Белая башня

Глава 17

Глава 17

Верховный

Гул толпы, собравшейся на площади перед храмом Верховный услышал задолго до того, как носилки приблизились к площади. Услышал и поморщился, что не укрылось от Тототла, который аж вперед подался, пристально вглядываясь в лицо.

Пожалуй, из всех трех, выбранных Владыкой Копий, Тототл был наиболее неприятен.

В его округлом лице, на котором наметился уже второй подбородок, застыло выражение удивленное и вместе с тем слегка испуганное. Порой оно сменялось недоумевающим, словно бы все-то вокруг было Тототлу незнакомо.

— Вам плохо? — и голос у него неподходящий, шепчущий, а еще эта привычка слегка зажевывать звуки, отчего речь становится неразборчивой.

И какой из него Верховный?

Впрочем, двое других были немногим лучше.

— Нет, — Верховный отмахнулся.

Не стоило вовсе брать его в свой паланкин. Пусть бы шел следом, как прочие, демонстрируя покорность и готовность служить. Но нет, захотелось взглянуть поближе.

Побеседовать.

А теперь он решит, что Верховный обратил свой взор именно на него. Обратил, да, поскольку стоял Тототл ближе прочих к паланкину.

— Вы уверены? Быть может…

— Уверен, — Верховный обнял руку. Нынешней ночью он вновь видел сон. Много снов. Но память сохранила лишь отдельные картинки.

Вот небо, что полыхает заревом пожара, одновременно ужасающего и великолепного.

Вот огненный дождь и кипящее море. Облака пара, что вырываются из океана, разворачиваясь навстречу осколкам небес.

Вот люди…

И то, что от них остается.

Тьма.

Боль.

Стоны и стенания. Конец мира, о котором Верховный все же думал, оказался столь ужасен, что разум человеческий просто не способен был воспринять его. И потому о снах думалось отвлеченно.

Кроме пожалуй…

В конце, уже измученный ужасами, Верховный увидел, как огонь выплавляет из недр земных золото, а то собирается, воплощаясь в человекоподобную фигуру. И оно, это новорожденное божество, поднимает руки, силой своей воздвигая щит меж небесами и землей.

А потом поворачивается к Верховному.

И взгляд золотых глаз полон печали.

— Видишь? — спрашивает он. — Видишь, что вы натворили?

Даже сейчас шепот этот звучал…

— Говорить буду я, — Верховный поморщился, пытаясь избавиться от эха этого голоса. И чувства вины, которое он испытывал прямо с утра. — Вы стоите. Слушаете. Делаете, что должно.

— Не сомневайтесь…

Верховный вскинул руку.

— Заранее определите, кто принесет первую жертву. И постарайтесь сделать так, чтобы все прошло гладко. В смутные времена люди придают большое значение всяким глупостям, поэтому…

Он замолчал, позволяя помощнику самому додумать.

А ведь этот на вершину пока не поднимался.

И руки дрожат.

Не случалось приносить жертвы? Вряд ли. Он бы не сумел возвыситься, будь оно так на самом деле. Но вот то, что ему эта работа не по вкусу, Верховный знал.

Справится.

Или нет.

Толпа шумела. Сколько собралось? Тысячи? Десятки тысяч? Столько не собиралось, пожалуй, и на великие празднества. А теперь ветер доносил не только голоса, но и запахи многих, многих людей. Смешанные с маслами и благовониями, но все же резкие, неприятные.

Кто-то выл.

Кто-то плакал. И наверняка к вечеру найдут с дюжину мертвецов, которых сдавило, сжало в толпе. И отдадут храму, записав в жертвы.

Пускай.

Верховный сделал глубокий вдох. Пускай он еще слаб, но люди не должны этого видеть. Они желают чуда. Или хотя бы уверений, что чудо возможно.

И придется…

…чудо возможно. Чудо рядом. Он знает, где именно… и надо решиться. Многие погибнут? Но многие и без того погибнут. А тут шанс спасти хоть кого-то.

Помощники окружили Верховного. И как-то сам он не заметил, как оперся на чью-то руку, даже не понял, чью именно.

Да и не важно.

Он шел и толпа молчала.

Сотни и тысячи глаз провожали Верховного, отмечая каждый шаг его. И тяжесть этих шагов. И его худобу, которую не способны были скрыть золоченые одеяния. Кто бы знал, до чего тяжелы они, и с какой бы радостью Верховный вовсе отказался.

