Баламут

Глава 17 Сердце витязя

В сумерках они остановили коней, развели костёр. Достали скудные остатки припасов.

— Ты пойдёшь со мной княжну спасать, не передумал? — спросил Алёша.

— Пойду, пойду, — ответил Баламут. — Куда деваться. Нечего дело на полпути бросать. Негоже это для такого славного охотника за нечистью, как я. Сам посуди. Уже и виверну приморили, и стрыгу, и Горыныча, и Рарога. Скоро уже богатырям будущим работы не останется — всех перебили. Осталось только голову Мары в трофей получить, да над камином в своих чертогах повесить — вот это будет дело достойное Баламута, я так думаю.

— Как думаешь, у нас получится? — спросил Алексей.

— Нет, — ответил наёмник. — Думаю, умрём мы страшной мучительной смертью, до самого конца виня себя за то, что вообще впутались в это дело. Я решил не откладывать и уже сейчас виню себя изо всех сил. Тебе тоже, кстати, рекомендую не затягивать, начинай корить себя, пока есть время.

— А если серьёзно? — спросил княжич.

Баламут только пожал плечами.

— Чего об этом думать? Зачем? Вон, пускай лошадь думает, у неё голова большая. Когда с обрыва в речку прыгнул, уже того, поздно думать, разобьёшься ты или нет. Лети себе беззаботно, наслаждайся приятным ветерком, я так рассуждаю. Да и ставки уж больно высоки, конечно. Струсим мы до конца идти, или не справимся — погибнет Русь.

— Русь погибнуть не может, — уверенно сказал Алексей. — Мы за Русь погибнуть можем, а она нет. Стояла, стоит и будет стоять во веки веков.

— Почему это? — спросил Баламут.

Алексей улыбнулся.

— Потому что есть те, кто готов за неё жизнь отдать. А Русь-матушка, это не просто землица под ногой. Это твоя семья, твои друзья, твой дом. Все, кого ты любишь, любил и будешь любить. Они — это Русь. А любовь умереть не может, если ты сам готов умереть за неё, понимаешь? Не отнять её у тебя. Всё у тебя отберут. Доспехи, оружие, деньги, одежду, всё. Любовь — она как была, так и останется с тобой навсегда. Твоя любовь и любовь тех, кому ты дорог.

Баламут уважительно покачал головой.

— Что сказать, княжич, можешь ты иногда хорошо сказать, что есть, того не отнять, — сказал он. Да только не дорог я на этом грешном свете никому.

— Отчего же это, — серьёзно ответил Алексей. — Мне дорог, как брат родной.

Баламут почувствовал, что неожиданно на глаза навернулись непрошеные слёзы.

— Да ну тебя, — сказал он сдавленно и отвернулся в сторону, чтобы мальчишка не видел, как краснеют у него глаза.

— Не получится у нас ничего, — сказал Баламут. — Не по зубам нам эта задача.

— Зачем ты всё время это повторяешь? — спросил Алексей. — И без тебя тревожно.

— Ну как — зачем? Хочу, чтобы ты меня переубедил. Напряг дар своего красноречия и так залился соловьём, чтобы я тут же передумал, воспрял на подвиг ратный и тому подобное. Не умрём мы, мол, нормально всё будет. Давай, придумай чего-нибудь.

Княжич надолго задумался. Скривил губы, осмотрелся вокруг, будто надеясь увидеть где-то подсказку. Но вокруг был только чахлый лес из погибающих деревьев, а над головой лишь пасмурное небо, по которому летел клин гусей, спешащий на юг.

— Вот! — сказал княжич показывая пальцем вверх. — Вот на них посмотри.

Баламут задрал голову.

— Да, — сказал он, — выглядит аппетитно, согласен с тобой. Только высоковато летят, стрелой не сбить. Да и луков у нас не имеется. Хотя ты воин великий, можешь и меч так лихо кинуть, чтобы сразить парочку жирных гусей нам на ужин.

— Не про то я, нет, — Алексей махнул на него рукой. — Вот, говорю, на птиц посмотри. Они же не думают — получится у них на юг долететь или нет? Не сидят посреди замерзающего озера, где и еды-то для них уже нет. Не рассуждают, дескать, не получится у меня, не долечу я, да где тот юг, да может там и еды нет. Берут просто и летят. Сражаются с ветрами, спасаются от хищников, ищут пищу в пути, но упорно летят к своей цели. А те, кто из гусей много трусил, да рассуждал, что не выйдет ничего из путешествия в тёплые края — те так и помёрзли насмерть.

