Белые пятна

ГЛАВА ВТОРАЯ

Виктор откинул полы большой палатки. В ней было тепло и просторно. Два окна давали хороший свет. У средней стойки — большой стол, заваленный чертежами, с двумя аккуратными стопками книг; направо — походная кровать с тумбочкой, несколько складных стульев, пара охотничьих ружей в чехлах. Обстановка и все предметы расставлены и разложены привычной рукой — красиво и удобно.

Лукьянов сидел перед тумбочкой, убирал бритвенный прибор. Сильный запах хороших духов ударил Виктору в нос.

— Можно войти, товарищ Лукьянов?

Начальник экспедиции закивал, узнав приглянувшегося ему молодого рабочего. Несколько мгновений они внимательно рассматривали друг друга. Инженер сидел без пиджака, в одной сорочке; он положил локти на стол, узкие женские плечи были приподняты; крупная красивая голова мало гармонировала с хилым телом, но привлекала мужественностью и выражением какой-то суровой непреклонности.

— Рад, что зашли ко мне, — сказал он, прерывая молчание. — Рад потому, что не каждый день встретишь в тайге оригинала, отвечающего на распоряжение начальства пушкинскими стихами.

Последние слова звучали пояснением или ответом удивленному встречей Виктору.

— Меня послали к вам мои товарищи, — начал Разумов.

— О деле потом, — перебил его Лукьянов. — А в первую очередь, Разумов, запомните: я очень любопытен.

— Что вы хотите сказать?

— Меня интересуют люди, попавшие в экспедицию. Как вы очутились в тайге? С утра думаю об этом… Да вы присаживайтесь.

Разумов слегка изменился в лице, присел, не зная на что решиться.

— Вы можете быть со мной откровенны, — продолжал Лукьянов. — Все, что сочтете необходимым сказать — останется между нами. Поверьте, — помедлив, добавил инженер.

Поколебавшись, Разумов уселся поудобнее и уже спокойно начал:

— В позапрошлом году я окончил исторический факультет, в Москве. Жил с бабушкой. Мой отец, инженер, погиб в гражданскую войну. Умерла и мама, когда мне было шесть лет. Ну вот… Была у меня невеста — дочь профессора Лалоша, старинного друга моего отца. Лалоши долгое время жили у нас… квартира у бабушки большая, пять комнат, так что мы со Светланкой вместе росли. Так прошли годы. Светланка готовились справить день рождения, а Виталий Кириллович — ее отец — свой юбилей… ему исполнялось пятьдесят лет.

Виктор замолчал, взволнованный нахлынувшими воспоминаниями. Лукьянов пододвинул ему коробку с папиросами. Виктор стал закуривать папиросу не с того конца, смутился и взял другую. Лукьянов не обратил внимания на неловкость рассказчика.

— Ну, ну, продолжайте! — И откинулся на спинку стула.

