Белые пятна

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

После томительной июльской жары хлынули августовские предосенние ливни.

Виктор и Настя вернулись в табор в час ужина. Оказывается, о назначении Разумова прорабом экспедиции уже стало известно, и обрадованный успехом друга Андрюша Ганин, невзирая на протест Разумова, решил обнародовать официальный приказ и повел Виктора в столовую.

— Товарищи, внимание! Я прочту вам приказ управляющего. — И среди наступившей тишины громко прочел приказ Тушольского и заключение квалификационной комиссии.

— Слышь, товарищ Разумов! Значит, ты теперь у нас вроде самого главного инженера? Так, что ли, голова? — крикнул Дронов.

— Так, так, голова! Поздравляем, жмем вашу лапу. Стало быть, с должностью вас! Пожалуйте нам с Айнеткой на литровочку. Эх, кузькина мать! — Петренко вертелся около Разумова.

Айнет отложил ложку и, вытирая на ходу рот, подошел к Разумову. Он не придумал, что сказать бывшему десятнику, только похлопал его по груди и не спеша вернулся к оставленному супу.

Соскучившаяся по работе Настя снова командовала у плиты и говорила раскрасневшейся Лиде:

— Хорошо там, так хорошо. И Витька стал инженером, как Андрюша. Тоже хорошо, хоть я боюсь чего-то. И знаешь, Лидочка, хорошо-то хорошо, а дома лучше. Точно я к матери вернулась, веришь, как я скучала за всеми. За Алешкой этим непутевым и то вздыхала. Иди, иди! Чего ты подслушиваешь!

Около них стоял с папиросой в зубах Петренко.

— Так, говоришь, вздыхала? За мной, значит? А помнишь, как ты меня балалайкой по башке трахнула?

— Не пой дурных песен — вот и трахнула.

— Дурных! Сама ты, Настька, дурная, коль любовную песню бракуешь. Всем нравится, когда я пою или представляю на сцене, одна ты… балалайкой охаживаешь. — Приняв самую театральную позу, закатывая глаза, он запел:

Последнюю строчку он спел, зажмурив глаза и качая головой. И тут же юркнул за дверь, так как в него полетела березовая скалка и банка из-под тушенки. Смешливая по натуре Лида повалилась на скамейку, услышав за стеной палатки второй куплет с такой вольной картиной, которую могла создать только неистощимая Алешкина фантазия.

Вскоре после захода солнца хлынул ливень. Ветер наполнил тайгу неистовым гулом, воем, скрипом раскачиваемых кедров и треском падающих подгнивших деревьев.

Виктор в одной майке выскочил наружу. Настя ойкала от страха и вбирала голову в плечи при каждом громовом раскате. Ливень обрушился на палатку, охлестывал ее со всех сторон, вгибал внутрь податливые стены.

— Витя! Витька, вернись! Я боюсь, — завизжала Настя. За гулом ливня и ветра Виктор не слышал вопля жены. Он стоял у ручья и не узнавал его: ручей превращался в бурную реку, она с грохотом неслась по каменистому ложу, выворачивая прибрежные и подводные глыбы. Виктор различал их глухой утробный скрежет.

Разумов привез мощный радиоприемник — подарок экспедиции от рабочкома — и десятка три книг.

Алешка Петренко прямо-таки дышал на «дорогую штучку». Пока он устанавливал радиомачту, Дронов сколотил прочную тумбочку под приемник, и палатка стала уже настоящим клубом. Приемник хорошо брал Москву и Хабаровск, разведчики слушали последние известия, статьи и рассказы, оперы и сводки о погоде. Иногда, настраиваясь на нужную волну, Алеша натыкался на передачу из Харбина. Как-то его привлекли старинные русские песни. За ними последовала грязная антисоветская клевета, враждебные небылицы… Алешка с досадой выключил приемник.

Но ни книги, ни радио, ни веселая самодеятельность не могли заменить того, чего вдруг лишились люди — ежедневного труда. Группа актива, созданная Ганиным, страдала и томилась больше всех. Ребята требовали дела. Дожди дождями, а нельзя ли поспорить с непогодою? «Вот Ганин и Разумов! Весь день на линии — и ничего», — раздумывал Дронов и делился своими мыслями с разведчиками.