Но нет.

Он шел.

Этот храм, возведенный лет триста тому, а потому молодой относительно прочих, был велик и роскошен. Двор его, вымощенный мрамором, вмещал многих, а вот алтарь, пусть и находился на вершине пирамиды, но та была невысока. В десять ступеней. И расположена так, чтобы все видели.

Они и смотрели.

Повинуясь знаку помощника, не Тототла, другого, младшие жрецы затянули песнь. И голоса их, звонкие, детские, устремились к небесам. Что ж, следовало признать, что настоятель храма знал свое дело.

Ни тени фальши.

И небеса ныне ясны, как никогда. Верховный прищурился.

Она здесь.

Да, ему удалось передать просьбу. Да и не ему одному, но ответа Верховный так и не получил. Но ныне Императрица явилась людям.

Она восседала в открытом паланкине, что стоял на плечах четырех могучих воинов. Смуглые тела их блестели от пота, и сине-золотые узоры, покрывавшие спину и грудь, слегка поплыли. За воинами виделся бледный лик Ксочитл. Рядом с нею возвышался Владыка Копий, еще более огромный и грозный, нежели обычно. И праздничный убор с золотыми перьями придавал его фигуре нечеловеческие черты.

Золота здесь было много.

Узорчатые золотые пластины покрывали и саму пирамиду, и лестницу, ведущую наверх. Золотом был окован алтарь.

Золотой чешуей блестели колонны.

И своды, опиравшиеся на них.

На лицах людей поселились золотые птицы и золотые змеи, золотые жуки сплетались в ожерелья, золотые бабочки оседали на волосах, на руках. Золото, золото… одно лишь золото.

Верховный ощутил, что задыхается здесь. И заставил себя сделать вдох. А также оперся на руку того, кто оттеснил Тототла, как-то вот тихо и незаметно.

Как же его…

Имя выскочило из памяти и затерялось. Но этот был самым молодым из троицы. А еще опасным. Те, другие, в них чуялось и желание власти, и страх, и готовность служить, этот же… он умел притворяться. И пожалуй, хорошо притворялся, если Владыка Копий счел его достаточно удобным. Но Верховный старше.

И видел больше.

Маски… масок в его жизни встречалось много. И отнюдь не все были из золота. Нынешняя, доброго, стеснительного человека, слегка растерянного, ибо оказанная ему честь высока, прочно приросла. Но и из-под нее, в упрямом изгибе губ, в морщинках, что пролегли тончайшими нитями, выглядывало истинное лицо.

— Ты, — Верховный заговорил, поднявшись на две ступени. — Клинок держи крепко. Распорядился, чтобы их напоили?

— Да, — помощник чуть склонил голову. — С рабами проблем не будет.

Хорошо.

Вопящая от ярости или ужаса жертва хороша там, где нет зрителей. А тут вснепременно кто-то да узрит в этих криках дурной знак. Или еще чего, похуже. Нет уж, нынешнее жертвоприношение должно пройти гладко и красиво.

— И рука…

— Не дрогнет, Верховный. Я… тренировался.

Хорошо.

И пусть ему не нравится то, что приходится делать, но это тоже хорошо. Очень… тем, кто получает удовольствие от человеческой смерти, не место в Храме.

— Начнешь… песнь. С Песни Уля. Знаешь?

— Да, господин.

И голос у него оказался сильным, таким, что разлетелся по храму. А спустя мгновенье стройный хор подхватил старый гимн. И Верховный закрыл глаза, просто слушая. Он стоял, чуть опираясь на край алтаря, надеясь, что сил хватит, чтобы выдержать богослужение до конца.

Золото.

Почему именно золото? Его всегда было много на этих землях. И когда-то объявленное собственностью Императора, оно принадлежало только ему.

Песнь оборвалась.

И помощник осторожно коснулся плеча. Пришлось открывать глаза, и мысль, весьма важная, как казалось Верховному, ускользнула.

Потом.

Он обвел взглядом толпу. И взгляд её, уже не взгляд многих людей, но одного единого существа, сумел выдержать.

— Люди, — голос его пронесся и показался самому вдруг слабым. А слова, заготовленные заранее, исчезли. И Верховный на долю мгновенья вдруг испугался, что не справится, что он действительно стар и никчемен, не способен… — Мир подошел к краю.

Он заставил сердце биться ровнее.

