44. Покушение

В какое-то мгновение глубоко ушедший в свои размышления Пилат краем уха услышал шум, исходящий из поросли густого и довольно высокого кустарника, мимо которого они проезжали. Может быть, увидел движение в этих кустах. Трудно сказать, он и сам не успел оценить, что это было. Но долгий опыт военной жизни несомненно сказался в его реакции. Не рассуждая, он послал коня вперёд. И вовремя — позади, на уровне шеи, не защищённой панцирем, просвистела стрела. «Как в нижнегерманской армии, во время бунта»[221], — промелькнула мысль, и заныло раненное когда-то стрелой левое плечо. Он не сразу осадил коня, уйдя на расстояние, относительно недоступное стрелам; он не желал быть спиной к лучнику, искавшему его смерти. Развернув же коня, издали увидел то, от чего похолодело в груди. Ант отбивался от четверых убийц, пытавшихся сбросить его с лошади. Копьё, торчавшее из груди пятого, сделалось бесполезным для него теперь, и он разил их мечом. Левая рука и грудь его были в крови. Недалеко от кустарника, не успев подлететь к лучнику всего на несколько шагов, заливаясь кровью, лежала сука. Стрела торчала сбоку пониже спины. Она царапала землю когтями и пыталась ползти к убийце, но силы покидали её. Заливаясь негодующим лаем, наскакивая, успевая урвать куски одежды и тел, сдерживали четверых убийц два молодых кобеля, не давая пробиться к центру их вселенной — к молодому хозяину, с любовью растившему их. Банга не лаял, он сражался молча и с остервенением. Уже подлетая к месту сражения, Пилат с удовольствием подсчитал его вклад в общее дело: один с разорванным горлом лежал на дороге, и Банга атаковал второго. Эти двое старались обойти всю группу с фланга, а может быть, выдвинулись вослед Пилату. «А ведь эти — не с ножами, а с мечом, — успел подумать Пилат, проносясь мимо Банги. Молодняку проще, Банга выбирает соперников посложней, умница пёс!»

— Слева! — крикнул он Анту, и тот едва успел прикрыться щитом от ножа, который метнул один из удерживаемых молодняком убийц. Он поплатился за этот бросок: один из кобелей дорвался до его шеи. Уже падая на землю, успел он вырвать нож из-за пояса, и громкий визг пса возвестил о потере очередного бойца когорты Пилата. Откуда-то из кустарника понеслись на этот визг обе суки, наверняка выполнявшие там честно свой долг.

Но с момента своего крика-предупреждения Пилат уже не видел ничего, кроме поднимающегося на уровень его головы лука. Лучник, до той поры отвлечённый тем, что происходило в кустарнике, и не доставший стрелами двух других сук, не мог не обернуться на топот лошадиных копыт. Увидев возвращавшегося Пилата, он изготовился к стрельбе. Как во сне видел Пилат эту нацелившуюся в его горло смерть. Откуда-то сзади уже летел Банга, и увидевший его лучник дрогнул на мгновение, опустил лук. Этого мгновения хватило Пилату, и копье пронзило свою цель.

Нужно было помочь Анту. Пилат обернулся к нему, и удостоился удовольствия увидеть красивый удар. Лезвие меча упало вниз с высоты и вошло в надключичную ямку слева. Фонтаном брызнула кровь, беззвучно упал на землю ещё один нападавший. На следующего обрушился всей своей мощью Пилат. Двое, оставшись в явном меньшинстве, пытались скрыться в кустарнике. Навстречу им из кустарника двинулась четвертая и последняя сука, пасть её была в крови — кто знает, кого она заставила захлебнуться собственной кровью там, где вела бой, в глубине этих зарослей, прибежища неведомо откуда взявшихся врагов.

— Я сам! — крикнул Ант, видя движение Пилата, и взглядом, и криком умоляя об оказании ему этой чести — добить последних. Пилат поискал глазами Бангу. Тот был рядом, как всегда, и всё понял, прочтя приказ в глазах хозяина. Он сорвался с места вслед за Антом. Можно было не беспокоиться больше об исходе боя. Следовало позаботиться о пострадавших.

