Барнаша

54. Иисус и женщина

«Что посеет человек, то и пожнёт: сеющий в плоть свою от плоти пожнёт тление, а сеющий в дух от духа пожнёт жизнь вечную»[265].

«Дела плоти известны; они суть: прелюбодеяние, блуд, нечистота, непотребство, идолослужение, волшебство, вражда, ссоры, зависть, гнев, распри, разногласия, соблазны, ереси, ненависть, убийства, пьянство, бесчинство и тому подобное…»[266]

Эти слова принадлежат апостолу Павлу, тому, кто, распространяя учение Иисуса-Мессии после распятия, был признан его апостолом наравне с учениками, хотя таковым не являлся. Этот человек был тем, кто строил институт Церкви таким, каким его мы знаем сейчас. Церкви католической, православной, григорианской…. Неважно. Речь идёт о постулатах христианских церквей. И на основании именно этих слов когда-то была развязана война. Война женоненавистнической Церкви против самой прекрасной плоти на земле — против Женщины! «Но те, которые Христовы, распяли плоть со страстями и похотями…»

Справедливости ради следует отметить, что речь в послании Павла к галатам шла несколько о другом. И в нём женщина как таковая не упоминалась. Но отлучаемый от Женщины церковник мог ли не думать о ней? Это она, лучезарная, приходила к нему по ночам, от её притягательной плоти истекал непреодолимый соблазн. Она прижималась к нему тёплым своим и родным телом, заглядывала в зажмуренные до рези глаза, отвлекала от молитв и ночных бдений. Измученный её отсутствием в своей жизни, одураченный наставниками, тщетно борющийся с собственной природой церковник объявлял Женщину и её тело, прекрасную плоть, к которой стремился, — демоном, врагом, злом. Христианские теологи, имеющие множество разногласий по такому же множеству вопросов, дружно соглашались в следующем. Бог уступил свою власть над познанием, над телом, над женщиной и богатством — Дьяволу. И, следовательно, с женщиной следовало бороться. С собственным телом, с женщиной, с познанием… Не с богатством, ибо Церковь немыслима без благолепия церквей, без позолоты куполов и крестов, без храмов… Но надо же с чем-то бороться, в конце концов, Дьявол-то не дремлет!

И она всходила на костёр, неповинная. Милая, нежная, любящая — была закопана в землю живьём. Ей отрезали груди, дробили кости. На площадях кричали о ведьмовстве, позоря её доброе имя, да что там имя — самый дух её, главное в ней — любовь! Измученная пытками, порой она склоняла голову и сознавалась. В том, что за неё придумали жалкие в своей мужской неполноценности церковники. А иногда, едва отойдя от пытки, кричала молчаливым и безжалостным судьям, равнодушным к её крику застенкам: «Я не виновна, господи Иисусе, не оставь меня, помоги мне в моих муках… Господин судья, об одном молю Вас, осудите меня невиновною… О Боже, я этого не делала, если бы я это делала, я бы охотно созналась. Осудите меня невиновною! Я охотно умру!..»

Те, кто отправил Женщину, её любовь, её красоту и её тело в ад, называли себя последователями Иисуса из Назарета, христианами…

Глухое молчание Писаний по поводу женщины, что была Его подругой, неслучайно. Усилия церковников были согласованы, они дружно замалчивали, затирали, выкорчёвывали с корнем и переписывали. Исключали отдельные Евангелия из свода принятых, запрещали. Странно, что так и не сумели убить память о ней. Прекрасно, что не сумели!..

Они шли по городам и округам Декаполиса уже не первый день. Повсюду их встречали радостно и с надеждой. Исцеляющие руки Иисуса были нужны здесь не меньше, чем где-либо. Но в Десятиградии ждали еще и Его речей, и приникали жадно к тем истинам, которые Он провозглашал. Здесь Его не просто слушали, Его слышали и понимали. И от этого дар Его расцветал. И не только Его дар. Счастливые успехом ученики простирали свои руки — и изгоняли болезни, и даровали здоровье людям, и говорили им о жизни в чистоте и праведности, о добре, о любви. Многие были охвачены радостным подъёмом духа — и исцеляющие, и жадно слушающие проповеди, и исцелённые. Казалось, в те дни в Десятиградии царили Бог, Иисус и любовь. А в сердце Иисуса ещё и женщина, поскольку та, которую Он любил, шла с Ним рядом.

