Белые пятна

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Часа за два до вечернего перерыва сорвался холодный ветер: тайга заскрипела, закачалась.

Васька Терехов натянул на себя мокрую фуфайку. Он с азартом выкидывал землю, но почувствовал, что не согревается.

— Эх, кабы разогнало их… тучи-то, — вздохнул он.

— Дожидайся, разгонит! Обложило кругом, не видишь? — недовольно забасили рядом.

Подошел Каблуков, весь залепленный желтой грязью.

— Идем в балаган, покурим, — сказал он, заметив, что лицо Терехова посинело от холода.

— Эй, черти, куда? Не было команды шабашить, — крикнул им вдогонку Петренко.

Они с Айнетом наткнулись на впадину; жила понижалась по всей канаве. Шурфовщики ощущали каждый вершок понижения по обилию воды, накапливающейся здесь.

Разумов и Ганин железными щупами исследовали впадину. Метровый щуп легко уходил во влажную податливую землю. Продолжать очистку до монолита стало опасным. Виктор заметил, как за Каблуковым потянулись шурфовщики, но он не остановил их. Так уж повелось: если парень бросал работу и бежал греться — его не задерживали. Лишь самые стойкие выдерживали от перерыва до перерыва.

Инженеры тоже зябли на ветру, но им сейчас нельзя было уйти, не выяснив границы впадины, которую они решили зачищать в сухую погоду. Петренко и Айнет помогали им огораживать опасное место. Когда закончили огораживание, вернулся Терехов.

— Что, Вася, жив?

— Немного согрелся, но мечтаю чайком всласть согреться.

— Печки-то с рудника доставят, наконец, или как? — заворчал Петренко. — Пошли кого-нибудь, Витя, за ними. Холодно в палатках стало. Все на девчат надеемся, мол, высушат. Гляди, Виктор Степаныч, как бы твоя Настя не высохла… достается ей по самую завязку.

— Прибежала давеча, не утерпела, — улыбнулся Терехов и покрутил головой.

— Ты, Вася, коль озяб, сбегал бы на рудник, да поторопил с печками, — заметил Ганин.

Терехов выжидающе взглянул на Разумова. Виктор знал, что рабочие в дело и не в дело любят ходить на рудник: там и девчата, и теплые бараки, в которых пылают печи, и постоянно работает магазин.

— Хочешь? — спросил Виктор.

— Спрашиваешь! Конечно, сбегаю. За печками, значит?

— Заодно на почту загляни, — попросил Петренко. — Может для меня там что есть: газеты, письма. Тащи все.

Рабочие, узнав, что зачистку прекратили, заторопились домой. В балагане еще сидел Лукьянов.

— Вы в табор напрямую? — поинтересовался он, видя, что Виктор надевает плащ.

— Нет. Схожу на конную дорогу. Возчики жалуются — размыло насыпи. Думаю завтра с утра поставить рабочих на крепеж дороги! С просеками у нас благополучно, — ответил Виктор.

Он заметил шедшего по склону Терехова и окликнул его.

Лукьянов не спеша свернул карту. Дождь перестал. Выработка обезлюдела.

Чернов пообедал.

— Всегда так корми, Настюха. Аж в сон кинуло — до того наелся.

— Ты, дорогой товарищ, брось насчет сна-то, дрова нужны на завтра. Пока не заготовишь — не отпущу.

Чернов закивал головой и, подражая китайцу, жившему неподалеку в тайге, забормотал, прикладывая руку к левой стороне груди:

— Наша мало-мало шевели-шевели имей, бабушка. Наша работа люби. — И взял топор.

В столовой появились первые посетители. Настя услышала, как сказал Лукьянов:

— Сыграем, Андрюша, партийку? Блиц-турнир в две минуты. Хочешь?

Они быстро расставляли фигуры.

Столовая наполнялась. Курбатов, точно судовой артельщик старого времени, молча разливал спирт. Федя Дронов подошел к нему с таким лицом, точно видел его сегодня впервые:

— Николаю Петровичу!

— Пей на здоровье, — ответил ему Курбатов.

— Солененького-то и сегодня нет?

— Нету, Федя, не обессудь, — в голосе артельщика звучало неподдельное сожаление.

— Ты, голова, постарайся. Вредно человеческой организме без солененького-то. Ну, Коля, будем…

— На здоровье, Федя!

Акатов держал в руке ломтик хлеба. Прежде чем выпить, он сильно втянул ноздрями запах, поднося стопку к своему короткому мясистому носу.

— Хорошо пахнет! А-а? — крякнув, качнул он головой.

— Ну, так!

— Чистый?