— Так было уже. Давно. Когда предки наши покинули благословенные земли Цапли в поисках нового дома. Когда прошли они по морям, сквозь ветра и бури, сквозь небесное пламя и гнев богов…

…золото.

От золота рябит в глазах и ничего-то не разглядеть.

— Тогда путь их был тяжел. И многие роптали, а многие падали, не имея сил идти дальше. Многие отступали из слабости и страха.

Слушают.

Все слушают. Но почему именно золото… от редкости его?

— И гибли они. Как гибли те, кто шел вперед. Но иные, в ком хватило силы и удачи, обрели и новый дом, и силу, дарованную нам богами.

Во рту пересохло.

Но останавливаться нельзя. Смотрят. Слушают.

— Тогда они, пораженные смелостью детей своих, смилостивились, отозвались на мольбы наших предков, и защитили мир от гибели.

Он позволил себе перевести дух.

По щеке ползла капля пота, щекоча, раздражая, но смахнуть её нельзя. Это… слишком по-человечески. А ныне в Верховном хотели видеть не человека.

— И то, что случилось однажды, повториться вновь, — он усилил голос, пусть в горле запершило. — Скоро наступит час испытаний. И для многих он станет последним, однако…

Еще немного громче, пусть даже в груди жжет огонь.

—…надежда будет жить. Ибо что человек сделал однажды…

Не человек, но тот, кто есть ожившее золото. Тот, кто, разделенный на части, ныне не жив, но и не мертв. Тот, кто обрел достаточно силы, чтобы являться во снах.

И тот, с кем Верховный должен заговорить.

Если, конечно, сумеет переступить через свой страх.

—…он повторит вновь. А потому…

Верховный обвел толпу.

— Я прошу вас быть сильными. Отринуть былые распри. Изгнать из душ гнев и зависть. Объединиться, ибо только в единстве, в силе наше спасение.

Боль в горле нарастала.

Но Верховный продолжил.

— И голоса, которые слабы по одному, будут услышаны… а теперь, — он отступил. — Да случится то, что должно…

Он отошел в сторону, жалея лишь о том, что на этой, открытой площадке, нет ни лавки, ни хотя бы стены, на которую можно опереться.

Яотл.

Имя всплыло-таки в памяти. И Верховный даже удивился тому, что забыл его, слишком уж оно было неподходящим жрецу.

Яотл — это значит «воин».

Пускай себе… у воинов крепкая рука. И порядок они знают. Яотл не подвел. Он подал знак, и на пирамиду поднялся первый из тех, кому было суждено умереть сегодня.

Золото.

И кровь. Кровь странно смотрится на золоте. По-своему даже красиво. А с дурманом переборщили, поскольку раб выглядел не просто покорным, он был явно сонным, квелым, что тоже не слишком хорошо. Но, может, оттуда, снизу, не так оно заметно.

Удар точный.

Разрез.

И первое сердце ложится на блюдо, которое держит в руках третий помощник. Оллин.

Тело падает вниз, и толпа отзывается ревом. Их дурманит вид смерти, близость её, запах крови и чувство причастности к чему-то великому.

Пускай.

А на алтарь ложился следующий… семь. Семерых отобрали сегодня. Больше — долго, толпа начнет уставать, а стало быть, пропадет торжественность момента. Меньше… слишком мало. Это всегда было самым сложным, уловить момент, когда нужно остановиться.

Верховный вдохнул воздух. По-прежнему запах свежей крови и дерьма — люди редко умирали чисто — мешался с ароматами драгоценных масел.

Золото.

Кровь и золото… и камень.

Маски.

Заговаривать с нею опасно. В прошлый раз её получилось одолеть чудом. Но и не говорить… она явно знает больше, чем люди. А в знании… что в знании?

Сила?

Спасение?

Понимание?

Верховный не знал. И это его терзало. А еще, пожалуй, горло, ибо голос он, судя по всему, сорвал. И ноги ныли, наливаясь привычною тяжестью. И в животе нехорошо урчало, благо, толпа-таки разразилась криками, что заглушили не только урчание, но и все-то иное.

И глядя на людей, на одуревших от крови, позабывших вдруг все страхи, Верховный думал… обо всем. И похоже, задумался слишком уж, если пропустил момент, когда золотой паланкин двинулся к пирамиде. А когда остановился, из него, с трудом, явно путаясь в складках роскошного своего одеяния, выбралась Императрица.

И Ксочитл поспешила к ней.