— Жили мы с бабушкой не роскошно, — у меня даже костюма хорошего не было. А идти на это… торжество… ну, просто необходимо — Светланка настаивала и сердилась. И вышел у нас с ней горячий спор. Я говорю: «Ланочка, разреши придти на вечер, как есть». Она оглядела меня с ног до головы, презрительно фыркнула и говорит: «Ни в коем случае, Виктор! На вечере у меня (заметьте, она сказала: «у меня», хотя этот вечер наполовину принадлежал отцу!) знаменитостей будет пол-Москвы. Как я представлю тебя, моего жениха, в таком наряде!» А «наряд» на мне действительно был неважный — какие-то спортивные брюки и курточка с испорченной молнией. Однако не сдаюсь: «Встречают, — говорю, — по одежке, а провожают…» Но Светланка и говорить не дала: «Старо, — говорит. — Доставай костюм — и все!» Тут я рассвирепел и, пробормотав что-то бранное, выбежал вон. Что делать — настроение аховое! У Светланки собирается «цвет столицы», а я сижу на бульваре один как перст и глотаю дым дешевых папирос. Тут какой-то тип подсел ко мне: видно, почуял друга по несчастью и поллитровку вытаскивает. Выпили мы. Потом очутились в какой-то забегаловке. Набрался я основательно. С непривычки водка ударила в голову. А там как гвоздь, мысль о Светланке сидит, о вечере. Не выдержало сердце — сел в трамвай и поехал к ней. А в гостиной — пир горой, музыка играет, танцуют элегантные парочки. Смело вошел и говорю: «Светлана Витальевна, поздравляю тебя со днем рождения!» — и сую ей купленный по дороге букет георгин. Она смерила меня отчужденным взглядом, бросила букетик на диван и продолжает танцевать с каким-то белобрысым пижоном. Гости смотрят на меня, улыбаются. А я стою среди танцующих и шатаюсь от злости и пьяного угара. Тут подлетает ко мне этот самый пижон, теснит меня к выходу и шепчет: «Убирайся отсюда, шпана! Здесь тебе не место». Опять не выдержало сердце: развернулся я и изо всей силы как стукну его по наглой физиономии — парень упал и встать не может. Поднялся невообразимый гвалт. Меня вытолкали на улицу и сдали милиционеру. Через несколько дней упекли вашего покорного слугу на три года по семьдесят четвертой статье. Вот, собственно, и все… Я почти два года работал в лагерях, потом меня отправили в Казань, что-то зачли и выпустили досрочно. Ваш вербовщик попался мне на вокзале. А главное — очень не хотелось домой, к родным. Они мне не писали… а бабушка умерла. В тайгу ехали многие… Я счел это разумным и… все.

— Хм-м! Что действительно — то и разумно. Не так ли?

— Не согласен. Поступки всегда действительны, они совершились, но разумны ли они с точки зрения нашей этики? Ведь я просто…

— Не понимаю! Ваш поступок не понимаю. Решиться на хулиганство, почти убийство — значит быть морально подготовленным к нему, — жестко произнес Лукьянов.

— Да, — покорно согласился Виктор, — я был подготовлен.

— Какая чушь! Кем? Где? В университете?

— Нет, конечно, нет. Это сделало окружение: профессор Лалош, Светлана, а больше всего, конечно, сам виноват. Профессор (он преподавал всеобщую историю) буквально-таки заставил меня уйти с энергетического…

Лукьянов резко подался в сторону Разумова.

— Вы окончили два факультета?

— Не совсем. На энергетическом мне нужно было пробыть еще один год. Так вот, Виталий Кириллович…

— Тьфу, пропасть! Нельзя же так, Разумов. Вы говорите так, словно я лично знаком с этим Лалошем, вашей Светланкой, родными в Москве. Или рассказывайте по-русски, понятно, или… убирайтесь к черту!

Лукьянов взволнованно прошелся по палатке. Виктор теперь и сам поразился бессвязности собственного рассказа и виновато заморгал глазами. На его лице появилось такое простодушное раскаяние, что Лукьянов пожалел его и воскликнул:

— Вы заинтересовали меня страшно, хочу подробно знать… все знать. Сейчас ровно восемь. Я приготовлю чай с вареньем. Понимаете? Хочу вас задобрить, — уже смеясь, добавил он.

Улучив минуту, Виктор напомнил Лукьянову о поручении товарищей. Лукьянов обещал с утра выделить трех человек на постройку столовой, крыша и стены которой будут брезентовые. Согласился он и с назначением Курбатова артельщиком. Разливая чай, Лукьянов неожиданно заявил:

— У меня нет десятников. Обещали прислать с рудников и, видимо, забыли. Я уже подумываю — не назначить ли вас? А то у нас эти дни такая неразбериха… ее надо ликвидировать. Но об этом потом. Утром пошлите ко мне артельщика. А сейчас пейте чай и не спешите к себе — не пущу. У вас интересная история.

Хороши таежные майские сумерки. За перевалом спряталось солнце, по небу плывут легкие тучки; они полыхают густым, оранжевым пламенем, меркнут постепенно, становятся розоватыми, потом нежно-белыми и пухлыми, точно взбитые ворохи хлопка. Острый конус скалистого гольца разрезал дальний горизонт ущелья, и провалы дремотно темнеют. Тихо.