— Аптека!

— Разбавить надо, закашляюсь. — Акатов опрокинул спирт в кружку и добавил в нее немного воды.

Обычно щепетильный Курбатов выпивал свою порцию за столом, зная, что Настя или Лида, изучившие его привычку, что-нибудь дадут ему на закуску. Однако в этот вечер он не успел налить себе стопку. До его слуха донесся топот — приближающийся, бешеный, тревожный.

Артельщик выскочил из столовой и чуть не угодил под коня. Всадник осадил гнедого рослого скакуна:

— Эй, люди! — Громкий путающий крик поднял на ноги всех. — За мной! Там, на конной, человека убили.

Лида испуганно икнула, разжала пальцы, — стопка тарелок черепками рассыпалась у ее ног. Забыв об обеде, опрокидывая скамейки, разведчики кинулись к выходу. Настя помертвела. Она заметила, что Виктор еще не появился в столовой.

Курбатов схватил за уздечку заплясавшего приседающего на задние ноги скакуна:

— Стой! Куда! Да стой же, варнак! Слазь! — закричал артельщик, вырывая у всадника нагайку.

— Человека убили! — громко повторил всадник.

Общее смятение усилилось. Курбатов первый пришел в себя.

— Тише, якорь вам в душу, — перекрывая шум, загремел голос артельщика. — Ну! Кого из наших нет в таборе?

— Васьки нет, Терехова.

— На руднике он, Разумов его послал.

— Витьки тоже нету!

— Что? Разумов а нету?

— Может, он дома? Настька, беги!

Настя вырвалась из толпы. К палатке ее несла надежда, не давая грохнуться наземь, завыть по-бабьи. Бухая сапогами, люди побежали за ней. Настя ворвалась в палатку. Никого! Она рухнула на топчан. Сильные руки приподняли ее, поставили на пол.

— Настька, погоди! Не реви. Идем к людям. — Дронов и Петренко поволокли Настю из палатки.

Ганин стоял около Курбатова, не замечая, что в руке у него зажата фигурка слона. Курбатов теребил всадника, стаскивая его с седла, исступленно хрипел:

— Говори скорей — какой он из себя? В чем одет?

— В плаще цветом изжелта, а наголовник из черноты, — Не раздумывая ответил рабочий.

Настя запрокинула голову, часто-часто задышала открытым ртом.

— Наш… Витя! — протяжно, с присвистом прозвучали над внезапно притихшей толпой слова Феди Дронова.

Курбатов закинул уздечку, прыгнул в седло, не касаясь стремени, взмахнул нагайкой.

— Коля! Коля! — застонала Настя.

— Ребята, подкинь Настьку.

Настю подхватили, посадили сзади Николая. Нагайка взвилась и опустилась. Гнедой рванул с места, вытягивая злую оскаленную морду, из-под копыт полетели комья земли.

Ганин побежал, что-то крича. За ним пустились все. Лукьянов последним одолел подъем и заметил, как цепочкой вытягивались бегущие рабочие.

Рослый конь легко нес двойную ношу.

— Доля, милый, гони!

— Держись!

В километре от табора, на повороте к динамитной будке, Курбатов увидел лошадей под вьюками. В десяти шагах лежал на земле человек в плаще с черным капюшоном.

Настя спрыгнула, побежала к убитому…

Накрапывал дождь.

Разумов издалека услышал многоголосый шум и, удивленный, ускорил шаг. Лукьянов увидел его и первый крикнул:

— Вот идет Виктор Степанович. Он, он!

Прихрамывая, Настя пошла навстречу мужу, припала к нему:

— Витя! Васю… Васю… Ва-а-сю… — она не смогла договорить.

Виктор отстранил жену. Люди расступились. Разумов, чувствуя, как отливает от сердца кровь и холодеют ноги, подошел к трупу. Терехов лежал на носилках, связанных из двух жердей. Курбатов мокрой травой смывал грязь с лица убитого друга. Виктор, не отрывая взгляда от лица Терехова, медленно тянул руку вверх, снял кепку. Напротив него стоял Ганин. В закинутой за спину руке он нервно катал шахматную фигурку и не помнил, откуда она взялась.

Курбатов выпрямился:

— Берем, ребята.

Разведчики бережно подхватили носилки. Рабочий перевалки вел в поводу лошадей, навьюченных походными печками.

Дождь. Безмолвие.

Слегла Настя. Трагедия на конной дороге и простуда не прошли бесследно. Больная металась в бреду, не узнавала мужа, сбрасывала с себя одеяло и все куда-то порывалась, шепча:

— Коля, милый, гони!

