Белые пятна

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Погожим майским утром на главную базу рудоуправления прибыла большая партия завербованных рабочих. Их разместили в огромном недостроенном гараже со сплошными нарами вдоль стен. В этом просторном жилище им предстояло прожить два-три дня, чтобы потом отправиться на рудники.

После собрания рабочим выдали деньги — подъемные и кормовые и по прочим статьям, известным лишь тем, кто жил и работал в районах Северо-Востока. Хотя в поселке и догадались прекратить в этот день продажу вина, все же к вечеру среди прибывших появились пьяные. В гараже стало шумно. По длинному коридору между нар, бесцельно ругаясь и хохоча, в обнимку прохаживались захмелевшие парни. Разгоралась и затихала пьяная свалка, взвизгивали и шарахались в сторону девчата, ревели испуганные ребятишки, крикливо голосили женщины.

Особенно шумно было за столом, где играли в лото. Человек лет тридцати пяти стоя выкрикивал цифры фишек; его длинное бледное лицо с горячечными пятнами на скулах и алчно блестевшими глазами выражало неописуемый азарт.

— Веревочки! — выкрикивал он и молниеносно пробегал взглядом по раскинутым картам и лицам товарищей. — Семен Семеныч! Бубновый туз — Маньке в картуз! Колыга-задрыга! Дедушка, а за ним соседушка!

Следовало прочее, более или менее терпимое. Но это «терпимое» то и дело перемежалось такими сочными словечками, что сидящие на ближних нарах плевались, досадливо хмурились. Их требования прекратить игру вызывали лишь громкий хохот компании.

Виктор Разумов тщетно пытался уснуть: мешал яркий свет электрических ламп, топот, выкрики играющих в лото и свои собственные думы. Он морщился и «поправлял лежавшую в изголовье фуфайку: сон не шел.

Разумов уже подумывал, не отправиться ли ему спать во двор, как к столу неторопливо подошел рослый и широкогрудый детина с неулыбчивым лицом, которого уважительно называли по фамилии — Курбатовым.

— Спать пора, ребята, — миролюбиво сказал он. — Люди устали, уж ночь на дворе.

— Вались к черту!

— Ты кто? Милиционер? Ступай, ступай…

— Ну-ка, гвоздиком в доску… на нары! — раздались протестующие выкрики.

Кто-то неосторожно задел Курбатова картами по щеке. И тут же отшатнулся, испуганно моргая. Курбатов отжал плечом игрока, нагнулся и одним рывком опрокинул стол. Карты, камушки, серебро, фишки посыпались на пол.

На Курбатова бросились с поднятыми кулаками. Но он не тронулся с места, устремив на буянов сузившиеся холодные глаза. Игроки остановились в замешательстве: к столу подходили сосед Курбатова по нарам и Виктор Разумов. Выражение их лиц тоже не предвещало ничего доброго.

— Спать, и сейчас же!

Курбатов подтолкнул ругавшегося парня, потом минут десять стоял на виду у всех, поблескивая немигающими недобрыми глазами.

В помещении наступила тишина.

Укладываясь спать, Виктор еще раз взглянул на смелого усмирителя. Тот уже лежал на нарах; выражение усталости и угрюмого спокойствия старило его лицо.

Через день большая группа вербованных направилась на Север. Десятка полтора низкорослых пузатых лошадок везли снаряжение геологоразведочной экспедиции.

Виктор Разумов, занятый своими думами, переполненный впечатлениями, шел сторонкой и чему-то улыбался.

— Чудак какой-то, ей богу! Ни с кем из ребят не сошелся… слова из него не вытянешь. Но понимаешь, я заметила: лицо у него такое… будто он знает что-то хорошее, — шепнула Лида Винокурова своей подруге Насте Щербатой. Девушка повернулась, тряхнула волосами и скосила глаза на удивившего ее чудака.

Опираясь на длинную ручку киянки, инженер Лукьянов медленно взбирался на вершину гольца. Следом за ним шел Разумов с топором в руке, на плече он нес шестигранный лом, тяжелую кайлу и лопату.

Заметив вбитый в землю березовый колышек, инженер сказал:

— Запомни номера своих шурфов: от шестнадцатого до двадцатого. Больше чем на метр шурфа не расширяй, но углубляй его до обнажения коренной породы. Понял? Ну вот и все. Принимайся!

— Примись за промысел любой: железо куй иль песни пой! — продекламировал небрежно Виктор Разумов и стал складывать на землю инструмент.

— Что ты сказал?