Он подошёл к суке, раненной лучником. Она с трудом подняла голову, и в глазах её были боль и страх. Пилат слегка потрепал её по загривку, коснулся ласково морды, и, несмотря на потерю сил, она успела лизнуть эту сильную руку. Прокуратор негромко, но заковыристо выругался. Наконечник стрелы ушёл слишком глубоко, и хотя наружное кровотечение прекратилось, но, вынув стрелу, он мог вызвать его снова, такое опытному воину не раз доводилось видеть. Его навыков явно не хватало, и Пилат ограничился доступной помощью. Оторвал от тоги кусок материи, смочил его водой из фляги и омыл рану от крови и грязи. Надломил древко стрелы, чтобы не цеплялось потом за ткань, вызывая ненужную боль, оставив всё же обломок, — вынуть стрелу рано или поздно пришлось бы. Смазал поверхность вокруг раны мазью из флакона, который носил на поясе. Это был подарок Ормуса, и жрец утверждал, что его средство предохраняет от воспаления. Сука трепетала от боли, как он ни старался, а всё же причинял ей страдания. Но визга её никто так и не услышал. Прикрыв её своим плащом, Пилат ободрил страдалицу ласковым словом.

— Ничего, маленькая, всё обойдется. Я заставлю жреца плясать возле тебя до тех пор, пока не выздоровеешь, нравится это ему или нет. Он что-нибудь придумает, треклятый фокусник.

Другое дело — кобель. Нож прошёлся по передней лапе, содрав кожу на большом протяжении. Рана была болезненной, но отнюдь не такой серьезной, как у суки. Кроме того, на боку слева красовалась неглубокая царапина от скользящего удара ножом.

— Ну, друг мой, — уговаривал его Пилат, пытаясь омыть раны от грязи и песка, — постой-ка минутку…

Громкий визг, переходящий в завывания, был ему ответом. Пёс не давал себя коснуться. Опрокинутый на спину Пилатом, извивался в песке, вырывал лапу, и пытался даже огрызнуться. Прокуратор взмок от напряжения, призывал всех богов и бранился. На помощь ему подоспел Ант, он, как мог, удерживал кобеля здоровой правой рукой и всем телом. Прокуратор в меру возможности смазал всё мазью и перевязал. Отпущенный кобель, прихрамывая, отбежал в сторону кустов, задрал ногу и долго, с наслаждением, мочился, повизгивая, словно жалуясь.

С трудом поднявшись и выпрямив спину, Понтий развернулся к верному слуге.

— Что там у тебя, мальчик?

— Я догнал их, господин. Оба мертвы, у одного нашел вот это. — Он протянул окровавленный пергамент Пилату.

Он не умел читать на этом языке. Но подпись узнал бы из тысячи. Это была рука Иуды, его росчерк, который прокуратору уже приходилось видеть. Следовало разгневаться, но римлянину стало весело, и он рассмеялся.

— Я тебя не об этом спрашиваю, Ант. Но всё же спасибо. Теперь я знаю, кто нас предал, наш дорогой друг Иуда. Собственно, я так и думал. Давай поглядим, что с рукой. И, надеюсь, ты дашь мне себя перевязать без воя, а то твой воспитанник опозорил нас перед нашими дамами…

Сквозное ранение мечом в нижней части плеча; крови было много, но каких-либо неприятных последствий ждать не приходилось. Остаток Ормусовой мази был использован, рука перевязана. Ант сыпал проклятиями в адрес Иуды, но прокуратор только улыбался.

Пилатом владела эйфория. Он со своей маленькой армией выиграл очередное в жизни сражение. Без особых потерь. Несмотря на неприязнь к Ормусу, он верил в его талант врачевателя, у него была возможность убедиться в этом, и не раз. Ант справится с пустяковой раной, всё будет в порядке и с собаками. Оставалась встреча с Иудой, на которую его вызвал предатель.

«Каков, однако, негодяй! Ведь случись что со мной, на кресте распнут пол-Иудеи, а ему всё равно, лишь бы расквитаться за обиду, — думал почти с восторгом Пилат. — Но такого врага я раз в десять предпочитаю Ханану с этим тряпичным подневольным его зятем. Те улыбаются и кланяются, и притом, что ненавидят, ещё и смертельно боятся. Я устал от их слащавых улыбающихся лиц. Иуда ненавидит и ничего при этом не боится. Он фанатик, а я испытываю судьбу, дразня его. Но как это замечательно, как волнует кровь! Я почти люблю моего мерзавца-осведомителя за доставленное удовольствие снова поучаствовать в бою. Мне кажется, я помолодел лет на десять!»