Ночью приехала в табор медицинская сестра и выгнала постоянных посетителей: слишком усиленно дымились их цигарки. Около постели больной стоял Ваня-китаец, рабочий рудника. Он невдалеке от табора выжигал древесный уголь. Китайца привел Курбатов, веря в его уменье врачевать.

— Ай, худо-худо, Разума. Наша ходи тайга, бабушку мало-мало лечи, — сказал он и склонился над больной — высокий, задумчивый. В руках китайца была неказистая банка из-под консервов, наполненная каким-то теплым снадобьем.

У входа толпились Курбатов, Лида и Мосалев.

— Держи твоя бабушка, — произнес китаец, взбалтывая чисто оструганной щепочкой содержимое банки. — Наша лечи.

— В уме ли он? — вскрикнула молоденькая сестра и ловко выхватила у китайца банку. Она хотела швырнуть ее в таз, но Коля Курбатов задержал ее руку и так сверкнул глазами на «врачиху», что та сомлела от страха. Он сгреб со столика патентованные лекарства и сунул в карман.

— Ваня, давай, твоя умеет, — приказал он, полный суеверного преклонения перед таинственной силой тайги: она убивает и исцеляет, в тайге много полезных трав и корней.

— Бабушка скоро смейся, ходи веселый. — С помощью Лиды и Виктора Ваня-китаец напоил беспамятную Настю коричневым настоем. Перепуганная и разобиженная сестра стала запальчиво собирать вещи.

— Я сейчас же уеду, товарищ Разумов. Что это такое?

Курбатов отобрал у нее кожаный саквояж и положил его на раскладушку.

— Попробуй хоть на шаг отойти от нашей «мамки», — медленно произнес он.

Девушка присмирела.

Китаец передал банку сестре и что-то забормотал.

— Он говорит, что Настя должна заснуть. А как проснется, ты напои ее этим же лекарством, — пересказала Лида слова китайца.

— Бабушка Настя сыпи-сыпи, потом открывай глаз, — подтвердил Ваня точность пересказа и слегка хлопнул по плечу молодую сестру.

Стоустная молва донесла до табора, что минные колодцы не взорвались. Взрывчатку заложили влажную, хоть выжимай. Людей поналетело на главную базу — поместить негде. Кого-то уже арестовали.

На третий день после убийства Терехова в табор приехала врач Людмила Алексеевна и с ней, к немалому удивлению Виктора, Анта Истомина. Сидя у постели больной, Анта в сотый раз спрашивала себя: зачем она здесь? Для чего она больше суток тряслась в седле, сменив двух лошадей? Вот она в палатке. Здесь на каждой вещичке — печать заботливых рук. Вот общая фотография — Настя и Виктор… Что думает о ней Разумов? Она с ним почти не разговаривала, но заметила его удивленный взгляд. Ах, как нелепо Анта выдала себя: ведь каждому ясно, что именно привело ее в табор…

Анта взглянула на исхудалую и подурневшую Настю. Вспомнила слова отца: «Как видно, пройдоха, и окрутила-таки парня…» Может быть, объясниться с Виктором, не сейчас, конечно, а при случае, когда он приедет на базу до ее отъезда в институт?

Целый вечер Анта бродила по табору, избегая встречи с Разумовым и постепенно освободилась от злых мыслей. Да ведь Настю-то любят, все любят! Вот этот, широколобый такой, что к каждому слову прибавляет: «слышь, голова!» — показал ей вышивку и гордо заявил:

— Настюха вышивала, рукодельница.

Даже Лукьянов, человек скупой на похвалы, и тот отозвался о Насте весьма благосклонно. А Лида без слез не может о ней говорить. Да, Анта не могла не увидеть большую любовь грубоватых, крикливых изыскателей к своей «мамке». Она устыдилась собственных злых мыслей и почти до утра проговорила с Виктором, молоденькой медицинской сестрой да пришедшим в полночь Курбатовым.

Ранним утром похоронили Терехова. Изыскатели отдали товарищу последний долг… Анта поцеловала Настю и попрощалась с новыми знакомыми. Разумов провожал ее за табор. Впереди ехала Людмила Алексеевна, проводник вел на поводу коня Анты.

— Я чего-то боюсь, Виктор Степанович. После всего… Папа молчит, мама ходит какая-то… потерянная.. Нехорошо у меня на душе. А за Настю вы не беспокойтесь, она скоро поправится. Людмила Алексеевна говорит, что у вашей жены сильное нервное потрясение и простуда… Мне полюбился ваш табор, просто полюбился. А о Ване-китайце, о мудром Конфуции, как вы его зовете, я расскажу в институте. Ну возвращайтесь, Виктор Степанович. Я вам напишу обязательно.