Подала руку. Спросила что-то… и отступила, склонив голову. А дитя направилось к пирамиде.

— Что… делать? — а вот теперь Яотл явно растерялся. Новая жертва лежала на алтаре, но он медлил. И не только он. Крики стихи. И совокупный звериный взгляд толпы направился на девочку.

— Доброго дня, — Верховный склонил голову и сказал. — Яотл, подай руку.

— Но…

Прикасаться к Благословенной незаконно.

— Она простит.

— Прощу, — пропыхтела девочка. — Тут… ступеньки высокие. А это вот тяжелое… зачем такое тяжелое?

— Чтобы люди видели, кто есть кто. Им так спокойнее.

Верховный и сам бы подал руку, но боялся, что не сумеет устоять на ногах. Себя бы удержать.

— Тут не слишком высоко. А они все такие… такие страшные. Кричат, — пожаловалась Императрица, разглядывая толпу. — И теперь смотрят. Будто… будто хотят, чтобы я…

Она зябко повела плечами.

— Вам не стоило сюда подниматься.

— Мне сказали, что нужно чудо, — она повернула золотое лицо к Верховному. — Что оно поможет. Я долго думала, какое чудо сделать, но я мало умею.

Императрица подошла к алтарю.

— Совсем другой… — сказала она задумчиво, проведя пальцами по золотым линиям. На пластинах, оковывавших алтарь, были выбиты картины из песен Благословенного города. Когда-то Верховный знал их все наизусть. А теперь в голове пусто. — Какой-то… неправильный, что ли…

…вот путешествие по реке Данай, к верховьям. И покорение народа, жившего на берегах его.

— Но ладно, — она остановилась. Алтарь был невысоким, но лежавший на нем мужчина представлял собой отличный экземпляр. Даже странно, что его сюда отправили. Темная кожа его лоснилась, натертая маслом, грудь вздымалась, и сам Верховный, пожалуй, долго бы примерялся, как пробить этот панцирь мышц.

Преступление.

Такого надо отправлять на вершину пирамиды в сознании, дабы ярость и гнев его стали пищей…

Императрица положила одну руку на грудь.

Другую на лоб.

— Кто он? — спросила она, чуть задумавшись.

— Не знаю, — вынужден был признать Верховный.

— Это… воин… его зовут Ахур, — Яотл заговорил и голос его был тих. — Он родился далеко на юге, там и жил, познавая многие искусства. А после путешествовал. И продавал свою силу и знания.

— И почему он здесь?

— Не уверен, но… ходили слухи, что он пожелал взять в жены не ту женщину, которую готовы были бы отдать чужаку, пусть даже сильному. И ему отказали. Но он не смирился…

Любопытно.

И то, что Яотл знает, делает ему честь.

— Воин… это хорошо, — девочка подняла руку, что лежала на груди великана.

А мужчина определенно был велик.

Потом убрала вторую, и мужчина открыл глаза. Вдохнул резко так, словно пробуждаясь из кошмара. Что она…

Воин готов был вскочить, и начал подниматься, когда та же тонкая детская рука пробила грудь, чтобы войти в нее по локоть. И воин застыл, глядя на эту руку. Рот его приоткрылся, из него поползла нить слюны, а потом, покачнувшись, он стал заваливаться на спину.

Дитя же с трудом, пыхтя от натуги, вытащила сердце, которое еще билось, и подняла над головой.

Красные капли крови срывались с него, падая на одежды, на маску, марая их.

— Чудо… я не знаю, какое именно чудо нужно им, но знаю, какое будет полезно мне, — она повернулась к толпе спиной и подошла к Верховному.

А потом он ощутил боль у груди.

И опустив взгляд, увидел руку, что вошла в эту грудь. Странно, что боль была именно там, под мышцами и костями.

— Маг сказал, что сердце у тебя совсем слабое, долго не протянет, — пояснила она, вынимая это самое сердце. маленькое, неказистое, покрытое какой-то белесой то ли пленкой, то ли слизью. Боль стала невыносимой, но Верховный терпел.

Он привык терпеть.

А Императрица бросила его сердце на блюдо, и также спокойно, деловито, сунула в грудь другое.

— Так будет лучше, — сказала она, вытирая окровавленные руки о белоснежный плащ Верховного. — Определенно…

Боль отступила. А сердце… сердце билось ровно. Верховный поднял руки над головой.

Толпа внизу отозвалась воем.

Наверное, чудо пришлось ей по вкусу.