Белая таежка

45

— Придется засучить рукава, — сказал профессор, скидывая кожанку. Продавать дрожжи нет никакого смысла.

Он надумал отремонтировать полуразвалившуюся печь в горнице Федула.

— Беги скорей за глиной, — велел мне.

— А где ее взять? — спрашиваю я.

— Погляди на свои сапоги!

Это мы по мочажине хлюпали, подходя к гольцу. Тут недалеко от дома. Взял я ржавое ведерко в кладовке и пошел за глиной. А Кольча натаскал сухих дров, разобрав полусгнивший заплот.

— Лесной человек должен все уметь! — поучал нас профессор, показывая, как надо укладывать камни. — За долговечность моего творения не ручаюсь, а эту ночь будем спать как в раю!..

Поначалу печка обдала нас паром и дымом. Но глина быстро подсохла, образовалась тяга, и сухой смолистый листвяг запластал куда с добром. В Федуловой горнице стало тепло и уютно. Окна мы задраили травой. Я уже упоминал, что они узкие, как бойницы, и небольшие. Тепло в тайге берегут, хотя дров не занимать. Кольча устроил освещение, привязав под потолком карманный фонарик. Батарейки новые подарил ему профессор.

Поужинали мы, напились чаю. Олег Аркадьевич пожертвовал на круг вторую коробку конфет.

— Московские, ребята. Фабрика имени Бабаева.

Ополовинили мы и эту коробку. Потом разлеглись с удовольствием на мягкой траве. Разговор снова стал вертеться вокруг Золотой Бабы, касаясь, конечно, и освоения Сибири, потому что эти две темы разделить нельзя.

— Начало семнадцатого века. Царская казна пуста, — рассказывает завлекательно Олег Аркадьевич. — Русь борется с поляками и шведами. Царю нужны деньги. Много денег. Нужны позарез!.. А сибирская пушнина котируется очень высоко на мировом рынке. Купцы вслед за отрядами служилых людей отправляются в неведомые дикие края за «мягкой рухлядью» — шкурками соболей, темно-бурых лисиц, голубых песцов… Златокипящая государева вотчина Мангазея переносится с берегов реки Таз к Енисею. Задорно и весело стучат топоры «гулкой ранью» в дремучей тайге…

У меня уже глаза начинают слипаться, здорово я переволновался сегодня, но отгоняю сон и слушаю профессора. Галка тоже не спит, а про Колокольчика и говорить нечего. Этот даже пытается делать какие-то пометки в своем дневнике по ходу рассказа.

— Отряды под началом Перфильева, Пенды, Бугра проникают по правым притокам Енисея в бассейн Лены, — будто сказку сказывает нам на сон грядущий профессор. — Атаман Иван Галка ставит первые ясачные зимовья. Заложены Усть-Кутский и Верхоленский остроги. В царскую казну текут дорогие сибирские меха, чтобы зазвенеть золотом.

Яков Похабов поставил на острове Дьячем в устье реки Иркут, на Ангаре, ясачное зимовье, положившее начало вашему областному городу Иркутску. В Илимском крае поселилось на жительство сто двадцать русских крестьян. Дьячий остров затопило половодье, и на правом берегу Ангары поставили Иркутский острог.

Профессор умолк на минуту, закурил и спрашивает у нас:

— А вы знаете, какой герб был у Иркутска?

— Нет! — живо отозвался Кольча.

— Вокруг острога стояли дремучие кедровые леса, водились соболи и медведи во множестве. Но гербом почему-то стал диковинный зверь бабр. Тигр, значит. Изображали его на серебряном щите несущим в зубах белого соболя.

— Федул, хозяин этого дома, тоже, наверное, в те годы поселился тут? — спросил Кольча.

— Точных сведений ни о нем, ни о других землепашцах-пионерах я не нашел, — сказал профессор. — Основателем русского пашенного хозяйства на Лене и на Илиме называют оборотистого мужика. По одним источникам, он Егор, по другим — Микешка. Фамилия не названа. Федул именуется Зацепой, но это скорее всего прозвище, а не фамилия. Занимался хлебопашеством и Ерофей Хабаров. Сохранились документы, в которых перечисляется, сколько он продал мер ржи. Надо думать, урожай собрал отменный. Здесь, в ваших краях.

Меняется облик здешних мест. Стали появляться кузницы, ветряки и водяные мельницы. Поселенцы рубят себе крепкие дома, ставят амбары, сараи для скота. На заимках у многих пасеки. Диких пчел приручили.