Ганин и Разумов в два дня обошли все линии, подсчитали произведенную работу, будущую. Обнаруженные экспедицией жилы не давали покоя.

К ним в палатку вошла рассерженная Настя.

— Сидишь! — накинулась она на мужа. — Пишешь! Да ты же голодный! И чего это вы, товарищ Ганин, поесть человеку не дадите! Все по гольцам да по гольцам…

Нахмуренные лица Ганина и мужа встревожили ее, она замолкла, потом заговорила уже другим тоном:

— Может, я сюда принесу, коль вам некогда оторваться? Все-таки подкрепитесь. Я живенько! — укрывшись с головой платком, Настя заторопилась.

— Надо что-то предпринимать. Третий день сидим, — сказал Виктор.

— Поговорим с ребятами? Неужели мы не сумеем повести их за собой?

Не успели они поесть, как зашел Курбатов и сказал, что приехал Лукьянов и зовет их к себе. Оказалось, что Григорий Васильевич привез три одинаковых плаща и тут же выдал один Ганину и другой Разумову.

— Ну что, Андрей Федорович? Плохо? — с необычным участием спросил он Ганина.

— Надо бы хуже, да некуда, — не замечая, что повторяет слова Алешки Петренко, ответил Ганин. — Три дня будто корова языком слизала. Вот думаем — не создать ли нам ударную группу из самых крепких и выносливых ребят?

Лукьянов быстро согласился.

— Хорошо. Если невозможно бросить всех на рытье канавы, будем прослеживать жилу поперечниками, изроем ее узкими канавками. А?

— Да, да! По поперечникам в случае нужды мы и опробование проведем. Сегодня к вечеру созовем народ. Идет? — предложил Ганин.

— Обязательно. Я прикину кое-что, введу новые повышенные расценки… Деньги тоже имеют, так сказать, значение. — Перебивая себя, он оживленно предложил: — Но ведь теперь у меня есть главный инженер! Вам, Виктор Степанович, и карты в руки. Подготовьте новые нормы, а я составлю схему поперечников.

Разумов, придя к себе, показал плащ жене. Практическая Настя сразу оценила его, подергала каждую пуговицу и заворчала:

— А голову-то не прикроешь, нечем.

— Что ж, приладь капюшон. Возьми тонкий брезент от вьючного мешка и сшей.

Настя обрадовалась и сшила капюшон с пуговицами и прорамками. Правда, плащ был защитного цвета, а капюшон черный, но это мелочь. Вечером Виктор закутал в этот плащ жену, нахлобучил ей на голову капюшон и повел ее в клуб.

Десятники вызвали не больше пятнадцати человек, однако в столовую пришли все рабочие. Как только Лукьянов рассказал о цели вызова, шурфовщики зашумели:

— А кого вызываете?

— Это как — по особым нормам? Дороже или дешевле?

— Фамилии давай, чего там! Поглядим, может добавлять придется.

Почувствовав настороженность рабочих, Ганин подтолкнул Разумова. Виктор протянул Лукьянову список ударной группы. Узнав, что из первой бригады вызывают только шесть человек, Алешка Петренко протяжно свистнул и, склоняя голову то к Айнету, то к Акатову, что-то зашептал.

— А остальных что, на простой?

— Чем они лучше нас? — понеслись громкие выкрики. — Да я Зубкова пальцем перешибу!

— Тише, товарищи!

— Чего тише, тише! Заработать им даете!

— Брось ты — о заработке. Неужто не понял: дело не в деньгах.

— А в чем же? — крикнули сбоку.

— В шляпе, чудак! — угрюмо крикнул Петренко. Самолюбие его страшно страдало: Жорка Каблуков, новый десятник первой бригады, обошел Алешку. Еще большего жару-пару поддал Васька Терехов:

— Верно, Григорий Васильевич, Петренко Алешку на канаву не упросишь: дождичек-то больно не по характеру.

