Белая таежка

48

К вечеру опять ветер вернулся и всю ночь буйствовал, валял и мял траву на чаране, а под утро выдохся и стих. Я проснулся поздно, никто меня не разбудил, вот я и придавил как полагается.

Говорят, если хорошо, плотненько поужинаешь, всю ночь кошмары будут сниться. Ерунда! Мы вчера три раза ужинали, а спал я как убитый.

Утро было тихое, парное, радостное. Реденькие сосенки, разбросанные по чарану возле дома Федула, выглядели как девушки после баньки. Галка с Ванюшкой у костра сидели, на котором завтрак варился в трех котелках, не считая чайника, а Кольча вертелся возле эвенка, обихаживая олешек. Я сбегал к ключу, умылся, и, когда подошел к костру, Колокольчик уже торопливо выкладывал командору все, что ему удалось разузнать от Борони Бога про обитателей этого дома.

У Федула Зацепы от дочки шамана родился сын, и назвали его Петрикеем. Но эвенкам было трудно выговорить это имя, да к тому же они привыкли к Федулу и стали звать сына его молодой Федул. А Петрикей своего первенца окрестил в честь отца уже Федулом. Так и пошло с тех пор — через одно или два поколения обязательно Федул появлялся. А у него — молодой Федул.

От своего родоначальника унаследовали все Федулы, молодые и старые, любовь к хлебопашеству и большую доброту к людям. Дочерей выдавали замуж за русских, деревеньки которых росли на берегах Киренги и Лены, сами женились тоже там или привозили девушек из эвенкийских стойбищ.

Были Федулы люди самостоятельные, степенные, справедливые. Эвенки часто приезжали к ним разрешать свои тяжбы и споры, обходя даже шаманов. А вот последний Федул почему-то здорово подкачал и загубил свой род. Хозяйство запустил, лодырничал, гулеванил. Жена от него убежала к эвенкам.

— Тут все покрыто таинственной мглой, парни! — умиленно, с придыханием воскликнул Кольча, понизив голос. — Непутевый Федул жил в большом довольстве и роскошничал напропалую. Каждую осень выезжал в Иркутск, кутил там по месяцу, а то и больше. А на какие шиши, спрашивается?

— Соцнакопления! — оказал я.

— Думал и я так, Миха, поначалу, — продолжал Кольча. — В наследство от своих предков получил куш порядочный этот непутевый Федул. Так? Но каких же крестьянских накоплений хватит, если он на целую неделю откупал ресторан и поил-кормил там всякого встречного и поперечного? Потом переезжал со всей своей оравой в другой ресторан и там начинал снова да ладом… Надо быть круглым идиотом, если не сделать из этой истории соответствующие выводы!..

— Не кутить с купеческим размахом? — засмеялась Галка.

— Перестань! — страдальчески скривился Кольча.

— Федул шиковал на самородочки! — подсказал я.

— Вот именно, парни!

— А если допустить такую мысль, — встряла опять Галка. — Прапрадед Федул был разбойником? Забубенные головушки первыми шли за Урал-камень…

— Но если бы тот Федул с денежками или драгоценностями в Сибирь забрался, то поселился бы он где-нибудь недалеко от людей, чтобы в дело свой капитал пустить. А он куда забился? И жил здесь безвыездно!

— Его же сцапать могли, вот и отсиживался в глушняке, — сказал я.

Только Галкина догадка меня не задела. Я все же больше Кольче верил.

— Часто Федул наезжал в Иркутск? — спросил наконец Ванюшка, дав нам выговориться всем.

— Каждую осень! Спускал все до гроша и чуть ли не в одних портках уходил в тайгу. Замерзнуть и умереть от голода не давали ему эвенки, помнившие доброту его предков…

— А кончил он как?

— Плачевно, командор. Утонул в Ангаре по пьяной лавочке.

— Когда?

— Перед самой революцией.

Показался дядя Иван, ходивший за голец искать оленуху-гулену. На шее у нее болтался самодельный колокольчик из ружейной гильзы.

— Чай пить пора! — поглядел он на солнце.

Мы стали усаживаться завтракать.

От Галки пахло свежим хлебом. Я сперва думал, что мне так кажется, но вот она подняла полотенце, под которым возвышалась горка лепешек. Оказывается, дядя Иван научил ее печь лепешки по-эвенкийски, на прутьях. Немножко, правда, одна сыроватая мне попалась, но с голодухи да в охотку умял я и ее скоренько.

Ели мы долго, старательно, не торопясь. Все Галкины лепешки прикончили. Последняя пошла уже с чаем. Галка разделила ее так, что Кольче досталась половинка побольше. Тот застеснялся.

— Ешь, ешь, Колян, — плутовато повела глазами Галка. — Ты больше горя видел.