Мужской наряд шёл ей. Повязка скрывала частично волны её роскошных волос, но подчеркивала красоту черт. Безупречный овал лица, разлет бровей, широко расставленные большие глаза. Скрывающие улыбку губы. Что поделаешь, ей хотелось улыбаться без конца, она старалась, и не умела прятать своё счастье. Иисус был с ней, солнце светило им каждый день, несчастные люди исцелялись на её глазах, становясь счастливыми. Её любимый был вне опасности, окружён почётом, уважением и любовью окружающих. Ей всё казалось прекрасным и заслуживающим любви.

Могла ли она знать, что внесла смятение в ряды учеников? Посеяла вражду, ревность, злобу, в которых сама была неповинна. Самым злобным её противником был Симон, Симон-Кифа. «Почему — женщина? Ну почему — она? Предпочёл он её более нас? И любит более всех остальных? Бесстыдница, развратная женщина, как и праматерь её — Ева, что стала для всех источником бед… Нечиста от рождения, нечиста по своей жизни… Как может Он касаться её тела, которое познало стольких мужчин… Я прогнал бы её от себя сразу, как только увидел. Ну разве что однажды попользоваться, всё-таки красивая она… А потом всё равно прогнал бы!.. И очистился бы от скверны, и омылся бы. И умолял бы Господа о прощении. И пусть бы она плакала, и просила меня, я был бы непреклонен!»

«И это ей, ей, грешнице, которую следовало бы побить камнями, ей Он говорит то, чего не узнаем мы никогда! Слова Его, которые мы никогда не слышали. Вчера Он сказал Ей: „Ты не очень устала, голубка моя?“ И лобзал её, я думал, что умру от гнева! Предпочесть её нам, променять нас на неё, храмовую блудницу! Не сошёл ли Он с ума? Сказать Ему об этом? Но как я только подумаю об этом при Нём, и посмотрю на неё так, как она этого заслуживает, я вижу Его укоряющее и даже гневное лицо, обращённое ко мне… Что делать? Может, надо собраться всем вместе, и высказать всё…»

«Скажешь Ему — Он прогонит от себя навсегда, я знаю… Недаром молчат все эти умники. Дидим — тот не знает, как ей услужить. Уж не стал ли он сам её рабом? А что, тайно к ней подбирается. Все они, умники учёные, — такие. Она ведь тоже… Знает травы, и женщины у неё лечатся, если что такое по женской части… А этот тоже у ессеев учился. Хорошо у него получается то, что Учитель показывает, лучше, чем у нас у всех. Вот и нашли друг друга. Дидим всегда поднесёт ей воду, и не забудет, что она не может есть один только хлеб и запивать водой, он всегда найдёт для неё другое что-нибудь. А Учитель не видит всего этого, Он всё о Боге… Впрочем, женщина всегда найдёт способ обмануть мужчину!»

Так думал Симон-Кифа. И, может, не один только он. Хмурился Симон-Зилот. Отвращал глаза свои от всего этого непотребства Иуда-Искариот. Он за всё это время не сказал и слова женщине, избегал её присутствия, казалось, боялся даже дышать воздухом, которым дышит она.

Её прикосновение оскверняло, и он держался вдали. Впрочем, Дидим как-то уловил его взгляд на неё. Иуда, должно быть, предполагал, что никто его не видит. Было в этом взгляде нечто такое, что чуть было не подвигло обычно спокойного Дидима на ссору. Липкое что-то, мерзкое такое. Такое, чего бы он сам, Дидим, никогда не позволил бы по отношению к женщине Учителя. Да и к самой этой женщине необычной судьбы, что когда-то была блудницей, это правда, а теперь жила любовью, сумасшедшей любовью к одному-единственному человеку на свете. Можно ли не заметить этого? Она так счастлива своей любовью, что не видит и не ощущает вражды учеников.