Виктор окликнул проводника, помог Анте сесть в седло и еще раз простился со всеми.

На шестую ночь у Насти упала температура, она немного поела и незаметно для Виктора уснула: в эту ночь она не бредила и не пугала мужа стонами. Аня — так звали сестру — насильно уложила Виктора спать: парень совсем измотался за эти дни; заснул он мгновенно, как только влез в спальный мешок.

Сестра склонилась над больной; Настя дышала ровно, на похудевших щеках пробивалась слабая краска. Раздевшись, Аня тоже собралась спать, но услышала шаги, кто-то приближался к палатке. Она только успела накинуть халат и запахнуться, как вошел Курбатов:

— Ну, Аня, что? — Николай уселся на табуретку.

Ее уже не пугал этот черноглазый парень, которого она уважительно называла Николаем Петровичем. Он умел задавать прямые вопросы и не мигая смотреть в глаза, ожидая ответа.

— Настя поела и заснула. А Виктора я заставила лечь, ну и сама хотела ложиться, да вы нагрянули, — ответила она.

Короткий халат страшно смущал Аню. Она не знала, что делать дальше. Сесть на раскладушку и закрыть голые выше колен ноги одеялом или стоять и ждать, когда уйдет, не сказав «до свиданья», этот странный артельщик.

Почему «странный»? Обыкновенный, как и все. Нет, не то. Он тревожит Аню, она не знает, о чем он думает, то есть Аня не знает, думает ли Курбатов о ней, об Ане. Ведь она думает о Николае Петровиче, и собственные думы тревожат ее. Но что она слышит?

— Вы завтра уедете, Аня. Я отвезу вас на рудник, помогу вам. Я отпросился на сутки, буду отбирать продукты для экспедиции.

Значит он думает о ней! Хочет помочь? Она же и не заикнулась, что нуждается в помощи хозяйственного артельщика. И первый раз он сказал ей: «вы».

Аня наконец села на раскладушку и закрыла ладонями голые колени. Сказать ему, чтобы он вышел на минутку, пока она наденет платье и покличет его? Аня почувствовала, что краснеет, теплые волны от сердца приливали к щекам, к коже.

— Я пойду, Аня.

Неужели это голос того же человека, кто сказал ей в день приезда: «Попробуй отойти!»

— Посидите, Николай Петрович. Курите здесь, одну цигарку можно, вытянет сразу.

Аня ужаснулась собственным словам. Она разрешила курить у постели больной… Какое кощунство! Аня растерянно моргнула.

Нет, пусть он дымит, но не уходит. И уже смело, кокетливым жестом, она вскинула руки, пригладила и без того гладкие — на прямой пробор — волосы, села глубже и удобнее, взглянула улыбчивей, будто раскрылась.

Они проговорили всю ночь.

Настя выздоровела. Хорошая весть облетела табор, многие заглядывали к Разумовым. Настя оделась и обулась без помощи Виктора. Ветреный день с тусклым сквозь тучи солнцем обрадовал ее, как первый день ранней весны.

Поплакав на могиле Васи Терехова, Настя наломала молодых веток и убрала ими холмик, обложенный диким камнем.

Вечером она появилась в столовой, полной людей, как всегда шумливых и по-молодому бранчливых в минуты волнения.

«Кто убил Терехова?» Неотвязная дума не давала Андрею покоя. Трагедия на конной дороге казалась необъяснимой. Ганин вспомнил разговоры, бестолковые выводы, которые только запутывали, а не распутывали.

«Нет, не за что было убивать Терехова», — эта мысль крепла в сознании Ганина. После похорон Ганин, желая рассеяться, зашел к Курбатову. Настя болела, Виктор не отходил от нее, так что Андрею не удавалось поговорить с другом.

Каблуков, невзирая на появление геолога, поставил на стол водку. Дронов, который перебрался к Курбатову, запротестовал было, но артельщик сказал:

— Брось, Федя, не повредит. Русские горьким вином покойника поминают, — угрюмо пробасил он, разливая водку.

В палатку один за другим набивались разведчики. Разговор не клеился. Дымя цигарками, они думали о веселом Ваське.

— Нет человека-то! Почему он не с нами, а в земле? — разводя руками, первым заговорил длинный Чернов, и таким голосом, словно он говорил только для себя, сам с собой. — За что убили Васютку? Да повесь меня леший на самом низком кедре и вверх ногами — ума не приложу. Не выходит тоска из сердца, ровно гвоздиком колет. Беда сущая, братцы!