Странно изменила свой облик знакомая падь. Вечер набросил на палатки и деревья темно-голубое покрывало. А вверху, на западном склоне, еще белеют простодушные березы и чуть золотится прошлогодний мох. В тишине отчетливее рокочет водопад, не заглушая бульканья ручья. Порой по бурелому пробегает какой-то зверёк, попискивает за пнем, показывается и исчезает, точно язычок огня над потухающим костром.

Лагерь давно утих. В двенадцатом часу Разумов вышел из палатки начальника.

На каменной плите около водопада сидела Настя. Старенькое, не раз стиранное фланелевое платье с длинными рукавами было почти скрыто широкой шалью. Настя сидела, уперев локти в колени и положив подбородок на сцепленные пальцы. Услышав шаги, она не шевельнулась. Виктор остановился рядом.

— Ты еще не спишь? — спросил он рассеянно.

— А кто же тебя накормит, если я засну? — вопросом ответила Настя. — Почему ты так долго сидел у начальника?

Он внимательно взглянул на нее.

— Так, разговорились. Да что с тобой? — Он заглянул ей в лицо. Настя еще ниже опустила голову.

— Ты на меня не поглядывай, у меня же рот безобразный.

Виктор закусил губу. «Обиделась! — подумал он и выругал себя. — Всегда-то суюсь с советами… Добряк!»

— Скажи мне, только прямо! — Настя повернулась, глаза их встретились. — Что ты думал, когда спросил меня: «Кто о тебе заботился?» Любишь задавать вопросы. А думал ли ты, что иногда на них трудно ответить?

Виктор поднял руку, сжал и разжал пальцы.

— Нет. Нет, не надо! Не говори, — заторопилась Настя. — Я сама тебе скажу, если ты такой… любопытный. Обо мне никто не заботился! Слышишь? Но меня интересует, что заставило тебя спрашивать? Какое тебе дело до этого? — с иронией и болью спросила Настя.

— Не обижайся, Настя, извини. Я думал… Ведь дорога была не особенно приятна, удобств никаких…

— Не говори глупостей, — рассердилась Настя. О каких удобствах ты говоришь? Право же… чудной ты… изворачиваешься, думаешь одно, а болтаешь другое. Что же сделаешь? Не каждая умеет защищать себя и не каждую защищают… Иногда некому. Можешь понять это? — вырвалось у нее исступленно. И тут же Настя пожалела об этом, опасаясь, что после ее слов Разумов уйдет. Но он остался.

Она редко видела Виктора в дороге. По Лене они плыли в разных карбасах. Зато в дороге от базы до стоянки они встречались ежедневно, хотя ни разу не разговорились. Сегодня Виктор заговорил с ней, и так, как до этого с ней никто не заговаривал. Она знала по рассказам немногих девушек, ехавших вместе с ними, что он не пьет, не бранится, не играет в карты и никого не задирает, хотя молод и силен; что он не замечает откровенных заигрываний Лидки Винокуровой.

Давеча она рассердилась на Виктора, но женским чутьем догадалась, что понравилась парню, и он, может быть, хотел узнать что-то такое, что облегчило бы путь к знакомству, близости… Настя сидела не шелохнувшись. «А что, если он поцелует меня? — спросила она себя и тут же ответила: — Пусть только попробует!» Но Виктор ничего не предпринимал. Он просто развел ее сомкнутые пальцы, сжал локоть девушки, легко приподнял с плиты.

— Рубашку сошьешь? — спросил он.

— Обязательно, — ответила Настя. — Куплю материалу и примусь шить. Не нужно, Витя, у меня есть деньги, — запротестовала она, заметив, что Виктор сунул в карман руку.

— Возьми, здесь рублей триста, они мне не нужны. А ты ведь «мамка». Я могу потерять… в общем, бери!

— Возьму, ладно, — прошептала Настя, не понимая еще, что происходит, почему Виктор дает ей деньги. «На рубашку? Так слишком много. На хранение, потому что он потерять может? Все равно хорошо», — решила Настя и заговорила своим обычным тоном: — А у меня денег больше, чем у тебя. Правда! Знаешь, что я хотела бы видеть на тебе? Знаешь? — Она не сказала, зажмурилась и тихо, радостно рассмеялась.