Все это было сказано таким уморительным тоном, что я захлебнулся чаем. Все покатились со смеху. Дядя Иван тоже чуть живот не надорвал.

— С амикашкой шутить — борони бог!

После обстоятельного чаепития стали собираться в путь. Кольча развернул карту. Дядя Иван показал, где косит сено для своего дикого стада дедушка Петрован. Получалось так, что мы намного бы сократили нашу дорогу, если бы пошли берегом Гнилого нюрута. Кольча не утерпел, сказал старику об этом.

— Туда ходи нету! — отрубил эвенк.

— Дядя Иван, какой же смысл кругаля давать? — мягко попытался возразить ему Кольча.

— Ты совсем дурной? — рассердился дядя Иван. — Сколько я тебя учить буду? Гнилой нюрут тропу таскать — борони бог!

Я дернул Кольчу за полу куртки, чтобы он прекратил этот разговор. Раз нельзя, значит, нельзя. Скажи спасибо, что тебя встретили, накормили да еще и к дедушке Петровану на сенокос приведут. Нам это по пути — туда же, к нагорью, подадимся, к золоту. Правда, Веселая Вода немного в сторонке остается. Да не беда, потом можно будет и к ней сходить, взять там пробы.

Дядя Иван сказал, что «побежит» впереди, дорогу в чаще-чепуре будет выбирать, показывать, а наше дело попеременно вести головного оленя.

— Чур, я первый! — ухватился за уздечку Кольча.

Эвенк сощурил и без того узкие глаза.

— Мешкать — борони бог! Орончики пятки оттопчут.

— Ничего! Я проворный.

— Тогда ладно.

Вести оленей не такое уж простое дело, как может показаться. Лошадей с вьюками я водил, а вот оленей не доводилось. Даже привычная таежница так тебя измотает за день, что вечером рад месту. Ты не идешь, а пляшешь все время возле своей лошади. Она поминутно дергается у тебя, шарашится, вскинув голову, пятится или норовит в сторону рвануть, пугливо прядая ушами. Буреломина попадется — жди, когда она насмелится ее перешагнуть. На мочажине начнет проваливаться, вязнуть по колено… В общем, маета одна. Я думал, что дядя Иван пошутил над Кольчей, когда сказал про пятки.

Прошли мы чаран-луговину, однако олешки нисколько не сбавили ходу. Прут и прут в том же темпе, точно животом видят, куда поставить свои маленькие раздвоенные копытца. На что уж Кольча у нас верткий, живчик да и только, но уберечься он не смог, и через полчасика бык разул его в малиннике, сдернул ботинок с ноги. Ойкая и морщась от боли, Кольча остановил караван.

— Я говорил тебе: шибко ходи! — увидев его прыгающим на одной ноге, испугался дядя Иван.

— Летят как на пожар! — конфузливо пробормотал Кольча.

— Вот и хорошо, вот и ладно, паря, — хлопотал возле него расстроенный старик, ощупывая ногу. — Ты тоже лети, ты молодой, Кольча. У орончиков нога легкий. За это хвалить надо, Кольча. Ругать орончиков — борони бог!

— Вы не волнуйтесь, дядя Иван! — Галка замотала Кольче ногу своей косынкой. — До свадьбы заживет!

Походную аптечку нашу унес бородатый.

Взяв пострадавшего под руку, эвенк увел его в хвост каравана.

— Учаг, седловой орончик, будет тебя таскать.

— Что вы, дядя Иван! — взмолился, брыкаясь, Кольча. — Я сам. Подумаешь — кожу содрал…

— Я тебе что толмачу? — начал обижаться старик. — Дурной ты, что ли? Маленько заживет нога, тогда ходи…

Караван повел Ванюшка. Мы с Галкой замыкаем шествие, Кольча покачивается на спине предпоследнего оленя. Видно по всему, что такой способ передвижения не доставляет ему никакого удовольствия, он все время ерзает с непривычки, съезжает на шею своему носителю…

Я стараюсь сохранить для видимости прежние отношения с Галкой, но у меня ничего не получается, ноги сами тащат к ней. Разве что-нибудь утаишь от ребят? Ванюшка уже почувствовал перемену в наших отношениях.

А Галка все принимает как должное. Но меня вот что тревожит: не забавляется ли она? Ведь с моей стороны вся вражда к ней на чем держалась? На том, что Галка мне все больше и больше нравилась… Парадокс, но это так. А вдруг она теперь решила отомстить мне за все?..