Да не все и враждебны к ней. Левий Матфей, например. Он смотрит на неё с сочувствием. Это и понятно. Мытарь[267], пусть и бывший, тоже знает, что такое общее презрение. Он эту нелюбовь к себе чувствует всей своей кожей. Он — живое воплощение утраченной независимости, отступник, вымогатель. Но в нём не умерла совесть. И когда обличающая совесть открыла Левию Матфею всю глубину его падения, Господь послал ему Иисуса. Учитель пришёл, и Левий услышал от него невероятные, немыслимые из уст недоступных раввинов слова: «Следуй за мной». Мытарь сменил прибыльную должность на бедность, лишения, труды. С тех пор — счастлив. Косые взгляды других учеников не могут его не задевать, конечно. Дидим обращал внимание на то, как сжимаются в кулаки ладони мытаря, как бледнеет лицо. Но счастливый человек не задирист, не злобен, готов к всепрощению. А как ученик Иисуса — вдвойне готов прощать. За радость общения с Учителем Левий Матфей готов заплатить и не такую цену. И та, которую любит Учитель, для него священна. Женщина, которую Он любит!

Да, пожалуй, друзей у Марии в их окружении немного. Он, Дидим, да Левий Матфей. Откровенные её враги — Кифа (вот уж правильное прозвище, каменное у него сердце, и, наверное, голова), да Иуда-казначей. Остальные — ни то, ни другое, а это, пожалуй, ещё хуже. Их легко склонить ко вражде. Тем более, что они — обычные мужчины, и ревностно относятся ко всему, что касается Учителя. Трудно им видеть, что Он предпочёл существо заведомо низшее — женщину. А если это существо ещё пытается держаться на равных, забыв о своём прошлом, о всей неуместности своего здесь пребывания… Дидим ощущал напряжение, и боялся открытого противостояния Учителю. «Неужели Он не видит? А если видит, то почему молчит?» — задавал он себе вопросы. «Неужели нужно дождаться ссоры? Ведь если пострадает эта женщина — Он не простит нам никогда! Или простит? Неужели Он сумеет и это простить? Сумел бы я сам простить и понять? Сколько можно задавать себе самому неразрешимых вопросов… Вот Кифа знает одни ответы, и по-своему счастлив. Надо бы успокоиться и мне. Учитель многое прозревает, видит внутренним взором. Увидит и это, и не допустит беды».

Срыв у Петра произошел во время пребывания в Пелле[268]. Город был рад им донельзя, толпы народа встречали их повсюду. Количество людей, желавших быть излеченными, прикоснуться если не к Иисусу, то к ученикам, которые теперь многое умели, привело даже их, уже видавших виды, в некоторое смятение. Работы хватило каждому, и к концу дня усталость и даже раздражение неизбежно замаячили на горизонте. От утренней уверенности и сосредоточенного внимания оставалось немного. И перешептывания в толпе: «Вот те, что следуют за Иисусом», и само сподвижничество Учителю в нелегком Его деле уже не столь радовали душу. Оглядев учеников, Иисус решительно отказался остаться в Пелле до следующего дня. Он увёл их далеко от города, к Иордану. Горожане, вначале последовавшие за ними, шли недолго. Все-таки близился вечер, сумерки. Кто знает, как далеко пришлось бы идти вслед за пророком, а дома их ждали жёны, дети, тёплые постели после приятного ужина…

Тут, на берегу реки, каждый получил возможность передохнуть от множества лиц и просящих глаз, от чужого горя, которое следовало разделять и смягчать, с которым они искренне боролись. Здесь они получили возможность помолчать, подумать, полежать на песке. Кроме Кифы и братьев Зеведеевых.

— Кифа, — сказал ему Иисус, — не закинуть ли тебе сеть в заводи, что за поворотом дороги? Возьми с собой братьев-соседей. Я сделал их ловцами человеков, но они не расстаются с рыбацкой сетью. Сегодня это хорошо для всех нас. Много было сегодня приходящих и отходящих, так что и есть нам было некогда. Жатвы много, а делателей мало. Нехорошо будет, если кто из нас, устав, истощит свои силы.