Баламут покачал головой из стороны в сторону, обдумывая услышанное.

— Ладно, нормально, для первого раза, — ответил он. — Не могу сказать, будто одобряю сравнение себя с жирным вкусным гусем, но посыл ясен. То ли ты от меня умных мыслей нахватался и наконец-таки научился складывать слова длиннее, чем «подвиг» и «битва». То ли у мудреца нашего в башне дымом надышался. Как бы то ни было, результат какой-никакой есть. Продолжай тренироваться, княжич, и научишься ездить по ушам, почти так же хорошо, как я.

— Нет, моё дело это подвиги и битвы, — Алексей рассмеялся.

— Ты вот не отнекивайся, — сказал Баламут, — когда тебе дельные вещи говорят. Ездить по ушам, словами вертеть по-всякому, первейший навык в деле обольщения прекрасных девиц.

Княжич покраснел и буркнул что-то малопонятное. Баламут услышал одновременно и «зачем оно мне», «не в этом дело», «тебе-то откуда знать» и прочие отговорки.

— Конечно, — сказал он, — тут и много других моментов надо учитывать. Например, крестьянам кривозубым, вроде меня, девушки-красавицы не так улыбчивы, как молодым симпатичным князьям, вроде тебя. Глупо отрицать. Тугая мошна, опять же, может открыть ранее запертые врата. Но если уж не был бог, или старые боги, к тебе милостивы, так что теперь, опускать руки сразу? Учись плести слова, мой тебе совет, это почти волшебство.

— Ни к чему оно мне, воину, это твоё краснобайство, — ответил Алексей.

— Вот ты опять неправ. Посмотри на наших соседей варягов. У них считается, что каждый муж это воин. Да, в принципе и каждая женщина тоже. И каждый воин — должен быть скальдом.

— Гусляром?

— Почти. Скорее бахарем. Пусть плохим, но хоть каким. Крутить слова в красную речь — дар. И чем красивее излагаешь, тем ты сильнее, как колдун.

— Колдовство это грех, — сказал Алексей и перекрестился.

— Много чего грех. Что же теперь, вообще не веселиться в этой жизни, лечь да помереть? Умение краснобайствовать не грех, точно тебе говорю, у кого хочешь спроси. Вон, сейчас приедем проведать прислужников Мары — у них можешь спросить, пока не завертелось.

Наёмник со смаком потянулся, хрустнул суставами.

— Далеко ли нам ещё? — спросил Баламут. — Не привык жаловаться, но у меня от седла ломит всякое.

— Рукой подать, завтра к вечеру на месте будем.

— Ещё сутки в седле? Ох, за грехи мне это.

— Как ты думаешь, мы не опоздаем? — спросил княжич тревожно.

Баламут посмотрел на небо.

— Не должны, успеваем, — сказал он. — Ежели опоздаем, ты не переживай, узнаем об этом сразу. По земле пронесётся вечный хлад, мор и смерть. Как только птицы на лету замертво падать станут, а у деревьев стволы потрескаются от мороза, тут стало быть, уже можно и не торопиться. Но если говорить серьёзно, то успеваем. Мудрец этот сказал, что есть время до полнолуния. Стало быть, как раз вовремя будем на месте, завтра оно случится. Так что, думаю, можно и не торопиться. Найдём тут какую-нибудь речку.

Он потянулся всем телом, хрустнув суставами, а голос стал медленным и мечтательным.

— Сядем на бережку, сладим удочки, поймаем пару окушков. Благодать! Может, пошлём этим любителям Мары почтового голубя, так и так, мы в пути, ребятки. Бегите навстречу, пеките каравай, разливайте брагу.

— У тебя с каждым часом речи одна другой безумнее.

— Спорить не буду. Я устал, а скакать нам ещё немеряно. Опять же, ты смотри, не домой мы едем, да не вино пить, свининкой закусывая, а рубиться, как в последний раз. Тоже приятных мыслей не добавляет.

— Струсил опять?

— Неизвестность страшит, отпираться не буду. Вернуться бы к мудрецу, да расспросить его подробнее, — вздохнул Баламут. — Сколько там этих приспешников Мары-то вообще? Это мы думаем, ну один-два, в самом худшем случае — три. А ну как их там целая сотня?

Княжич только хмыкнул.