Лукьянов внимательно посмотрел на молодого рабочего. Худощавое лицо с синими глазами показалось инженеру необычным. Выделялся высокий лоб с заметно выдающимися надбровными дугами. Однако наблюдательный инженер, считавший себя физиономистом, нашел у Виктора недостаток: губы какие-то ребячьи и подбородок круглый, как у женщины. Старенькая кепка, едва прикрывавшая густые темно-русые волосы парня, как и выгоревшая добела гимнастерка на широкой спине и серые с бахромой вместо манжет брюки с черными заплатками на коленях мало гармонировали с запоминающимся интеллигентным лицом.

— Так что ты сказал? — повторил Лукьянов.

— Ничего, кроме слов старика из «Цыган». Помните? Старик напутствовал ими Алеко. А я…

— Да, да, разумеется, — перебил Лукьянов. — Но я не о том сейчас.

— О чем же, товарищ Лукьянов?

— Не о том, не о том, — задумчиво повторил инженер и уже иным тоном сказал: — Так не забывайте: длину и ширину шурфа замерять не станут, замеру подлежит только глубина. Контролируйте работу и не делайте лишнего.

— Не забуду.

Разумов остался один. Он стоял на середине узкой просеки свежей порубки; просека тянулась от вершины гольца, рассекая заросший кедрачом склон, стрелой уходила вниз и кончалась над скалистым обрывом.

Горная тайга дышала покоем и весенней сыростью. Уже припекало солнце, на коре сосен желтели сгустки липкой прозрачной смолы, золотился прошлогодний мох, на замшелых глыбах гранита вспыхивали пятна солнечного света. Свежезатесанный березовый колышек мигнул Виктору завитушкой номерного знака, и он, энергично тряхнув головой, с радостью убедился, что появившийся от непривычной высоты звон в ушах внезапно прекратился. Он услышал голоса людей, шелест леса, напоминающий шум дождя, когда он падает на широкие листья папоротников.

Безлюдье? Тайга только кажется такой. Виктор вскинул голову, прислушался.

Совсем близко прогромыхал невидимый валун, пущенный под гору незадачливым работягой. Глухой стук. По недвижным до того верхушкам деревьев прошел трепет, словно их встряхнули. Тайга ожила.

— Дьяволы! Людей покалечите!

— Эй там, наверху! Клади камень за пазуху.

— Спускай левой стороной, там тайга гуще…

Горное эхо дробило и глушило фразы, но с удивительной отчетливостью повторяло короткие возгласы. Кто-то нарочно захохотал, и тайга захохотала на все лады раскатисто и голосисто.

Разумов взялся за лопату и тут же положил ее. «Несложное дело — яму выкопать, — подумал он. — А если эта яма называется шурфом? Погляжу, как долбят более опытные».

У скалистого обрыва работали двое, но их потные напряженные лица не располагали к себе, и Виктор, прыгая через бурелом, направился на соседнюю линию.

Третий шурфовщик, которого звали Федей Дроновым, сразу заинтересовал его. Тот ничего не сказал подошедшему, но, обменявшись с ним взглядом, понимающе покивал головой, которая, как чалмой, была обвязана полотенцем. Работал Дронов сноровисто, с каким-то совершенством движений: при взмахе кайла выше плеча не взлетала, но легко рыхлила грунт, осторожно нащупывая камень или расщелину, и вдруг, брошенная сильно и верно, глубоко входила в землю. Откинув кайлу, шурфовщик схватил лом. Его широкое крестьянское лицо с большим ртом, сосредоточенно-острый взгляд серых глаз как бы говорили: «Уж я-то знаю — лом нужен, кайла иль лопата тут без надобности».

Он подсек глыбу снизу, попробовал обрушить, но она прочно сидела в борту шурфа.

— Ну и сиди. Делу ты не мешаешь, — сказал он простодушно и похлопал по камню ладонью.

— А вдруг помешает? — спросил Виктор, чувствуя сильное искушение еще раз услышать голос соседа.

— Ну что ты, голова! — убежденно возразил Дронов. — А ты, стало быть, еще и не начинал?

— Теперь начну, голова, — ответил Разумов, искусно подражая медлительному журчанию речи товарища и отправился восвояси.

Вернувшись к своему месту, Виктор насек топором глубокие грани, лопатой очистил площадку от дерна. Немного углубившись, он напал на мерзлоту, она задержала его, но все же часа через три он добрался до коренной породы: сплошная плита, ее не возьмешь ни ломом, ни кайлой.

