Белый раб

Глава двенадцатая

Придя в себя, я увидел, что лежу на какой-то жалкой подстилке в углу тесной полуразрушенной хижины. Я был так слаб, что не мог даже пошевелиться. Потом уже мне сказали, что у меня была горячка. Какая-то глухая старуха, которая была настолько дряхлой, что вряд ли годилась на что-нибудь, кроме ухода за больными, сидела подле меня. Я узнал её и, забывая, что она не может меня услышать, осыпал её вопросами. Я хотел и в то же время боялся узнать, что сталось с моей бедной Касси, и все мои вопросы касались только её судьбы. Но напрасно я ждал ответа. Старуха сказала мне, что, как бы я ни кричал, она всё равно ничего не слышит. Кроме того, она стала уверять меня, что я ещё слишком слаб, чтобы разговаривать.

Но меня не так-то легко было заставить замолчать. Я кричал всё громче, стараясь разными жестами пояснить смысл моих слов. Вскоре я понял, что тётушка Джуди и не собиралась удовлетворить моё любопытство. Видя, что она не в силах унять меня, она поднялась и вышла из хижины, оставив меня наедине с моими раздумьями. Они были не из приятных. Впрочем, я был так слаб, что мысли путались в голове и вряд ли я вообще о чём-нибудь мог связно думать.

Мне потом рассказали, что я больше недели пролежал в бреду и горячке — последствиях пытки, которой меня подвергли и которая чуть было не положила конец моему жалкому существованию. Но теперь опасность миновала. Молодость и крепкое здоровье помогли мне поправиться и сохранили мою жизнь для новых страданий. Выздоровление шло быстро, и вскоре я уже был в состоянии ходить. Чтобы отбить у меня охоту воспользоваться этим приливом сил и предотвратить возможность моего побега, меня заковали в ножные и ручные кандалы. Каждый день на один час с меня снимали цепи и выпускали в поле, где я, под неусыпным надзором Питера, мог двигаться и дышать свежим воздухом. Но напрасно я пытался выведать у Питера хоть что-нибудь о судьбе моей жены. Он не знал или не хотел ничего о ней сообщить. Надеясь, что он, может быть, согласится за вознаграждение сообщить мне то, что я так жаждал узнать, я обещал подарить ему костюм, если он позволит мне проведать моё прежнее жилище. Мы отправились туда вместе. Я уже говорил, что щедрость миссис Мур и её дочери позволили мне, ввиду моего предполагавшегося брака с Касси, хорошо обставить эту хижину. Её украшало множество вещей, которые обычно бывают недоступны для раба. Сейчас всё было разбито, разрушено и разграблено, У меня забрали всё. Сундук был взломан, всё платье моё похищено. Вне всякого сомнении, это было дело рук здешних рабов.

Одно из самых сильных, а может быть, и самое сильное побуждение человеческой души — это страсть к приобретению. Раб может удовлетворить эту страсть только путём воровства, К тому же губительное влияние рабства таково, что в самом корне пресекает в человеке все его хорошие задатки. Если гнёт заставляет человека умного утратить разум, то по той же причине ещё чаще честный труженик становится негодяем. Злоба закрадывается в его душу, сердце его черствеет. Тот, у кого с самого рождения крадут его свободу и труд, единственное его достояние, становится себялюбивым, отчаянным и безразличным ко всему, кроме немедленного удовлетворения своих страстей. После того, как у него всё украли, он готов и сам обворовать кого угодно, даже своих же собратьев по несчастью.