Однако многим мужикам никак не сидится на одном месте. Тянет их поглядеть на таежный простор. «А что там, на краю земли?» И бредут русские люди «встреч солнца». Гнус их ест нещадно, мрут от цинги, холода и голода, рвет хищный зверь. Но они идут и идут, не требуя от царя-батюшки ни злата, ни серебра за все невзгоды и тяготы походные. Движет этими отважными людьми неодолимая страсть познания, первооткрывательства…

Ну как тут уснешь! Олег Аркадьевич настолько красочно все рисует, будто сам мерил шагами тайгу с первыми русскими поселенцами, плыл по своенравным сибирским рекам, штурмовал неприступные горные хребты…

— Олег Аркадьевич, в седьмом классе мы на эту тему сочинение писали, — встрял Кольча. — Один наш мальчишка стихотворение сочинил. Послушайте.

А дальше я позабыл.

Я ничего не сказал, но, по-моему, это Кольчины собственные стихи. Уж больно восторженно он их продекламировал.

— Хорошо! — с чувством произнес профессор. — От души.

Галка тоже не спала еще, хотя и помалкивала. Когда Кольча громко, с пафосом, читал свои стихи, она подползла ко мне и шепнула в самое ухо:

— Надо посоветоваться, Миша.

— А как же мы выйдем вместе? — спросил я. — Они заподозрят неладное.

— Не они, а он. Придумай что-нибудь.

Сон мой как метлой отмело. Решение пришло мгновенно.

— Галка, рюкзак с сухарями ты где оставила?

— А что? — спрашивает она.

— Повесила или на полу бросила?

— А что?

— «Что-что»! — изобразил я крайнюю досаду. — Без сухарей можем остаться, вот что! Зря, думаешь, таежники лабазы для хранения продуктов на столбы поднимают?

Профессор поддержал меня.

— Много зверьков и зверюшек рыскает вокруг дома. Подальше положишь, поближе возьмешь.

Мы вышли через черную избу в просторные сени, где были сложены наши рюкзаки. В двери яростно барабанил дождь. В открытые, оставшиеся без стекол окошки врывался холодный ветер. Я поежился, помянув добрым словом профессора за печку.

— Мишаня, на душе у меня что-то очень тягостно, — шепотком сказала Галка.

Она стояла так близко от меня, что я чувствовал ее дыхание, и щеки моей касались иногда волосы Галкины, раздуваемые ветром. Мне очень хотелось погладить ее плечо и сказать, что все это ерунда, ночные страхи, только и всего. У меня у самого часто так бывает. Но на руках моих будто пудовые гири висели. Я не в силах был даже пошевелить ими. Стоял как истукан.

Почему-то со мной иной раз так случается, что говорю и делаю я как раз все наоборот: не то, что мне хочется, а будто назло сам себе.

— Глупости! — буркнул я. — Самовнушение, вот и все.

— По-моему, он рецидивист, Миша! — проговорила Галка тревожно.

— Да брось ты! — хохотнул я и попытался сострить: — Если бы рецидивисты были такие образованные, то у нас не тюрьма бы была, а самая настоящая академия!

— Дурак! — залепила она мне как оплеуху. — Спрячь его рюкзак на всякий случай.

Галка обиделась, пошла в дом.

— Погоди! — остановил я ее. — Дверь в горницу закрой и задержись у порога. Понятно?

Я схватил рюкзак профессора в темноте. Знал, где он стоял. И следом за Галкой вошел в черную избу. Свет от карманного фонарика, висевшего под потолком, не доставал до порога. К тому же и Галка выполнила мою просьбу, закрыла сразу же за собой дверь. Я юркнул в куть. У русской печи зев такой, что в нее на санках можно въехать не сгибаясь. Я засунул в него порядком отощавший за день рюкзак профессора и нащупал у загнетки заслонку. Но побоялся шевелить ее, в темноте можно задеть что-нибудь. Едва ли профессору придет на ум искать свой рюкзак в печке, если он задумает удрать от нас ночью. Нет, без диссертации не побежит!..

На цыпочках тихонько прокрался я к двери, ведущей в горницу, и уже от порога услышал голос Олега Аркадьевича. Он снова да ладом принялся за свою Золотую Бабу.

— В известной «Сибирской летописи», как ее именуют историки, говорится об одном удивительном случае. Казаки Богдана Брязги, пятидесятника, служившего под началом Ермака Тимофеевича, захватили в бою у язычников их идола. Но, к сожалению, это была не Золотая Баба, а Рача. Пониже рангом. Да и Рачу того не сумели казаки довезти до своего лагеря…

Я прошел на свое место и лег, но заснуть долго еще не мог, злясь на себя за то, что не сумел поговорить по-человечески с Галкой. Что за характер у меня дурной? Мама и то говорит, не знаю, в кого только ты такой уродился…

«А еще хочешь, чтобы тебя любили! — врезал я мысленно себе. — За что любить-то?!»