Виктор вылез из шурфа. Тяжелый запах источала преющая земля. Туманило голову. Ему хотелось есть и пить, но еще больше — спать. Над ухом тоненько гудели комары.

Кругом была тишина. В часы таежного зноя никто не работал. Запалив полусгнивший обрубок березы, дающий обильный дым, Виктор разостлал под кедром фуфайку и скоро заснул.

Он очнулся, ощутив на лбу прикосновение шершавой ладони. Рядом с ним на корточках сидел Курбатов.

— Эк тебя искусало! — сокрушенно воскликнул он и снова провел ладонью по шишковатому лбу Виктора.

— Курбатов, ты? — просипел Виктор. Во рту было сухо. Он приподнялся, подставив свежей струе ветра пылающее распухшее лицо. — Нет ли у тебя воды? Пить хочу до смерти, — с трудом выдавил он.

Курбатов отстегнул фляжку. Пока Виктор пил захлебываясь, он обошел шурф, промерил его лопатой.

— Однако, паря, наворотил… Верных четыре куба. Я тоже выбил всего один шурфик — и шабаш. А Дронов — два шурфа, кубиков на семь… Слышь?

— То-то, голова! — ответил Виктор любимым выражением Дронова, к которому оба успели уже проникнуться уважением.

Они засмеялись.

— Пора мне. Не забудь флягу. Я тебя, дьявола, знаю, пропадешь без меня, — шутливо погрозил Курбатов пальцем и удалился.

Виктор опорожнил фляжку и последними каплями освежил лицо. Потом принялся за второй шурф.

На просеке послышались голоса, вскоре Виктор увидел и людей: к нему, громко разговаривая, шли Лукьянов и геолог экспедиции Ганин.

— Плохо зачищены шурфы, стенки обвалены, породу не видно, — возмущался геолог.

— Не все же плохие, — возразил Лукьянов. — Вот, глядите! Разумов, шестнадцатый ваш?

— Мой, — ответил Виктор. Он отложил лопату, выпрямился. Ганин спрыгнул в шурф и попросил подать кайлу. Пока он долбил породу, Лукьянов и Виктор молча переглянулись. «Начальник экспедиции запомнил мою фамилию», — подумал Виктор. «Старательный парень», — решил Лукьянов, оценивая работу Виктора.

Ганин выбросил из шурфа кусок породы.

— Пегматиты, Григорий Васильевич! — воскликнул он весело.

Начальник скептически усмехнулся:

— Пегматиты залегают здесь повсеместно. Но попробуйте обнаружить в них слюду! А вы о зарисовках толкуете…

— Кто же утвердит наш отчет, если мы не приложим самой точной документации! — удивился Ганин.

С помощью Разумова он выбрался наверх.

— Не сердите меня, Андрей Федорович, — в голосе Лукьянова послышалось недовольство. — Мы производим самые обыкновенные поиски. И не упоминайте, пожалуйста, о повторной зачистке. Не соглашусь, ей-богу!

Ганин непримиримо сдвинул брови, готовясь возразить, но Лукьянов продолжал, жестом заставив молчать молодого человека:

— Тресту нужна не архитектоника нашего участка, а реальная жила, реальная слюда. Рефераты о ней можете оставить себе на память.

Разумов с любопытством прислушивался к их опору. Ему нравился Ганин, еще совсем молодой, должно быть только что получивший назначение.

— Опыт! Опыт! А что это такое, Андрей? Согласитесь, что опыт — это тысячи утонувших при попытке переправиться через бушующий поток. Понадобились века, прежде чем в голове одного из наших далеких предков мелькнула простая на наш взгляд мысль: перекинуть с берега на берег вырванный бурей ствол. Понимаете? Мост — это вывод, но не всякое явление может лечь в основу вывода, тем более в нашей практике.

— Участок нужно детально изучить, — упрямо возразил Ганин.

— Ну, Андрей Федорович… А, впрочем, делайте, как знаете, но боюсь, что через месяц вас придется отправить в дом отдыха, чтобы не протянули ноги прежде времени.

Оба рассмеялись. Лукьянов взглянул на солнце.

— Кончать пора, — сказал он Разумову. — Инструмент оставьте здесь: в тайге воришек нет.

Вскоре просека опустела.

Экспедиция разбила лагерь в глубокой и просторной котловине, хорошо защищенной от ветров крутыми сопками. Два ряда палаток расположились по военному образцу, почти впритык друг к другу; несколько поодаль белела палатка начальника, за ней, поближе к дороге, виднелись два балагана из корья, в которых были размещены склады.