Поднимаемся на пологий угор. Тайга здесь сильно забита колодником. Огромные колодины, поросшие рыжим мхом, лежат, как коровы у озера в знойный день. Олени ловко перебираются через них, а нам это дается нелегко, и мы едва поспеваем за караваном. В низинах стоит вода после затяжного ненастья, валежины скользкие, словно намыленные. Я уж два раз шмякнулся со всего маху, чуть лоб не раскровенил. Начинает казаться, что ни один человек еще не залазил в эти дебри. Если бы мы плохо знали Борони Бога, то можно было бы испугаться. Куда он нас тащит? К черту на рога…

— Гляди, Миша! — вскинула руку Галка.

Перед нами будто чум стоит, построенный когда-то великаном. Сосны разом упали, скрестив вверху макушки, а потом на них насыпалась всякая мелкота. Чудница, одним словом. Чего только не насмотришься.

— Миша, ты только не смейся, ладно? — доверительно начала Галка. Каждое дерево мне кажется на кого-нибудь из людей похожим. У каждой сосенки или осинки, березки, кедра — свое лицо…

Галка не успела договорить. Над нашими головами под самыми макушками высоченных сосен что-то затрещало, захлопало, как белье на веревке в сильный ветер. Мы замерли, вскинув вверх подбородки. Мне показалось на миг, что в просвете между кронами сосен чей-то черный пиджак полами машет. Галка вскрикнула. Большой клубок шмякнулся чуть не на нас.

Черт возьми, да ведь это же глухарь и куница! Белобрысая, ростом с кошку. На глухаре прокатилась, разбойница. И ей хоть бы хны, юркнула тотчас в папоротник, и мы ее только и видели. А глухарь трепыхнулся разок и затих. Я подбежал к нему, взял на руки.

— Здоровяк! Полпуда, никак не меньше!

— Красивый какой! — прихромал, услышав Галкин крик, Колокольчик.

Караван остановился: Ванюшка с Борони Богом тоже к нам подошли.

Мы разглядываем глухаря. Массивный, изогнутый, как у орла, перламутровый клюв. Под ним мохнатая элегантная бородка. Над глазами скобочки красных бровей, пышный хвост веером…

— Древняя птица, — сказал Кольча. — Она еще ящеров, пожалуй, видела…

— Но это нисколько не помешало ей быть вкусной! — сказал я радостно. — Думаю, повкуснее даже ящерицы…

— Уха из петуха! — взял у меня глухаря Ванюшка.

Старик устало присел на толстую лесину. Он без наших рассказов понял, что тут произошло, как только мы упомянули про куницу. Достал трубочку из-за голенища, набил не спеша табаком.

— Мы мясо кушать будем, а куница порожнее брюхо таскай, — пожалел он почему-то не красавца глухаря, а белобрысую разбойницу.

— Перетопчется! — брякнул я, желая показаться остроумным.

Старик кольнул меня осуждающим взглядом и, выпустив дым изо рта, осудителыно покачал головой.

— Не можно так, худо, паря. Шибко жалко куницу. Совсем старуха стала: зубки притупились, коготки повыкрошились…

Понятно теперь, почему она с глухарем справиться не смогла! Силенок не хватило на земле его прикончить, вот и взвилась на нем в небо. Пускай спасибо скажет, что счастливо отделалась.

Говорил дядя Иван задумчиво о кунице, а сам, наверное, думал о своей надвигающейся старости. Он опустил, сникнув, плечи, пригорюнился. Мы это все поняли, и никто больше не сморозил никакой глупости. Разве он усидит дома на пенсии? Тайга для него вся жизнь. Он себя без нее, конечно, и не мыслит…

Выкурив трубочку, эвенк заметно оживился, поколотил по валежине, выбивая пепел. Затем приподнял пальцем голову глухаря, который лежал перед нами на траве.

— Скажи, зачем он красные брови надел?

Вопрос был обращен ко всем, но никто не смог на него ответить. Даже всезнайка Кольча демонстративно почесал затылок.

— Для красы! — сказала Галка, разводя руками.

— Природа наградила! — только и нашел что добавить Кольча.

— Зачем природа? Бог Хэвэки! — благодушно поправил старик. — Всех птиц Хэвэки делай, всем вели осенью в теплые края кочевать, а глухарю и тетереву — не вели. Шибко они горевал, когда все друзья уходи, ой как горько плакал! — Эвенк прищелкнул языком и покачал головой. — Борони бог!

Он поднялся. Мы тоже все разом поднялись, пошли рядом с ним по прогалу к каравану. Казалось мне, что старик чего-то недоговорил и обдумывает, как лучше сказать. Наверное, все так подумали, потому что выжидательно молчали, поглядывая на него.

— Одни люди много-много гляди, все замечай. Другой ходи как в потемках. Зачем живи — не знаю…

— Черт побери, да он же настоящий философ! — шепнул нам Кольча, когда эвенк побежал к запутавшемуся в поводу уздечки оленю.