— Да что с того, хоть и целая тысяча. Мне всё нипочём, когда у меня такой меч есть. Самого Сварога, понимаешь? Никакая тьма не способна одолеть меня теперь.

— Вот это хорошо, очень хорошо, — покивал Баламут, — тебе, стало быть, моя помощь совсем не понадобится? Очень грустно это слышать, конечно, но что же, ладно. Не буду отбирать у тебя всю славу. Ты тогда с прислужниками Мары рубись, с самой Марой, со всякой нечистью, что она с собой притащит. А я в сторонке постою, подожду. Постараюсь, самое главное, не ослепнуть от величия твоих ратных навыков.

Алексей смутился.

— Нет, твоя помощь понадобится, разумеется. Вместе этот путь проделали, вместе и побьём прислужников зимней богини. Должен же кто-то мне спину прикрывать?

Баламут зевнул во весь рот.

— Да я этим только и занимаюсь, — сказал он. — С первого дня, без сна и отдыха. И без нормальной пищи. Помер бы ты без меня, княжич, и глазом бы моргнуть не успел. Вот прямо с порога кабака сошёл бы, поскользнулся, в лужу бултых и потонул бы с концами. Моей опекой только и жив до сих, ношусь с тобой, как курица-наседка.

Баламут придвинулся ближе к костру, завернулся в плащ поплотнее.

— Спи, княжич, спи, утро вечера мудренее. Спасёшь ты завтра княжну, весь невыспавшийся и помятый — плохое впечатление произведёшь на свою будущую жену. Первое впечатление, оно всегда самое важное, так что смотри, не опозорься.

Алексей засмущался и опустил глаза.

— Ты правда думаешь, что пойдёт она за меня замуж?

Баламут тяжко вздохнул, укоряя себя за то, что поднял эту тему и теперь отрок просто так не уймётся.

— Язык мой — враг мой, — сказал он. — Ну, ладно, давай прикинем. Тут варианта, как мне видится, только два. Первый. Ты столь завидный жених, что батюшка княжны твоей по ночам просыпается от сладких снов, как ты его доченьку в жёны берёшь и детки ваши его потомками становятся. Каждый день он стоит у порога горницы и в щель подглядывает — не едут ли сваты от княжича Алексея, Владимирова сына? Потому что ты старший сын богатого князя, княжество ваше цветёт и пахнет, крестьяне все румяные ходят, по ночам от счастливого смеха просыпаются, рыба сама в руки прыгает, сразу жареная, коровы в день по сто вёдер молока дают. Всё так?

— Нет, — буркнул княжич. — Всё совсем не так. Вообще.

— Ага, — удовлетворённо сказал Баламут. — Тогда вариант второй. Ты её спасаешь от ужасной смерти, спасая всю Русь целиком от пришествия вечной зимы. Мужественно разишь всех недругов у неё на глазах. От восторга чувств она без сил падает тебе в объятия, приникнув румяной щекой к твоей белой груди, ты сажаешь её на серого волка, или вон, на своего серого жеребца, и увозишь её к себе венчаться скорее-скорее, пока не опомнилась.

— Хороший план, — Алексей невесело рассмеялся.

— Слушай, княжич, — спросил Баламут. — Княжна-то красивая?

— Красивая, — вздохнул Алексей.

— Эх, в тебе пропал дар гусляра, свадебного затейника, так чудесно излагаешь. Ты словами её опиши, говорю, а то «красивая», «красивая». Кому и кобыла — невеста.

Алексей побагровел, хотел гневно что-то высказать, но передумал. Он откашлялся и сказал:

— Глаза у неё голубые, как колокольчики на весеннем лугу. Волосы светлые, будто спелая пшеница. Щёки румяные, как солнце летнее, а смех у нее такой, будто ручеёк журчит, да по камушкам переливается.

— Ладно, — сказал Баламут. — Сойдёт. Такую красоту не грех спасти. Хотя тебе поменьше надо на природе гулять. Нарисовать её на песочке просить не буду, а то потом от ужаса не засну. Чую я, откуда у тебя руки растут.

— Ядом, который ты источаешь без остановки, можно целое озеро заполнить.

— Да, таланты мои безграничны, спасибо, что отметил, хе-хе.

— Баламут?

— Чего?

— Зачем ты коня Цезарем назвал?

— Сегодня что, вечер глупых вопросов?

— Нет, любопытно просто.

— Ох. Любопытство кошку сгубило.