У истока ручья, из которого брали воду для нужд лагеря, голубел купол наледи. Наледь медленно таяла, и вода стекала в продолговатый бочажок, в устье которого когда-то врезался скальный оползень. По-видимому, он и образовал со временем водохранилище, питаемое невидимыми родниками. Неподалеку неумолчно шумел водопад.

Как в цыганском таборе, у палаток горели костры. Вокруг них слонялся веселый и крикливый народ экспедиции. Многие хлопотали у подножия сопки, распиливая на дрова бурелом, иные собирали прошлогодние мхи. Ящики, тюки, наспех сколоченные из досок хозяйственные постройки. Десяток вольготно пасущихся лошадей дополнял сходство лагеря с цыганским табором.

По старинке разведчики так и называли лагерь, подчеркивая характер своей деятельности — кипучей и быстротечной.

Не желая огибать выступ, вокруг которого вилась дорога, хватаясь за камни, то прыгая, то скользя, обдирая руки, Виктор спустился вниз. Посмотрел на скалу и улыбнулся: забраться тем же путем вверх едва ли было возможно.

— Башки не жаль тебе? — Перед ним стоял пожилой рабочий, рубивший валежник.

— Я люблю прямую дорогу, дядя.

— Прямую! Не построили еще, — проворчал тот.

Виктор пошел к палаткам. У корьевого балагана толпился народ: завхоз выдавал продукты, и это напомнило Виктору об обеде. «А что я буду есть и где? — подумал он, ощупывая в кармане деньги. — Придется, видно, купить колбасы и сахару. Фу, как надоело!»

Его окликнули. К нему с пакетами в руках шел от склада Курбатов. Виктор отдал ему флягу.

— Ты где устроился? — дружелюбно спросил Курбатов. — Может, к нам пристанешь? Палатка хорошая, и для тебя место найдется. Хочешь? Со мной Каблуков, Васька Терехов и Настя. Знаешь? Щербатая.

Виктор согласился, и они пошли к палатке. Между двух жердей протянулась веревка, на ней сушились полотенца, чья-то вымокшая фуфайка. Внутри палатки было просторно. На большом брезенте, прикрывавшем ворох веток и мха, вполне могли поместиться четверо-пятеро мужчин; у стены стояла настоящая кровать, застланная байковым одеялом, с маленькой подушкой в изголовье. Два фанерных ящика, заменяющих стол, довершали обстановку.

Сзади палатки горел костер, и оттуда пахло чем-то вкусным.

Виктор поздоровался с Тереховым — круглолицым молодым парнем с улыбчивыми, наивными глазами. Вскоре подошел Каблуков — худощавый и смуглый разведчик с большим багровым шрамом на подбородке. Он принес две булки хлеба, копченую воблу и круглую головку сыра.

— Настя, принимай! — крикнул он, опуская покупки на стол. — В нашу пятерку? — улыбнулся он Виктору. Тот кивнул.

— Иду, Жора, иду! — из-за палатки вышла девушка, неся в руках большую кастрюлю. Шла она осторожным, плавным шагом, опустив глаза; длинные ресницы легли тенями; чуть припухлые губы сомкнуты. Кожа лица была желтоватая, словно она долго болела и недавно встала с постели, зато белая шея без складок, неширокие, точеные плечи останавливали на себе взгляд. Особую прелесть Настиному лицу придавали глаза непередаваемого цвета: они не были серыми, но в них мало было и голубизны; глаза имели редкую способность темнеть от расширяющихся зрачков, но не делались темными, в них постоянно играли искорки, и, чуть сощуренные, придавали нежную выразительность всему лицу. А оно было чисто русское, с красивым носом, чистым выпуклым лбом, и темными, но не черными бровями.

— Еще один! — воскликнула Настя, увидя Разумова. — Батюшки, да где же я на всех ложек напасусь! У меня нет ни одной лишней-то. — Она говорила с присвистом. Виктор заметил, что у Насти нет двух нижних зубов: при разговоре губы обнажали провал и делали ее рот почти безобразным.

— Я сейчас принесу свои вещи, — сказал Разумов, — то есть ложку и кружку. Больше у меня ничего нет, — сознался он, обводя товарищей весело блеснувшими глазами.

— Нет — так будет, — рассудила Настя. — На то ты сюда и затесался, наверно. Всего накупишь, коли пить не станешь.

«Лучше бы она не улыбалась. Зубы, зубы… Где, при каких обстоятельствах она потеряла их? Ах, как изуродовало это девушку!» — подумал, идя за своими вещами, Виктор.