— Хорошо, Раввуни, — ответил Симон. В глубине же души слегка оскорбился. Бог назначил каждому человеку свое дело в соответствии с его способностями. Чем же он виноват, что трудное дело излечения или произнесения проповедей так плохо ему даётся? Не значит же это, что он устал меньше других, и должен заботиться о их пропитании!

Его раздражение усилила Мария. Она подошла и присела к ногам Учителя. Ласково заглядывала в глаза, прижималась к коленям… Следовало уйти хотя бы для того, чтобы всего этого не видеть! Но когда по возвращении рыбаков с уловом бесстыдная женщина не сделала и попытки оторваться от Учителя, чтобы помочь в приготовлении рыбы, Кифа не выдержал. Он сидел у костра, потроша рыбу, и в свете бликов имел возможность видеть, как, наклонившись к негоднице, Учитель подарил ей нежное лобзание. Один, другой поцелуй… Он слышал её учащенное дыхание, и даже легкий стон, что сорвался с губ Марии.

— Пусть Мирйам уйдёт от нас! — раздался громкий, негодующий возглас Симона.

Этот крик уязвленного в самое сердце рыбака взбудоражил и переполошил всех, кто молча сидел у костра в размышлениях или даже спал, утомленный. Неуместно, излишне громко прозвучал его голос в тишине. Словно прервалось на несколько мгновений течение реки. Попритух костер, темнота вокруг стала непроницаемой. Гармония вечера была очевидно нарушена. Кифа вскочил на ноги.

— Пусть Мирйам уйдёт от нас, — повторил, смелея от собственной наглости, Кифа. Ведь гром небесный не грянул, и Иисус ничего не отвечал ему. Женщины недостойны жизни!

Иисус не отвечал.

— Кифа, ты вечно гневаешься, — спокойно, рассудительно заговорил Левий Матфей прежде, чем разбуженный криком и не успевший опомниться Дидим. — Теперь я вижу тебя состязающимся с женщиной, как с противником. Но если Учитель счёл её достойной, кто же ты, чтобы отвергнуть её?!

— Я гневаюсь, но не напрасно, и все это знают, только молчат! Я хочу знать, почему Учитель любит её более всех нас. Она всего лишь женщина, и притом — она дурная, испорченная женщина! Следует прогнать её от нас!

Повисло тяжёлое молчание. Потрясённый Дидим не мог отчётливо видеть в неверном свете костра лица Марии. Неважно — он догадывался, он видел сердцем эти крупные, солёные капли, что потоком лились на чудное, не так давно ещё озаренное улыбкой лицо. Контраст между недавним её счастьем и той грязью, что пролилась на неё в считанные мгновения, был слишком велик. Она очнулась от грёз. Ощутила хрупкость их счастья, неверность судьбы…

«Это случилось бы неизбежно, — думал Дидим. — Но за то, что Кифа отнял у неё и этот короткий миг, я, когда бы это была моя женщина, вырвал бы сердце из его груди! Негодяй стёр с её лица улыбку, и, наверное, навсегда. Он убил её так же верно, как если бы сделал это ножом. Почему Он молчит?»

Иисус действительно молчал. Зато нашёл нужным выступить Иуда. В голосе его была какая-то демоническая радость — он получил возможность куснуть самого Учителя, вера в которого и всеобщая любовь раздражали Иуду неимоверно.

— Почему Ты любишь её более всех нас, Учитель мой?

Иисус всё ещё молчал. Он ворошил палкой костёр, разбрасывая угли, и искры разлетались в стороны, как мысли учеников. Потом Он встал. Рывком поднял Марию на ноги, прижав к себе, словно закрывая от бед, прошлых и будущих. И, глядя в сторону Кифы, и за его спину, где затаился Иуда, сказал:

— Почему не люблю Я вас, как её? Слепой и тот, кто видит, когда оба они во тьме, они не отличаются друг от друга. Если приходит свет, тогда зрячий увидит свет, а тот, кто слеп, останется во тьме[269].

И, оставив слепцов в полюбившейся им тьме, Он ушёл с женщиной, которую любил. Оставив им выбор — следовать ли за ними туда, где скоро начнёт заниматься рассвет, или оставаться.