Увидев, что дом разграблен и что вся моя одежда исчезла, я поспешил ощупать карманы платья, где должны были находиться деньги. Оказалось, что и они также были украдены. Только тогда я вспомнил, что в тот момент, когда мистер Гордон и его сообщники схватили меня, мистер Стаббс осмотрел мои карманы и переложил их содержимое в свои собственные. Оставалось только примириться со всем случившимся: согласно кодексу морали, принятому в Виргинии, Стаббс был человеком уважаемым, который не мог совершить ничего предосудительного; нельзя же было оставлять в распоряжении такого бродяги и бездельника, каким я был в его глазах, сколько-нибудь значительную сумму денег. Но платье, исчезнувшее из моего сундука, было явно похищено рабами, а, согласно тому же виргинскому кодексу, рабы, совершившие эту кражу, были отъявленными негодяями и заслуживали порки. Всё это мне объявил мистер Стаббс, когда, встретив его на обратном пути, я пожаловался ему на разграбление моей хижины. Почтенный управляющий, выслушав меня, пришёл в неистовую ярость и, пересыпая свои слова отборными ругательствами, поклялся, что, если только вор попадётся ему в руки, то он, Стаббс, разделается с ним как полагается.

Однако несмотря на весь этот взрыв благородного негодования, мистер Стаббс ни единым словом не упомянул о моих деньгах, и я счёл за лучшее промолчать о них.

Прошло ещё недели три, и я совершенно поправился. Зажили все кровоподтёки и раны на моей спине. Меня уже начинал тревожить возрос о том, как со мной собирается поступить полковник. Но вот однажды, когда я сидел возле своей хижины, ко мне подошёл посланный мистера Стаббса и передал мне его приказание подняться завтра с рассветом и приготовиться в дорогу. Управляющий не соизволил сообщить мне, куда меня отправляют и зачем. Но меня это не особенно интересовало. Что бы они ни предприняли теперь, сделать меня более несчастным они уже не могли. Это сознание поддерживало меня, и я взирал на будущее с каким-то тупым безразличием, которое сейчас, когда я вспоминаю об этих днях, удивляет меня самого.

На следующий день утром мистер Стаббс заехал за мной. Он приехал, как всегда, верхом и в руке держал плеть. Он снял с меня ножные кандалы, а наручники оставил. Накинув мне на шею верёвку, он другой конец её привязал к своему поясу. Приняв, таким образом, все меры против возможного побега, он снова вскочил в седло и приказал мне следовать за ним.

Я был ещё настолько слаб, что временами начинал отставать от него. Тогда мистер Стаббс, чтобы подбодрить меня, хлестал меня плетью. Набравшись смелости, я спросил мистера Стаббса, куда мы направляемся.

— Узнаешь, когда прибудешь на место! — ответил он.

Ночь мы провели в какой-то таверне. Мы ночевали в одной комнате: Стаббс — на кровати, а я — на полу. Сняв с моей шеи верёвку, он связал мне ею ноги, так сильно затянув её, что она врезалась в тело и причиняла страшную боль, от которой я всю ночь не мог уснуть. Я несколько раз жаловался на боль, но мистер Стаббс сказал, чтобы я не беспокоил его своими дурацкими жалобами и не мешал ему спать. На следующее утро, когда он развязал верёвку, оказалось, что ноги мои у лодыжек сильно опухли. Он пожалел тогда, что оставил мои жалобы без внимания.

— Но все вы, — добавил он, — такие лгуны и притворщики, что не знаешь, когда вам можно верить. Вот я и не захотел из-за всяких пустяков подниматься с постели.

Мы снова пустились в путь. Я так устал после тягот вчерашнего дня и после бессонной ночи, что мистеру Стаббсу через каждые несколько шагов приходилось прибегать к плети, чтобы заставить меня тащиться дальше. Вместе с силами уходила моя бодрость и то внутреннее упорство, которое поддерживало меня до сих пор, и я плакал как ребёнок.

Наконец мы достигли цели нашего путешествия: поздно вечером мы вступили в город Ричмонд. Я при всём желании не мог бы описать этот город, ибо сразу же по прибытии был отведён в тюрьму и, безопасности ради, посажен там под замок.

Только теперь я узнал, что меня ожидает. Возмущённый моим неповиновением, полковник решил продать меня. Я не видел его больше с того самого дня, когда лишился чувств после его отеческих поучений. Нам больше уже не суждено было встретиться с ним.

Похоже ли это на расставание отца с сыном?