд Эжена, хотя его лицо было скрыто маской.

— Ты знаешь, — произнес он, и его голос стал более серьезным, — мы живем во времена перемен. И не все они приятны.

— Что же ты имеешь в виду? — спросил я, стараясь скрыть тревогу, которая закралась в мою душу.

Эжен немного помолчал, как будто взвешивая свои слова на весах судьбы, правды и мироздания, что он явно успел увести у одной нильской богини.

— Вечно ты сразу к делу, нет в тебе такта, нет, но на то ты и старый друг. А теперь и мой государь. — по голосу было понятно, что он усмехнулся.

— Ты же знаешь, что я не люблю ждать, поэтому не томи меня, Эжен, а говори.

— Истина так, мой царь. — Гоген сделал шутовской поклон. — И знаешь, новости и правда есть. — Шутливость тут же исчезла. — Из надёжных источников стало известно, что твой бастард снюхался с алеманнской разведкой. Тебе ли не знать, чем это опасно, мой друг. — В голосе Эжена послышались хищные нотки.

— Говори прямо. По-твоему, родная кровь пойдёт на отца? — я тут же набычился, пусть умом и понимал, что врать Гогену смысла не было, но подобная мысль вызывала у меня лишь холодную ярость.

— Ты сам это сказал, так что тебе и так всё известно, но моё дело предупредить, а твоё — подумать. Но вот долго думать у тебя времени, к сожалению, нет, поэтому извиняй, французы готовятся к чему-то, и это что-то мне совершенно не нравится. — Эжен усмехнулся. — Ты ведь уже понял, о чем я? Да? — с явной хитринкой произнёс этот лис.

Но с ответом я не спешил.

— Сроки? — скупо интересуюсь у товарища.

— К сожалению, конкретики нет, сейчас они занимаются Индией. Колонии, торговые компании и прочие радости колониализма. Всё, как любят капиталисты, говоря проще. — Гоген задумчиво наклонил свою маску вбок и теперь походил на птичку-невеличку, что делало его образ ещё более комичным.

— Значит, время подготовиться у нас всё-таки есть. Каковы твои прогнозы, мой старый друг? Чего стоит ждать в ближайшее время от вчерашних союзников? — приняв к сведению новости о Мише, я продолжил общение с агентом.

— Ситуация у нас не слишком радостная, государь. Но перспективы все-таки есть. Турки собираются устроить большую войну на Балканах. — Эжен сделал паузу. — И при должном усердии мы вполне можем разыграть эту карту. Как говорил ваш покойный батюшка, Россия не может обойтись без пары-тройки войн с Турцией. Иначе век не задался. — Я сдержанно рассмеялся, редко кто вспоминал отца, а уж цитировал и подавно.

— А что, по-твоему, должен говорить ветеран трех компаний супротив турок? Но мне отрадно слышать, что ты всё ещё вспоминаешь его добрым словом.

— Как же иначе? Как же иначе… — Гоген степенно покивал в такт своих слов, словно повышая их значимость. — Ты так и не спросил, на кого же они пойдут священной войной этим летом? Или подобное тебя уже совсем не интересует, мой государь? — В голосе агента послышалось что-то хищно шакальное.

— Здесь и думать нечего. Они пойдут на Австрию, это вполне себе ожидаемо. Так что нам нечего бояться. Да и, как я наслышан, султан сейчас испытывает не самые лучшие дни. Янычары своевольничают. Сипахи потеряли страх перед Османом. Гвардия слишком разношёрстная, так что с таким уровнем дисциплины они не спасут своего султана. Как говорят добрые люди, на место его метит младший брат. И я склонен им верить. — отмечая, как Эжен важно кивает на каждое предложение без ехидных комментариев, я лишь улыбнулся. — Так что не ты один собираешь сведения с миру по нитке. Ведь услышит тот, кто хочет слышать! — моя улыбка тут же приобрела загадочные нотки.

— Знаешь, а я даже не сомневался в твоём аналитическом складе ума. Но ответь мне на милость, зачем же тогда нужен я, раз ты и сам прекрасно всё знаешь? — спокойно поинтересовался Гоген.

— И я тебе отвечу. Я всегда следовал одному простому, но надёжному принципу: доверяй, но проверяй. Так что не забывай своё место, мой друг. И помни, что какой-то монополии на информацию у тебя нет, — слегка осадил я агента.

— Истина так, государь. Так что же вы желаете узнать дальше? Ведь я лишь покорный слуга империи… — Эжен вновь исполнил шутовской поклон, выражая всю серьёзность своих намерений.

— Хватит паясничать, Гоген, ответь-ка лучше, что творится на Востоке? — сухо интересуюсь у агента.

— Восток? Дело тонкое. Как мне известно, Мин сейчас колосс. Но ноги вот из глины у него. Ударь лишь раз, и он развалится же в миг. — слегка злорадно произнёс Эжен. — Другим уже известно, что он слаб. Так что падение — вопрос лишь времени и сил, затраченных на воцарение протектората.

— И каковы твои ставки?

— Британцы. Им хватит сил и наглости. Французы завязли ненадолго в той же Африке, Индокитае и славной Индии. А вот британцев ничто не сдерживает. Так что их флот довольно быстро окажется у Жёлтого моря, — спокойно пояснил Эжен за вчерашних союзников.

— Неужели Китай настолько слаб, что готов упасть в ноги любому, кто придёт на их землю? — задумчиво интересуюсь у агента.

— Всё так. Голод, страшная чума и прочие радости, упавшие на их долю, изрядно ослабили империю, так что они не представляют опасности.

— Предлагаешь опередить британцев? — я хищно осклабился, прекрасно понимая ход его мыслей.