— Не хочешь говорить, не говори, — сказал Алексей. — Только за последние дни я и пяти минут чего-то не припомню, чтобы ты рот закрытым держал, а не комментировал всё происходящее. А как мне любопытно чего стало — сразу весь из себя молчуна строишь. Давай, признавайся, почему Цезарем-то?

— Как это почему? — ответил Баламут. — Очевидно же. Чтобы люди всегда думали, мол, не знаю кто этот славный и красивый юноша, но его на своей спине таскает сам Цезарь. Стало быть и он человек не простой, а весьма уважаемый.

— Ты хоть знаешь — кто это такой, Цезарь-то?

— Понятия не имею, — не стал запираться наёмник. — То ли какой-то воин старый. Из хазар, возможно, или из древлян. То ли колдун ромейский. Какая разница, знаю ли я, если знают все остальные, кому надо?

— Баламут? — спросил княжич.

— Чего тебе ещё? — спросил наёмник.

— У тебя самого-то папка с мамкой были?

— Умеешь ты разить внезапными вопросами, как копьём в бочину. Конечно были, куда без этого. Понимаешь, малец, когда мужчина очень любит женщину, они сначала женятся, как приличные люди, а вот потом. Пото-о-о-м…

— Да знаю я это всё, — мотнул головой Алексей. — Я тебя о другом спрашиваю — ты своих родителей-то знаешь?

— Ах, это. Нет, княжич. Не знаю. Не помню. Так-то были они, конечно. Да только кто они, кем были, как звать — не припомнить, как ни силюсь. Ничего. Пустота. Даже родился где, в каком княжестве, и того не упомню. Ни роду, ни племени, одно имя только. Да и оно — не моё может, а сам себе придумал в один момент, поди знай. Бродяжничал я, сколько себя знаю, один-одинёшенек, да только и всего. Попрошайничал, воровал, обманывал.

Баламут развёл руками.

— Вот и вся моя жизнь. Ты мне только руки не руби, за воровство, знаю я ваше княжье племя, хлебом не корми, дай кому руку отрубить за любой пустяк.

Стемнело, на небе высыпал мириад звёзд, костёр двух путников понемногу угасал.

— Подвёл я Фёдора, — сказал Алексей.

В его голосе слышалась неприкрытая тоска и горечь.

— Почему это? — спросил Баламут.

Алексей долго мялся с ответом, но всё же заговорил.

— Он из меня воина пытался растить, как мог. Только не вышло ничего. Не воин я. Нету у меня мышц крепких, рук сильных, и бесстрашия нужного. Одно пузо только с собой ношу и робость вечную. Фёдор, земля ему пухом, был хорошим наставником. И на коне ездить меня обучил и мечом рубить и копьём колоть. Великий был мастер, что даже такого бездаря, как я, чему-то научить смог. Отец-то мой противился этой науке.

— Почему? — спросил Баламут.

— У меня ещё шесть старших братьев, — ответил Алексей. — Я самый младший. Если все наши владения начать делить, так и старшим братьям не хватит. На меня-то и клочка земли сухой не найдётся. Вот и решил батюшка, от греха подальше меня в монастырь сослать. Должен был я стать монахом-книгочеем.

Он задумался, горько вздохнул, затем тряхнул головой, словно отгоняя призраки прошлого, и продолжил:

— Да я только пока у монахов письму и чтению учился, о другом уже мечтал. Вот и домечтался. Душой к ратному делу тянусь, а телом всем бесполезным — никуда. Вот так оно и получается, что и в монахи не гожусь, и воин никакой. Зря на меня только Фёдор время тратил. Не в коня корм пошёл.

Баламут толкнул его в плечо.

— Эй, ты так не говори. Сам подумай, ты, получается, весь труд Фёдора обесцениваешь. Все его усилия-то что, прахом пошли, считаешь? Нет, может, мечом ты машешь не как первый в мире витязь, не Алёша Попович и даже не Добрыня Никитич… Но Фёдор из тебя вырастил воина. Потому что душа воина она не здесь.

Он показал на пухлые пальцы княжича.

— А здесь!

Баламут положил ладонь на сердце.

— Вот, что в тебе Фёдор вырастил. У тебя сердце витязя. Так что не подведи его память и не порочь деяния, когда говоришь, что он впустую с тобой трудился. А сейчас — ложись спать. Лёгкий день был вчера. Завтра будем за спасение всей Руси биться.

Он усмехнулся.

— А если не справимся, завтра, возможно, её последний день.