Несмотря на уговоры Анта, Пилат решил продолжить путь к месту встречи. Там, на холмах, его ждал не только Иуда, но и верный Иосиф. Иосиф из Аримафеи, член священного Синедриона, весьма нелюбимого прокуратором Совета Старейшин. Дальний родственник Иисуса, о чём знали немногие. Состоятельный торговец со множеством связей в Иудее и за пределами её, он служил Пилату, а в его лице — Риму, давно и на совесть. У него были на то свои причины, и предшествовавший Пилату наместник, Валерий Грат, знал их лучше. Но за время его собственного пребывания в Иудее этот исполненный достоинства, всегда невозмутимо спокойный человек успел стать незаменимым для прокуратора. Это ему Пилат был обязан немногими познаниями в языке и культуре народа, которым управлял. Иосиф искренне старался примирить интересы Рима и его восточной провинции, он был миротворцем по природе, из тех редких людей, которым мир и благополучие важнее войны и национальных интересов.

Прокуратор с Антом соорудили носилки из подручных материалов — плаща Пилата и срубленных в кустарнике веток. Пригодился конь, предназначенный Иосифу на обратный путь. Носилки укрепили между ним и конём Анта, и уложили на них собак. На всё это понадобилось время, а Пилат терзался нетерпением увидеть Иуду, и заранее радовался его унижению.

— Ант, я догоню тебя, — сказал он напоследок. Если приедете раньше, немедленно вызови Ормуса. Бангу я беру с собой, он один стоит троих. Остальные собаки будут охранять тебя.

Он просто взлетел на коня, и унёсся ветром от обеспокоенного Анта. Банга не отставал от хозяина, хотя сегодняшнее утро далось ему нелегко. Они достигли знакомой расщелины между холмами довольно быстро. Иуда и Иосиф спешили к нему навстречу, и, надо отдать должное Иуде, он хоть и был несколько бледен, но внешне довольно спокоен.

— Не ждал меня, Иуда? — весело спросил Пилат, соскочив с коня и бросив поводья Иосифу. — А я рад тебя видеть, любезный! Что стряслось, почему такая необходимость встречи, именно сегодня и в этом месте? Иосиф, тебя я тоже рад видеть, но несколько иначе, друг мой…

— Господин, необходимость встречи огромная, очень важная. У меня в руках — нити заговора против прокуратора, и во главе заговора — члены Синедриона, я думаю, сам Ханан, и зять его, Каиафа…

— И чем я провинился перед первосвященниками, любезный? Впрочем, что там, они меня просто не любят, как и ты? Прискорбно, милейший, прискорбно, но тут уж ничего не поделаешь. А каким способом вы решили меня убить?

Как ни держался Иуда, но пальцы его слегка дрожали, он провёл по лбу, и трепет руки выдал его волнение.

— Не следует так шутить, господин, над верными людьми… Я узнал, что это будет, скорее всего, засада на пути следования прокуратора, я не знаю, правда, где. Его встретят зилоты-непримиримые, они хорошие воины, и не склоняют головы ни перед кем. «Нет владыки, кроме Иеговы; нет подати, кроме храмовой; нет друга, кроме зилота»[222] — вот их вера, и они во всём ей следуют.

— Так… И ты, зная об этом, вызвал меня на встречу, прогуляться в холмах Иудеи, верный мой Иуда… Нет предела твоей преданности, поистине нет предела. — Произнося эти слова, Пилат вынул откуда-то из складок одежды лист пергамента, и стал похлопывать им по бедру.

Ошеломлённый Иуда невольно сосредоточился на этом движении глазами, не в силах отвести их.

— Что же ещё, Иуда? Есть ли ещё новости?

— Нет, — пролепетал Иуда, и правая рука его потянулась к поясу, где был кинжал.

— Ну что же, они есть у меня. Твои зилоты неплохие воины в своей стране. Но в Риме они были бы последними из худших. Их много там, на дороге, где меня и ждала твоя хвалёная засада, я их не считал, пусть их посчитают позже те, кому они дороги…

У молча слушавшего Иосифа вырвался испуганный вскрик при этом сообщении. В ужасе обратился он лицом к Иуде, прозревая истину. Шагнул вперед, крепко взял его под локоть руки, сжимающей рукоять кинжала.

Пилат сделал вид, что ничего не замечает. Иуда вытаращил глаза, изображая радость.

— Как, господин, я опоздал с предупреждением? Но это всё равно, главное, что удалось избегнуть опасности! Это просто чудо!

— Может быть, может быть… И в ознаменование этого чуда, чтобы вознаградить твою преданность, я привёз деньги. — Он бросил к ногам Иуды мешочек с монетами. — Они обрадуют тебя, преданный слуга Великого Рима.