Виктор сел к теплому костру. Настя принесла ужин. Пока он жевал сыр, запивая его крепким чаем, Настя возилась в палатке. Вскоре она показалась.

— Поел? Пойдем спать. Я постелила тебе около Коли Курбатова, а сама в головах у вас лягу. Ты мне завтра обязательно скажи: приснюсь я тебе или нет, — пошутила она.

Виктор не придумал, что ей сказать.

Вскоре Лукьянов покончил с царившей в партии неразберихой — разбил рабочих на четыре бригады и назначил десятников.

Виктор в явном замешательстве слушал приказ Лукьянова. Вот так раз! Ему поручили самую большую, сводную бригаду шурфовщиков и рубщиков просек; отныне он, Виктор Степанович Разумов, — освобожденный горный десятник, и в этой важной должности и звании его обязан утвердить главный инженер рудоуправления.

Виктор, не скрывая изумления, почесал висок. Остальные десятники — Курбатов, Мосалев и Чернов, словно сговорившись, одобрили решение начальства:

— Ничего, Разумов потянет. Грамотный.

Курбатов долго не соглашался и упрямо твердил, что он нанимался по договору отпальщиком, но под конец уступил и проворчал, ни на кого не глядя:

— Ведь народ-то какой подобрался…

Что коллектив не однороден и что он еще фактически не сформировался — отлично понимал Андрей Ганин, единственный коммунист в экспедиции и очень молодой человек. Он недавно окончил институт и, говоря «кадры», думал о людях, которыми он, Андрей Ганин, обязан ежедневно и очень разумно распоряжаться, направлять их труд. Не зная всех тонкостей работы начальника отдела кадров, Ганин завел для себя список рабочих экспедиции, разграфив его лишь на три колонки: о фамилии, возрасте и о том, где теперешний разведчик работал до приезда на Север.

Закончив описок на Лиде Винокуровой, Ганин прочитал его дважды, подумал и удовлетворенно заключил: «Симпатичный народ! Молодые, а все работали на стройках. И в первую и во вторую пятилетку. Пока я учился — они создавали фундамент социализма».

Правда, десятка два фамилий, в том числе Разумова, Чернова и Сергея Сизых, заставили молодого геолога сделать еще одну колонку, озаглавленную «особые отметки», но все же Ганин остался доволен. «Бывалые люди, мастера», — окончательно решил он, думая о Мосалеве, по мнению Ганина, побывавшем всюду, о других отпальщиках, забойщиках, плотниках и землекопах, чьи профессии неразрывно связаны с началом изысканий, первым котлованом и прочной бутовой кладкой фундамента.

Костя Мосалев любил изыскания и считал себя потомком смельчаков-первооткрывателей. Очутившись в глухом необжитом углу, он внимательно ко всему присматривался, все примечал и оценивал, размышляя о тех, кто первыми пересекли великую сибирскую равнину, прельстились вольным краем в междуречье и срубили первые острожки — маленькие деревянные крепостцы на берегах прозрачной порожистой Ангары и мутной неторопливой Лены. Мосалев много читал, всем интересовался, имел богатое воображение, был любознателен и добр, открыт всему хорошему и честному.

По совету Ганина, Мосалев созвал вечером собрание бригады и пересказал лекцию о задачах изыскательской партии, которую тот прочитал, как только поставили огромную палатку — столовую.

Курбатов собрания не созывал и утром, быстро покончив с завтраком, сказал разведчикам:

— Разносолы да разговоры не затевайте. Пора на работу.

Пока он свертывал цигарку, ребята управились с чаем и высыпали из столовой.

— Пошли, пошли! — торопил их Курбатов и без отдыха провел свою бригаду через перевал. — Расходись по местам, там покурите. А тебе, Девяткин, чай пить по семи-то кружек не советую — заморишься скоро. — Помедлив, он добавил для всех: — Ганин да Лукьянов велели аккуратнее шурфовать. Коль видишь, что коренную на дне шурфа заилить может — ломом отколи кусок-другой и положи породу где повиднее. Да что я учу ученых? Валяйте с богом!