Гоген лишь подтвердил собранные ранее данные.

Тяжелый кейс, весь в заклепках и царапинах, словно измученный войной ветеран, оказался рядом с Гогеном. Он сидел на высоком стуле, полузакрытыми глазами глядя на размытый пейзаж за окном. Я поставил кейс рядом с ним, жест был точен, не терпел возражений.

— Армейские алхимические стимуляторы, — прошептал я почти бесшумно. В этом шепоте звучал и острый упрек, и холодная железная логика: он знал цену этих стимуляторов, знал, что они — плата за его «голос», за его способность проникнуть в тайны и раскрыть неизведанное.

— С тех пор как ты покинул академию, Гоген, твоя цена не изменилась, — продолжал я, но в этом утверждении не было обвинения, а была лишь констатация факта. Я не был злодеем, но и не святым. Я представлял собой воина в своем мире, а Гоген — мощным оружием в моих руках.

Гоген не отвечал, не поднимал глаз. Его «голос» был его дар, но и проклятие. Он видел то, чего не видели другие, слышал то, чего не слышали другие. И эта «проницательность» имела свою цену.

— Лояльность, — произнес я последнее слово, словно ставя печать на нашей сделке, и ушел, оставив Гогена в тишине разрушенного театра. Он многое не договаривал, но всё это было и неважно, ибо информация всегда проверяется и фильтруется, ведь в нашем мире нельзя доверять даже себе.

Гоген молчал. Его лицо было непроницаемо. Я хмыкнул, положив руку на кейс, что стоял между нами, словно немая преграда.

— Исландия… Ты знаешь, что там происходит, Гоген, — произнес я, словно пробуя его на прочность. — Остров в пламени бунта. Рыбаки, китобои, все они в одном порыве — против короны. Каждый второй — пират, каждый третий помогает им. Тортуга, мать её'.

Гоген по-прежнему молчал.

— Наши интересы переплетались с интересами многих других, — продолжал я, не теряя энергии, — ведь кто не любит устроить пакость британцам? Цезарь сказал бы: «Разделяй и властвуй». А мы позаботимся о целостности врагов'.

Я смотрел на него, не отрывая взгляда, и в нём была и уверенность, и вызов. Я хотел услышать его мысли, понять, как он видит ситуацию, какие тайны. Но Гоген всё так же был задумчив и совершенно не спешил проливать свет на мои вопросы.

Что ж, значит, не сегодня, но мы ещё поговорим, и стоит старому «другу» лишь раз оступиться, то разговор уже будет в застенках Лубянки.

Двери кинотеатра, словно пасть чудовища, захлопнулись за мной. Я стряхнул с пиджака невидимые крошки давно высохшего попкорна, проходя мимо заброшенных кресел и рассыпанных пластиковых стаканов, оставшихся от давних сеансов. Этот кинотеатр был как призрак прошлого, чьё величие угасло, оставив лишь тени от былых триллеров и мелодрам.

Мой спорткар, черный и блестящий, словно хищник, ждал меня на парковке. Я устроился в кресле, почувствовав знакомую твердость руля. Включил инструментальную музыку, что плавно заполнила салон, и отправился в путь.

Ночной город, опустевший, словно по щелчку, пронесся мимо меня. В освещенных витринах отражались одинокие прохожие и мимолетные отблески фонарей. По бокам двинулся кортеж, окруженный мигалками и бронированными джипами. Но меня не трогали их высокомерные символы власти. Я вдавил педаль газа в пол, чувствуя, как мотор зарычал, и погрузился в этот безумный ритм скорости.

Ветер свистел в ушах, мир размылся в бегущие огни, и в этом оглушительном шуме я нашел свободу. Не свободу от ограничений и запретов, а свободу от себя самого, от тяжелых мыслей и тревог. Это была мимолетная свобода, но она дала мне возможность просто быть, просто жить и быть частью этого ночного мира.

Проносясь мимо центральной площади, я мимоходом заметил статую моего прадеда. Он стоял на высоком постаменте, словно угрюмый страж города, и его бронзовый взгляд, казалось, следовал за мной. В нём я увидел не гордость предка, а осуждение.

И это ощутимо мазнуло по самолюбию. Словно хлёсткий удар, что задел застарелые раны. В этой семье меня никогда не любили. Я был отверженным, недостойным. Их холодные взгляды и неискренние улыбки преследовали меня с детства, поэтому и ушёл в работу, а затем и в учёбу, потерявшись в бесконечном потоке нескончаемых дел.

Жизнь прошла мимо меня, оставив лишь горький осадок непризнания. Я видел лишь призрение в их глазах, чурался их праздников и торжеств. Но всё же всё время чувствовал их взгляд, их осуждение, их невидимый приговор: «Недостоин»!

И вот, увидев его статую, я вспомнил об их удивлении, когда я взошел на трон. Их недоверие, их нежелание признать меня, всё то, что было так болезненно в моей жизни, сейчас казалось далёким, незначительным. Их удивление в застывшем моменте стало моим триумфом, моим мщением. Это было единственное, что грело мою темную душу.

Я ускорил ход, уже не оглядываясь на статую моего прадеда. Он остался там, позади, как призрак прошлого. А я, напротив, лишь устремился в будущее, в то будущее, которое я создал сам, без их помощи и признания. Ибо о тебе говорят лишь дела, а не пустые слова, это я усвоил от одного коменданта, что учил меня драться на саблях в одной далёкой-далёкой харамутской пустыне.

— Царь во дворце! Царь во дворце. Царь… — синхронно начали глашатаи, пока я паковал.

Что ж, пришло время снова работать!