— Здорово, Вася! Давно не виделись! — Это крикнул Алешка, окончательно выведенный из равновесия. Он рассердился, даже стукнул по столу и заговорил: — Я совсем не хотел речь держать. Да разве утерпишь, коль такие несознательные реплики лупят мне прямо в авансцену. Вы, Вася, нашего характера не трожьте, а то мы и подраться можем невзначай. И так скажу: дело не в повышенной расценке. И слезу заранее пускать нечего — тот размокнет, тот раскиснет. А впрочем… иду с утра на канаву, положенное мне отработаю… Ну, а Айнетку… что о нем толковать, коль он от меня ни на шаг, — закончил он под общий смех и сел.

К столу пробирался Айнет, не обращая внимания на крики и толчки ребят, которых он раздвигал в стороны.

— Мне не нравится такой… самодеятельность, — крикнул он, добравшись до середины. — Алешка… он пускай болтает, у нас обида на Алешка нет. Видали? — он поднял вверх обе руки, — У каждого есть два рука и адын голова. Я все сказал. Мы, — он ударил в свою грудь здоровенным кулачищем, — хлеб даром кушали?

— Чего десятники молчат, как воды в рот набрали?

— Мы скажем, о нас речи нет, — за всех ответил Курбатов и шепнул Виктору. — Ай да Алешка, ай да Айнет! Ты гляди! А!

Федя Дронов помял в руках мокрую кепку и шумно вздохнул. Рабочие любили этого спокойного человека и немножко завидовали его славе первооткрывателя.

— Я так располагаю: ежели после работы каждому по стопочке спиртяги перед обедом — все будет законно. А выбирать людей, Виктор Степаныч, нечего. Не надо обижать остальных. Нехорошо, голова.

— Мне можно сказать, Григорий Васильевич? — Не дожидаясь ответа, Настя заговорила с места: — Я вот что придумала. Дождь — это неприятно, но это не страшно, если вы после работы придете в табор и переоденетесь во все сухое и теплое. Мы с Лидой постараемся, все белье соберем, спецовки… все выполощем, просушим. Ну ночку не поспим, ну две… эка важность! Зато вы утром будете выходить на работу в сухом, а главное — спать будете в сухом. Хорошо я придумала?

Со своим вопросом она обратилась к Виктору, но ей ответило все собрание:

— Хорошо, Настя! Очень хорошо! Молодец!

— Коля, скажи насчет спиртяги! Молчишь, артельщик?

— Ладно, не бойся, тебя не обнесу, — проворчал Курбатов.

Шум долго не затихал. Разгорались страсти, каждый хотел высказаться. А дождь хлестал и хлестал по брезентовым стенам клуба, по крыше, она пружинила и отталкивала струи с заунывным звоном. Но дождь уже никого не тревожил, о нем забыли, его решили не замечать. Ведь привыкли же люди к комариному жужжанью над ухом.

«Что случилось с Лукьяновым?» — спрашивал себя Ганин. Начальник экспедиции кипел энергией, показывая пример неутомимости, терпения и инициативы. Инициатива! — вот что радовало Ганина. И он, конечно, понимал, что происшедшая с Лукьяновым перемена как-то связана с письмом, которое Виктор отвез в рудоуправление.

Лукьянов добросовестно мок под дождем, часами не покидал канавы, ползал по обнаженной породе, изучая ее по отколотым образцам, не расставался с компасом и лупой. Исследуя жильное обнажение, он не скупился на объяснения, любознательные десятники и разведчики в эти дни узнали много подробностей о залегании нерудных ископаемых.

Как-то Лукьянов появился на канаве позже обычного и позвал к себе Разумова и Ганина. Он вкратце познакомил обоих с письмом Истомина, написанным неделю назад. Истомин сообщил, что Тушольский улетел в Москву, что главк разрешил Истомину произвести взрыв минных колодцев.

— Однако! — невольно вырвалось у Разумова, помнившего, что Тушольский и Пряхин были против «эксперимента».