Разумов весь вечер просидел с Настей да с Курбатовым и тоже собрания не созывал. Утром его окружили разведчики.

— Ребята, меня назначили к вам десятником. Если с утра меня нет на шурфах — значит я на просеке. Вы работайте без меня, я потом проверю. Товарищ Дронов, веди людей на рубку, будешь за старшего. Ну ступайте. Я куртку забыл, догоню вас… — Он вернулся в палатку. В широкий карман куртки Настя уже положила завтрак.

При всех своих недостатках и неопределившемся характере Виктор имел одно несомненное достоинство — трудолюбие. Может быть, эту особенность он унаследовал от деда и отца — людей приметных, но очень не похожих друг на друга.

Виктор не знал своего дедушку, но о нем много ему рассказывали, и образ деда запечатлелся в сознании внука так, словно он знавал его лично. Дедушка, Степан Артемьевич Разумов, в свое время был известным художником-портретистом; он вышел в люди благодаря собственному таланту, страстной энергии и предприимчивости.

В Москве между Даниловским рынком и Донским монастырем пролегают улицы, застроенные добротными двухэтажными деревянными домами с уютными балконами и крохотными, аккуратно вымощенными двориками. Один из таких домов и был поставлен Степаном Артемьевичем. Удобные трехкомнатные квартирки с небольшими прихожими и кухнями походили одна на другую. Лишь одна квартира в первом этаже отличалась от других — в ней жила семья основателя дома Степана Разумова.

Дом этот благополучно стоит и поныне, заселенный сыновьями и внуками Степана Артемьевича и Татьяны Глебовны Разумовых. В гостиной первого этажа до сих пор любуются семейной реликвией — большим портретом Татьяны Глебовны, написанным самим Степаном Артемьевичем.

Похоронив отца, старший сын, Степан Степанович, выполняя волю покойного, поселился в квартире главы семьи. За год до этого он женился на двоюродной сестре своего друга Лалоша: в большую семью Разумовых вошла семнадцатилетняя Наталья Кузьминична. В год смерти художника Наталья Кузьминична родила мальчика: численное равновесие в семье восстановилось. У Татьяны Глебовны появился первый внук — Витенька. Тот самый высокий и статный Витька Разумов, что через двадцать шесть лет был назначен горным десятником дальней северной экспедиции.

В натуре Виктора, открытой и для доброго и для дурного, еще бродила пылкая неуравновешенность деда. Эту неуравновешенность еще не схватила за горло другая фамильная черта разумовского характера: сознательная устремленность к труду, к общественному действию. Но Виктор был молод, пинки и щелчки судьбы не надломили его здорового нутра, он искренне хотел быть честным и последовательным во всем и до конца.

В чаще кедрового стланика, разросшегося на скалистых увалах, шелестели хвойные лапы с шишками, похожими на елочные игрушки. Под чьей-то тяжелой ногой с хрустом ломался валежник. Ближе, ближе…

Мосалев живо очутился у колоды, выдернул топор:

— Зверь?!

Из чащи выполз Разумов — большой любитель ходить напролом. Обеими ладонями он вытер потные, в паутине щеки, улыбнулся товарищу и сказал:

— Ох и душно… Костя, одолжи мне кайлу, моя превратилась в лепешку.

— Моя не лучше. Нажимай на лом, — посоветовал Мосалев.

По просеке спускались Курбатов и Терехов. До слуха донесло голос Васьки:

— А я что говорю? Нынче кайла, завтра лом… Что мы с тобой — медведи? Тут, брат, нам делать нечего.

Терехов перемахнул через колоду, сел на нее, свесив ноги; рядом примостился Курбатов.

— Ни хрена, дружки мои, не выходит, — продолжал Терехов. — Голый камень — руки просто отваливаются. И хоть бы коренная шла… так нет же! Пока до нее доберешься — две фляги поту выжмешь. А чем? Добираться-то?

— Что и говорить! Работенка, якорь ее! — буркнул Курбатов.