— Иосиф, я возьму тебя на своего коня. Это удлинит нашу дорогу, но мы не спешим. Надеюсь, все засады на сегодня закончились. Поехали!

С этими словами Пилат отвернулся, вскочил на коня. Иосиф, глядя в глаза Иуды, медленно выпустил его локоть. Стараясь не поворачиваться спиной к нему, взгромоздился на коня позади Пилата.

Иуда опомнился лишь тогда, когда они исчезли из виду. В голове грохотали молотки, бешено стучало сердце. Он наклонился, поднял мешочек. Высыпал монеты на ладонь. «Pontius Pilatus», — прочёл он надпись на них. Смотрел долго, не отрываясь. Потом швырнул их в пыль, и топтал, топтал ногами, пока не выдохся.

Он должен был противопоставить что-то очередной победе проклятого римлянина. И он повторял про себя, как заклинание: «И истребишь ты все народы, которые Яхве, Бог твой, даёт тебе: да не сжалится глаз твой над ними»[223]. О, глаз Иуды при случае не сжалится над потомством поверженного врага, не будет этого! Он расправил плечи, выпятил грудь, раскинул руки. Всё будет так, как сказано у пророка Исайи! И набрав полную грудь воздуха, он закричал, устремив глаза к небу: «Ты распространишься направо и налево, и потомство твоё завладеет народами и населит опустошённые города!»[224]

Претории они достигли к ночи. Странная это была процессия, двое на одном коне, Ант на двух конях сразу, и носилки с собаками. Вечно не спавшую в его ожидании Прокулу Пилат просил не поднимать особого шума. Прежде всего, несмотря на сопротивление жены, они с Иосифом затащили в покои Пилата еле дышащую суку и устроили её на высокой скамье у стены. Комнату осветили всем, что только светило в доме. Пилат отослал Прокулу, поручив её заботам Иосифа. Ант отказался дожидаться помощи Ормуса, за которым послали доверенного раба, вежливо, но очень твёрдо.

— Не желаю иметь дела с египетским колдуном, я ему не доверяю.

Лекарь же кентурии, Анций, появился в покоях Пилата нескоро. Старый воин с трудом разминал свои кости после сна. Кроме того, он всегда, даже в далёкой молодости, был ворчуном, уверенным в том, что все сговорились испортить ему жизнь. И увеличить число обязанностей, которых у него и так больше других. Вот и сейчас, едва взглянув на руку Анта, он завёл нудную песню.

— Было бы зачем будить старого человека. Шастают молодые по кустам да горкам, вот и получают своё от мужей… В наше время по таким пустякам и лекаря звать бы не стали, постеснялись бы просто. Тут и кость не задета, сквозное всё. Перевязали бы — да и ладно, так нет — разбудили, и всё срочно, срочно. Будто бы я могу бегать на старости, да мне и не заснуть теперь…

— Анций, старина, закрой-ка пасть, — ласково и очень вежливо попросил Пилат. — Не вижу причины для хорошего настроения, а когда я в плохом, ты знаешь, тебе может и не поздоровиться. Какие тут кусты и горки, кто-то вёл на меня охоту. Мальчишка ранен, возьмись-ка за него, и чтобы в три дня всё зажило. Спаси тебя Юпитер, коли рана нагноится. Сквозное-то сквозное, да смотри, чтоб не было кости раздробленной. Ступай, работай!

Даже после угрозы Пилата не перестав ворчать, хотя уже значительно тише, Анций занялся делом. Закончив работу, ушёл, не взглянув на Пилата и не прощаясь.

Ормуса пришлось ждать ещё дольше, но он не ворчал, и его приветствие прокуратору прозвучало ровно и спокойно, даже благожелательно. Но не угодливо, нет, жрец держался независимо. Вопреки ожиданиям слегка волновавшегося Пилата, предложение заняться собакой не вызвало у него каких-либо особых эмоций. Впрочем, бросив короткий взгляд на перевязанную руку и измученное лицо едва живого от грубого осмотра и лечения Анта, он достал из мешка флягу с каким-то средством, и протянул её слуге.

— Выпей два-три глотка, парень, и пойди-ка поспи. Твоя помощь мне не понадобится. Тебе нужны силы, рана может воспалиться. — Странно, он смотрел на Анта пусть мгновение, но так, будто видел не впервые, словно они уже знакомы. И Анту, который уже был наслышан об Ормусе, показалось, будто он видел жреца. Хотя знал, что не видел, знал точно. Без возражений, удивляясь собственной покорности, он принял протянутую флягу и выпил два-три глотка жидкости с приятным вкусом и несколько пряным запахом.