— То есть? Не хотите ли вы сказать, дорогой коллега: хозяин со двора, а батрак за сколачивание капитала? — криво усмехнулся Лукьянов и продолжал с непонятной откровенностью и возбуждением: — Решение Истомина взять на себя ответственность за колодцы закономерно. Он инициатор эксперимента, ему и честь доложить наркому об увеличении добычи слюды больше, чем на две пятых плана. Да… Истомин прямо идет к цели…

— О чем вы говорите? — удивился Ганин.

— Черт! — Лукьянов нервно засмеялся. — Иногда думаю вслух, понимаете! Значит, решено: будем продолжать свое дело, сделаем все, что возможно, во имя удачи на изысканиях и, конечно, ради добрых характеристик.

Настя заворочалась, хотела перевернуться на другой бок и, положив привычным движением ладонь под щеку, поспать еще немного. Узкая скамейка заколыхалась, и Настя упала бы, если бы не пробудилась.

Спала Настя не в своей уютной кровати, а в столовой. Она и Лида стирали всю ночь, лишь перед утром вздремнули. Накормив людей завтраком, Настя почувствовала такую усталость, что заснула мгновенно, как только голова коснулась стола. Лида попробовала разбудить ее.

— Я маленечко, Лидуся, я сейчас, — шептала она.

Лида постелила на скамейку сухую фуфайку, заботливо уложила подругу.

Лида зевнула: ей и самой спать хотелось нестерпимо. В столовой было тепло, жарко горели дрова в плите. Через всю палатку на веревках с подпорками сохла одежда. Забравшись на стол, Лида тоже задремала.

Вскоре их разбудил дежурный Чернов, «мамки» молча принялись за приготовление обеда. Настя то и дело отрывалась от стола, подбегала и откидывала полог брезента. Дождь все лил и лил. Настя ахала и хмурилась. С лица ее не сходило выражение озабоченности.

— Ты одна теперь управишься, а я пойду, Лидуся.

— Куда?

— Туда пойду, на выработку. Терпенья нету: как они там?

— Не дури, Настя! — прикрикнула Лида. — Нечего тебе делать на выработке. Ишь, соскучилась!

Не слушая ворчания подруги, Настя подошла к развешанной одежде.

— Это чьи? Моего? — спросила она себя, сдергивая брюки. — Моего, по заплаткам узнаю.

Брюки были непомерно велики на нее, но это не смутило Настю. Натянув брезентовую куртку мужа, потуже затянула косынку и, отмахнувшись от разгневанной подруги, она выбежала из столовой. Дождик как будто перестал, и она хотела воспользоваться минутой затишья. Но мужество едва не оставило ее, как только она вошла в сырой лес: с первой же сосновой ветки, задетой Настей, хлынула вода, залив лицо и холодной струйкой пробежав по спине.

«Вернусь — Лидка издеваться будет, своему Косте расскажет. Она такая. Скажет: зачем пошла, трусиха? Не можешь — сидела бы у плиты. Пойду! Пойду! Не буду хвататься за ветки эти противные. Ой!» — Настя поскользнулась и обеими руками вцепилась в ствол березки — деревцо вздрогнуло и выкупало Настю до нитки.

— Ну и ладно, вымокла, теперь не страшно, — прошептала она и храбро двинулась вверх. Мутные потоки заливали тропинку, земляной покров давно смыло, нога ступала по разрушенной породе, острые камни рвали обувь. Уже на середине перевала ей стало жарко. Она расстегнула две пуговицы, но это не помогло, и Настя совсем распахнула куртку. Она бурно дышала и обеими руками вытирала разгоряченное лицо, чувствуя на щеках прохладу ладоней. В резиновые сапожки сбегала вода. Шла, вздыхала, думала: «А им-то каково? Витьке, Косте, всем!.. Ой, батюшки!»

Настя решительно двинулась на перевал. Вспомнила утренний разговор с Лидой:

— Знаешь, Настенька, вот я о чем: скажи мне сейчас — иди в лучший ресторан Владивостока или Хабаровска работать, ей-ей, не пойду. Поверишь?