Терехов увидел разбитую вконец кайлу Мосалева и словно обрадовался, кривя в усмешке толстые губы.

— Ну и что же, Коля, наладить не сумеешь? — спокойно взглянул на Курбатова Мосалев.

— Оно, конечно, можно и наладить, — нехотя произнес тот, — да ведь надоест: беги за тем делом, беги за другим. А времечко идет.

Мосалев обернулся к Курбатову:

— К чему это ты, Коля? Невдогад мне.

Терехов опять насмешливо выпятил губу и, качая головой, заговорил с необычной для него иронией:

— Он — малолеток, наш Костя, не понимает. Да все же как на ладошке — нас обманули. Ехали на заработки, а их… тю-тю! В других-то прочих местах заварили бы кашку покруче.

— Где это, Вася? В каких таких прочих местах?

Круглое лицо Терехова переменилось: из насмешливого оно стало доверчивым и милым. И в голосе зазвучали дружеские нотки:

— Я о том, Костя, что там — не в пример лучше, добычливей. И веселее, знамо дело. Возьми золоторазведку: и платят разведчику, можно сказать, очень сносно… здорово платят! И почет тебе другой, да и золотишко перепадает, коль с умом твой начальник и сам ты не теленок молочный. А у нас, сам видишь, — даже мешка спального путного нету. На базе-то что сулили? Таборное имущество нам вослед послать, взрывчатку. Где они?

Его слушали, не прерывая.

Виктор взглянул на Мосалева. Ему нравились умные Костины глаза, крутой лоб, с которого он то и дело откидывал сползающие на глаза черные завитушки волос. Когда Костя говорил или смеялся, его короткая верхняя губа вздергивалась к туповатому носу, обнажала зубы, придавая всему лицу выражение задора и смелости. Но в эту минуту лицо Мосалева со сжатым ртом казалось Виктору хмурым и злым.

— Ну, и что же все-таки? — медленно произнес Мосалев. — Чего ты хочешь?

— Я-то? — спросил Терехов.

— Ты-то! — без смеха подтвердил Мосалев.

— Да вроде… уйти бы надо… потихонечку, без скандалу. Понимаешь? Ты, Костя, то сообрази умом… — Терехов соскользнул с колоды, доверительно подхватил товарища под локоть, но Мосалев резко выдернул руку и бросил:

— Так вот ты о чем! Вы что, в сговоре?

— Ну в каком сговоре? — примирительно пробурчал Курбатов. Васька виновато потупился, слегка ежась от взгляда Николая. — Разве ты Васю нашего не знаешь? Болтнет, а что к чему… — Курбатов не досказал и развел руками, не скрыв досады.

— Витька, — повернулся к Разумову Мосалев, — ты их не слушай. Понял, куда гнет Вася? Нестоящий разговор затеяли.

— Ты не горячись… товарищи ведь… чего же кричать-то, Костя! Я, можно сказать, для общей пользы, чудак, для тебя же. Заработок, мол, здесь не больно велик. А ты — в амбицию! — оправдывался Терехов, избегая встречаться взглядом с Мосалевым.

— А иди ты к чертовой теще! — окончательно разозлился Мосалев. — Подсчитал уж… — Он спрыгнул в шурф и одним рывком выворотил наружу каменную глыбу.

Вечером Настя рассказала Виктору о маленькой забастовке в бригаде Чернова. Ребята, по ее словам, бросили рубку и, злые, раздраженные, вернулись в табор, пошвыряли в кучу выщербленные пилы и топоры.

— Если бы не Федя Дронов — начальник бы выдал им последние… А Федя — он столовую с плотниками заканчивал — так он, понимаешь, вмешался. «Вы, говорит, Григорий Васильевич, не балуйте их, пускай сами топоры оттянут и закалят и пилы пускай направят. У шурфовщиков, говорит, того хуже — и то не плачут, работают». Пристыдил их. А мы с Лидой с твоим Алешкой разругались, в столовую его не пустили. В общем-то плохо, Витя, приуныли ребята. — Настя вздохнула.

Лежавший в палатке Курбатов покосился на нее, нахмурился, но ничего не сказал.