И лишь после этого Ормус подошёл к суке. Та напряглась, не зная, чего ждать от чужого. Но, к удивлению прокуратора, рука с длинными тонкими пальцами свободно легла на загривок. Он и любопытный Ант, конечно же не прислушавшийся к совету жреца (разве он мог оставить собаку!), услышали непривычно ласковые для Ормуса звуки речи, извлекаемой жрецом откуда-то из горла. Он будто пел на чужом для римлян языке. И это пение мгновенно успокоило собаку. Ормус ласково гладил её по голове, трепал за загривок. Сука притихла, расслабилась. Казалось, она заснула, да так оно и было, потому что через некоторое время послышалось её тихое спокойное сопение. Пилат зачарованно смотрел на лицо Ормуса. Прокуратор понимал, что перед ним разворачивается особое действо, ему доселе незнакомое. Это отрешённое выражение лица, полуприкрытые глаза, монотонное пение — что это? Вдруг захотелось спать, немедленно лечь и заснуть, прямо вот тут, на коврике… Раздался грохот падающего тела. Это упал на пол, забывшись в глубоком сне, Ант. Падение не разбудило его. Прямо тут, на коврике, он и спал, верный слуга Понтия Пилата.

А прокуратор вдруг разозлился донельзя, и злость помогла ему справиться с сонной одурью. Он встряхнулся, повел плечами, пришёл в себя. Ормус уже не пел, он смотрел на Пилата с озорной улыбкой, как равный. Было в этой улыбке нечто такое, вроде: «Видишь, какие мы с тобой молодцы!» Понтий неуверенно улыбнулся в ответ, впервые принимая жреца как человека. А Ормус уже доставал из мешка непонятные Пилату инструменты. Он протёр свои устрашающие ножи и нечто вроде ножниц из серебра, с закругленными концами, каким-то составом. Протёр и руки.

— Рана не воспалится, если принять соответствующие меры во время лечения. Всё, что её касается, должно быть очень чистым, — снизошел он до объяснений прокуратору. Тот поморщился, вспомнив руки Анция с чёрной грязью под ногтями.

Ормус очистил область, прилежащую к стреле, какой-то жидкостью. Потом сделал надрез ножом, и пошёл глубже, рассекая область, прилежащую к стреле. Собака не просыпалась, хотя стала более беспокойной, вздрагивала, повизгивала во сне.

— Мне нужна помощь, — обратился жрец к Пилату.

Пришлось прокуратору помогать. Он осушал рану от крови какой-то пористой тканью, данной ему жрецом. А Ормус вооружился серебряным инструментом, и зажал им что-то, лежащее под наконечником стрелы.

— Слишком уж близко лежит от кровяной жилы, надо предотвратить кровотечение, — не совсем понятно для Пилата пробормотал он. Удерживая одной рукой инструмент, другой он выдернул стрелу. Прокуратор напрягся, ожидая фонтана крови, но его не последовало. А Ормус удивил его ещё более. Оставив его держать жилу, вынул из мешка флакон, а из жидкости во флаконе извлёк довольно тонкую нить. Вынув её из флакона, Ормус подвёл край под зажатую жилу, протянул под ней, и стянул концы — перевязал эту жилу. После всего этого всю область раны он оросил каким-то новым составом.

Пилат утомился к концу всего этого действа. Надо было бы вызвать рабов, но он не хотел их встречи с Ормусом. Поэтому терпеливо помогал жрецу, когда тот зашивал, да-да, именно зашивал рану всё той же нитью и с помощью особой иглы. От всех этих чудес впору было сойти с ума, а день был длинным и тяжёлым. Он присел возле Анта, прислонился к стене, пока Ормус закрывал рану повязкой и прикреплял её к коже чем-то липким, с запахом воска.

— А ведь рана-то воспалилась, и он горит, — услышал слова жреца над ухом измученный Пилат. Тот держал руку Анта в своей, и недовольно покачивал головой. — Я пришлю ему питьё, запах у него неприятный, и вкус плесени, а мальчишка мне не верит. Надо заставить его пить, это поможет. Не следует пользоваться услугами коновала, когда заботишься о ближнем…

С этими словами он покинул Пилата. А прокуратор прикрыл Анта покрывалом, и добрёл наконец до собственного ложа. Ещё один его день в Иудее закончился.

Загрузка...