Разворошив сваленные в кучу телогрейки и одеяла, мешки и деревянные сундучки, Виктор нащупал свой фанерный футляр из-под арифмометра и встряхнул — внутри забренчало. Поигрывая коробочкой, он вернулся к обедающим.

Настя разливала суп; на фанерном ящике лежал аккуратно нарезанный хлеб, соль в спичечной коробке, пакетик перца. Настя, по-видимому, работала раньше официанткой или поваром, и сейчас ей нетрудно было управляться с нехитрой таборной кухней. Мужчины довольно почмокивали.

После обеда к ним подсел щеголеватый Алешка Петренко. Он успел переодеться в хорошо сшитый костюм из коричневого вельвета, натянул на ноги хромовые сапоги и лихо сдвинул на затылок светлую кепку с огромным козырьком.

Потом пришли Костя Мосалев и Лида Винокурова — гибкая, смешливая девица с озорными глазами сорванца-мальчишки и вздернутым носиком в мелких веснушках. Она бесцеремонно отобрала у подруги, ложку, попробовала суп, похвалила.

— Ну, Коля, ты согласен? С ребятами я говорил, все за тебя, — сказал Мосалев.

— Неужели обязательно меня? — ответил Курбатов.

— Конечно, тебя. Ты человек серьезный, тебя люди слушаются, — поддержал Мосалева Петренко.

Васька Терехов живо положил ложку и помахал рукой:

— Коля, не связывайся. Нужно это тебе, как рыбке зонтик.

Разумов плохо вникал в разговор, он больше наблюдал за Настей, с ревнивым нетерпением смотревшей на Курбатова.

— Третий день уговариваю его, упрямца такого, а он Ваську слушает, — проговорила она. — Не Алешке же Петренко быть артельщиком. Он все пропьет… — в голосе Насти звучали сердитые нотки.

— Ладно, ладно, не кричи, — произнес наконец Курбатов, закуривая.

Настя облегченно вздохнула, Лида весело потерла руки, а Петренко рассмешил всех:

— А ведь врет Щербатая. Разве можно пропить артельное добро? Его и в карты-то не просвищешь за целую неделю.

Терехов и Каблуков, поняв, что Курбатов согласился, переглянулись: они явно были этим недовольны. Мосалев, усмехаясь, подытожил результаты переговоров:

— Значит так: Настя — директор ресторана «Тайга», Лида — помощница и официантка, Николай Петрович — артельщик. И обо всем этом доложит начальству Разумов: он у нас грамотный и говорить мастак.

Курбатов, не обращая внимания на шутливые слова, серьезно сказал Виктору:

— Верно, иди к начальнику ты. Лукьянов… больно молчалив, да и я не из болтунов — не поймем друг друга. А у тебя выйдет.

Настя слегка наклонилась в сторону Виктора, с удивлением разглядывая его крупную фигуру. Он поймал ее взгляд, почему-то покраснел и поспешно согласился.

Позже они вместе вышли из палатки: она направлялась в каптёрку, а он к начальнику партии.

— Знаешь, Настя, — заговорил он несмело, — мои слова могут показаться тебе нелепыми… я, право… мне говорили, что на Нижний рудник с главной базы раз в шестидневку приезжает зубной врач…

— Разве у тебя болят зубы? — не поняла Настя.

— Нет, я вспомнил о враче и невольно подумал о тебе. Когда ты серьезна — ты очень хороша, но стоит тебе заговорить или засмеяться, как… зубы… становится заметно… лицо твое так меняется… кажется, что ты дразнишь кого-то.

— Я не буду тебе улыбаться, ты и любуйся мной сурьезной, — без смущения возразила Настя.

— Право же я не шучу, — настаивал Виктор. — Вставь зубы, только белые, и сама убедишься, как это хорошо.

Глаза их встретились. Настя первая осторожно отвела взгляд.

— А у тебя рубашка есть? — без всякой связи спросила она.

— Нет, — Виктор сокрушенно оглядел свою порванную майку.

— Ты вот что… купи на руднике полотна, а я тебе сошью. Хочешь?

— Буду рад. А зубы? — настаивал Разумов.

— Зубы, зубы! Вот пристал! Конечно, вставлю, если зубник ездит на рудник, — шутливо срифмовала она.

— Ну и хорошо. А с кем ты сюда приехала? Кто о тебе заботился в дороге?

Ясно, что этого вопроса ему не следовало задавать. Настя вспыхнула, остановилась.

— Сама о себе заботилась… не маленькая. — Она свернула с дорожки и напрямик пошла к складу.