— Не Терехова хотели убить! — очень тихо прошептал захмелевший от стопки Ганин, но его шепот услышали.

Курбатов поднял склоненное над стаканам лицо, угрюмые глаза вопрошали. Ганин молчал, обдумывая собственные слова, и все более убеждался в безошибочности сказанного: это была не догадка, а заключение пытливого ума. Новая, верная мысль поразила всех.

— Кого же? — наконец прервал Николай молчание.

— Разве я знаю? Если бы знал!

Николай шумно вздохнул. Дронов порывисто поднялся:

— Стой, голова, стой! Витя дал плащ Терехову?

— Что? Хотели убить прораба?!

— Да нет, Андрей Федорович, не то. Плащи-то у вас одинаковые? Одинаковые же. Лукьянова хотели ухлопать, крест святой так! Варнаки у нас завелись, на деньги метили. Шутка ли! Григорий Васильевич при получке возит по пятьдесят тысяч, а то и побольше, голова!

Дронов приводил доказательство за доказательством: разведчики слушали его внимательно, пораженные. Палатка уже не вмещала желающих, люди стояли у входа, вытягивали шеи, слушали жадно. Нетерпеливые уже разносили по табору свежую весть.

Дронов умолк. Курбатов вдумывался в слова Феди, решительно их опроверг:

— Ерунда! Выдумка твоя не стоит пустой бутылки. Поставь себя на место варнака, прикинь серьезно: идет человек от табора на рудник, дело под вечер. Ты — варнак, видишь его, ты гонишься за деньгой, но зачем тебе убивать человека, у которого нету денег? Ведь деньги приносят с рудника, а от нас — шиш. У варнака что: бараньи мозги? Не то, Федор, не то. Вот кабы человек ехал с рудника, да его кокнули, — я, может, подумал бы… — Курбатов глядел на Дронова и говорил медленно, веско. — Еще, Федор, одно, — это у тебя выскочило из памяти: когда Лукьянов ездил с деньгами без провожатых? Он осторожен… А варнак, думаешь, об этом не знает?

Дронов был сражен доводами товарища и опять поник головой.

— А ведь ты прав, Андрей, — сказал Мосалев Ганину, удивляясь, почему эта простая мысль пришла в голову не ему, — хотели убить не Васю.

Ванька-китаец, молча слушавший разговор разведчиков, вышел из палатки и исчез во тьме.

— Заело Ваню… вот как! — Мосалев ребром ладони провел по горлу. — На животе ползал по конной, искал. Все впустую — дождь смыл всякую примету.

— Не в грабеже дело, товарищи, — сказал Ганин. — Случай с Тереховым надо расценить так: есть у нас враги, товарищи. Они ни перед чем не остановятся, идут на убийство…

— К делу ближе надо! — вскричал Мосалев. — Ну что ты в душе ковыряешь! И так больно.

— Надо ввести обязательную охрану лагеря и выработок, проверять вахту на динамитке, делать обход ночью. И поглядывать: нет ли чужих людей поблизости. Вот что я предлагаю, товарищи. Кого мы назначим начальником нашего караула.

— Костю Мосалева.

— Николая Петровича.

— Чего выбирать! Дело кровное, наше дело, голова.

— Я, товарищи, за Мосалева. Не следует перегружать Николая. Скажи, Костя, сам, — предложил Ганин.

— Нет у меня причины отказаться, — просто согласился Мосалев.

Вынесли еще одно неписанное решение: запретить Лукьянову, Ганину и Разумову ходить в одиночку, пускай ходят вдвоем, втроем, пускай зовут актив, когда надо. Дело не в страхе, а в спокойствии и уверенности коллектива, чтобы люди не боялись за инженеров. На этом настоял Дронов.

У самой дороги вырос грибок: широкая круглая шляпка из досок и брезентовое полотнище хорошо охраняли дневальных от непогоды. Сильный фонарь на высокой вертящейся рейке освещал большое пространство.

Табор насторожился.

Николая Петровича окликнул знакомый голос:

— Курба! Ходи наша дом. — Китаец пропустил артельщика в балаган, потом зашел сам.

Курбатов узнал от китайца, что тот облазил за эти дни весь район тайги, прилегающей к табору. По его глубокому убеждению в тайге за это время не было людей, у которых в груди совсем нет «шевели-шевели», то есть сердца, таких, что могли ни за что ни про что убить безобидного парня. Сидя у китайца и попивая чай, артельщик с удивлением услышал, как Ваня повторяет слова Ганина:

— Тут ходи худой человека, тут, тут! — твердил Ваня. — Тайга худой человека ходи нет.

Они молча допили чай.