— По дороге на казаков напали язычники, — ровным, убаюкивающим голосом рассказывает профессор, — и отбили идола. Брязга обложил городище князя Нимьяна. К осажденным он послал своего лазутчика, чуваша по национальности, хорошо говорившего на языках многих северных народностей. Тот попал на большое мольбище и видел Золотую Бабу…

— А дальше что? — поторопил Кольча замолчавшего почему-то профессора.

— Об этом немедленно было доложено Брязге. Начался штурм городища. Нимьянск взяли казаки, но Золотой Бабы там уже не было. Язычники переправили ее к кондинскому князю Агаю…

На Агае я заснул окончательно. И Галка уже спала.

Утром я первым проснулся и, не открывая еще глаза, почувствовал неладное. Наверное, это было следствием ночного разговора в сенях с Галкой.

Взгляд мой упал на стену, где висели наши ружья. Она была пуста. Профессора на его месте тоже не было. Не было и наших рюкзаков.

— Галка! Кольча! — закричал я дурниной. — Нас ограбили!

Я кинулся в черную избу, не дожидаясь, пока встанут Галка с Кольчей, заглянул в печь. Профессорский рюкзак был на месте.

Бегу в кладовку, открываю ларь. Нет ружья!

Горшок на полке лежит на боку. Забрал и документы…

— Ах он, лиходей! Ах он, нечистая сила! — отчаянно запричитала в сенях Галка. — Змея подколодная!..

Она выскочила за дверь, под дождь, который, кажется, еще яростнее хлестал в стены дома. Я за ней.

— Рюкзак на месте! С диссертацией!

— Ну и жуй ее теперь! — кричала Галка. — Она же липовая! Понял теперь ты или нет?! Все припасы наши унес…

К нам присоединился Кольча, и мы обежали вокруг дома, сами не зная зачем. Чак тоже с нами побежал, поглядывая на нас как на полоумных. Промокли под дождем, замерзли и вернулись в дом. Даже следов никаких теперь не найдешь — все смыл дождь.

— Заговорил нам зубы и был таков! — убито пролепетал Кольча, пряча глаза.

У него был такой вид, будто он на качелях закачался до чертиков.

— А все из-за тебя! Из-за тебя! — в исступлении набросилась на него Галка. — «Ученый с мировым именем»! «Визитная карточка академика»! — Она схватила рюкзак бородатого и швырнула в Кольчу. Тот едва успел отскочить.

В рюкзаке были только книги, рубашки, полотенце, сигареты да еще диссертация. Я вытряхнул все это на пол, сам не зная зачем.

— Я же не Штирлиц! — покаянно начал Кольча, собирая с пола книги. — А тут еще эта ваша акция: «Руки вверх!» А он же мне жизнь спас, как я мог иначе? Такой вальяжный, респектабельный… И все по логике вещей…

— Прикуси язык! — зыкнула на него Галка. — Залез в дерьмо, так хоть не чирикай!

Она в ярости носилась по горнице, а я виновато помалкивал и отводил глаза, боясь встретиться с ней взглядом. Предупреждала ведь она меня, нутром чуяла, что этот мазурик замышляет что-то против нас, а я вместо того, чтобы принять меры предосторожности, такого дурака свалял…

— Какая же я тундрия! — в унисон мне пролепетал убито Колокольчик.

— Наконец-то до тебя дошло! — мстительно фыркнула Галка. — А то корчит из себя черт знает кого. «Мой внутренний голос»! «Надо мыслить аналитически»!..

Все это Галка не проговорила, а проиграла, изображая Колокольчика. Тот взмолился:

— Оставь, пожалуйста, свои грустные комментарии! Я и так наказан немилосердно…

— Тюльпан!

Галка повалилась на свое место на траве, легла вниз лицом и закрыла голову руками. Я сел на лавку.

— Мерзкий, гнусный тип, гангстер, а я его — «Олег Аркадьевич, Олег Аркадьевич»!.. — канючил Кольча, машинально перелистывая книги Профессора.

— Ловко он объегорил нас! — сказал я, чтобы хоть что-то сказать.

— В этот горький час… — начал было Кольча философски, но тут же осекся и вскрикнул, будто ожегся: — Плагиат! Плагиат чистейшей воды! — Он схватил папку с «диссертацией», начал лихорадочно ее перелистывать. Нашел, что искал, и жадно пробежал глазами: — Слово в слово сдул полторы страницы у писателя Ювана Шесталова.