— А я! И не подумала бы, отказалась бы одним духом. А ну их! Когда Витька хмурый приходит, гляжу на него, гляжу на ребят, а они будто и не такие, не вчерашние, новые какие-то, сурьезные, хоть и угрюмые. Кормишь их, а сама слушаешь, о чем они речь ведут, и сердце болит, болит! А вдруг не найдут эту жилу. Понимаешь?!

— Вот-вот! — подхватила Лида. — Я тоже так, молчу, в разговор не встреваю, а мечтаю, мечтаю: силу бы такую мне — глянула бы разок кругом, увидала бы жилку, выбрала бы ее из-под земли, да и подкинула бы незаметно на нашу выработку. Берите! И никому бы ни слова…

Настя не узнала склона гольца.

— Вот она какая — выработка! — воскликнула она.

Молодая женщина стояла на бугре. В обе стороны от центра линии предварительных изысканий пробили широкую просеку. Овалом она уходила вниз. Разведчики оставили узкий перешеек, он делил выработку на две части. На кромку канавы уже выбросили тысячи кубов земли вперемежку с разрушенной породой. Дно широкой канавы залила мутная жижа.

— По кромке не ходи: завязнешь, — предупредил Лукьянов, попавшийся ей навстречу первым.

— А как же? — Настя смотрела с недоумением.

— Иди прямо канавой: в ней мелко, да и грязь жидкая. Не страшись, спускайся. — И, как-то беспокоя Настю, Лукьянов окинул ее странным взором: в нем вспыхнуло любопытство и раздумье.

К ним подошел Вася Терехов.

— Давай, Настя, за мной.

Он спрыгнул вниз и протянул руки. Настя легко опустилась рядом. Лукьянов отстал.

— Наворотили, видишь! — сказал Терехов с гордостью. — Забрало всех — беда! Виктор Степаныч на поиски хочет отправлять с канавы-то: вот как мы даем!

Настя поняла, о чем думал Вася, говоря «забрало всех».

— Соревнование у нас с «восточниками». Они обгоняют. Там, Настя, наносы потоньше. Кубатуру мы даем почти что одинаково.

Сеял мелкий дождик, словно с небес, сквозь самое густое сито бережно поливали нежные цветы, боясь повредить опылению. Промытая листва берез колыхалась от малейшего дуновения. Сосны, низкорослые и домовитые, как и подобает коренным обитателям диких гор, вцепились изогнутыми корневищами в землю, корни переплелись, защищая дерево от извечного врага — верхового урагана. Сосны, кедры, стрельчатый ельник в эту пору позднего лета выглядели совсем по-весеннему. Их долго сушил зной, опаляло дыханием лесных пожаров. Дождь затушил пожары и оживил деревья. Буйно разрастались широкие листья папоротников, на южных склонах полыхала северная красавица — брусника.

Настя с трудом узнавала разведчиков. Да наши ли это ребята? Утром на них все было чистое и сухое, а теперь… Раскрытые груди, голые руки, бурый румянец разгоряченных лиц. Гибкие сноровистые движения. Шурфовщики работали быстро и молча.

— Виктор Степаныч, к тебе гостья! — крикнул Терехов, не различая среди шурфовщиков прораба.

Виктора всегда бесконечно восторгало лицо его жены. Он думал, что изучил «назубок» все оттенки Настиного лица. Но в том, как светились ее глаза, что сквозило в каждой черточке лица с прилипшими ко лбу и щекам кудряшками, и в движении рук, словно бы желающих взять обеими ладонями что-то хрупкое и любимое, — во всем этом для Виктора и для всех ребят было что-то новое и щемяще прекрасное.

Разведчики невольно застыли на своих местах. Они звали Настю «мамкой», хотя она годами была моложе всех, но сейчас она и впрямь была им как мать.

— Ребята! Как хорошо работать! Я верю! — произнесла она странные слова, едва ли понимая их значение, — так говорят в забытьи.

Ее окружили. Любовь и красота принадлежат всем. Разумов теперь глубже оценил своих друзей: они любили Настю, любили Лиду, но любили особой любовью и не завидовали их избранникам.