Кольча впился в другую книгу, оказавшуюся в рюкзаке бородатого. Полистал, заглянул опять в «диссертацию».

— Точно! Дальше все слизал у историка М. П. Алексеева…

— Скрутить бы надо было его сразу по рукам и ногам, — горько пробубнил я. — Спать по очереди…

Это было Галке адресовано: я признавал свою вину перед ней и перед самим собой.

Она повернулась к нам с Кольчей, легла на бок.

— Хорошая мысля приходит опосля!

— Меня здорово серебряная пластинка на ложе «Зауэра» чебурахнула, начал оправдываться. — «Профессору Залесскому…» Документы, диссертация…

— Золотая Баба, — саркастически улыбнулась Галка.

— Золотая Баба, — признал я горько.

— Такой эрудит! — вставил Кольча.

— Бандит-разбандит! — резко бросила Галка.

У меня было такое тягостное чувство, будто во всем случившемся виноват только я один и никто больше.

А ведь, по сути дела, так оно и есть. Поддержи я вчера вечером Галку, когда мы с ней в сени выходили, и могло бы ничего не случиться. Надо было встряхнуть себя, выбежать под дождь, и смыть сон, и не спать. А Галка бы пускай спала. Перед самым утром бы меня подменила.

Верно Ванюшка говорил: этого стервеца на мякинке не проведешь! Меня за глиной послал, Кольчу за дровами, Галку за водой на ключ, а сам тут по дому давай шариться. Увидел, где документы его спрятаны, где ружье… Ну и давай стараться, умасливать нас да усахаривать. Конфеты опять выложил, красной икрой угостил, Чака подкормил-уласкал, чтобы он не заворчал на него ночью. И нарочно спать не давал своими рассказами, чтобы мы потом, под утро, заснули как убитые…

— А ты уж не мог ружье его засунуть куда-нибудь подальше! — упрекнула меня вяло и как-то замученно Галка.

— А куда?! В траве нельзя было прятать, этот гад как раз перся с Кольчей со стороны подворья…

— Залез бы в голбец.

— Там же вода! Дыра в крыше прямо над полатями. А с вечера дождь собирался…

Начисто обобрал нас этот изверг. Уцелели одеяла, мы ими были укрыты, он боялся нас разбудить; палатка уцелела, она под нами была расстелена, да еще осталась нам коллекция спутников золота по счастливой случайности. Кольча брал мешочек с минералами с собой, когда за пробами на голец лазил, и позабыл его на том месте, где увидел злополучного медвежонка.

Какими глазами теперь на Ванюшку глядеть будем? Со стыда сгоришь.

А Галка-то поумней нас с Кольчей оказалась…

Сидим мы и молчим пригорюнившись. И сколько так просидели — не знаю, затрудняюсь сказать. Время будто остановилось. Одно окошко с подветренной стороны мы открыли, выбросив траву. Дождь не перестает. Тяжелые жирные тучи ползут над чараном. Ни одна пичужка не пискнет, все живое будто попряталось. По моим приметам, занепогодило надолго. За окном не то вечер, не то день еще тянется — не понять.

Есть нам нечего. Маковой росинки с утра во рту не было. Все подчистую упер бандюга. Теперь-то, конечно, яснее ясного, что он к золоту нас не хочет подпустить ни за что.

Ванюшка, бедолага, где-то мерзнет сейчас в тайге под дождем. Теперь уж он обратно топает. Дедушка Петрован, конечно, послал нам какие-нибудь гостинцы. Рыбки сушеной, жареной или вяленой принесет командор обязательно да еще что-нибудь.

— Парни, можно все потерять, но только не хладнокровие, — начинает оживать Колокольчик. — Давайте поразмышляем вместе.

— Сиди! — пренебрежительно отмахнулась Галка.

Но молчать Кольча уже не в силах.

— Мишаня, ты дорогу к Священному кедру найдешь? — спрашивает он у меня через несколько минут. — Приметил, как мы шли?

— Приметил.

— Там же в котле золотые червонцы!

— Так он тебе их и оставил! — фыркнула насмешливо Галка. — Держи карман шире!

— Он уж там наверняка побывал, — сказал я. — Да еще дождь льет, холодно.

— Все мои снимочки пропали! — тягостно вздыхает Кольча. — Какая жалость…

— Скажи спасибо, что хоть сам живой остался! — процедила Галка с холодной иронией и укрылась с головой одеялом.