Белый раб

Глава пятнадцатая

На первый взгляд, легко предположить, что, попав к такому хозяину, как майор Торнтон, мне следовало только работать и чувствовать себя счастливым.

Это предположение могло бы оказаться правильным, если бы я был лошадью или волом. Но, на моё несчастье, я был человеком, а ведь не одни только животные потребности управляют нашими действиями и не в них одних источник наших радостей и наших страданий.

Нужно признать, что рабы на плантации майора Торнтона в большинстве своём то ли от природы не обладали чрезмерной чувствительностью, то ли отупели в условиях многолетнего бесправия и гнёта и были, по-видимому, вполне удовлетворены своей участью. Таких-то именно рабов майор Торнтон и предпочитал всем остальным. В этом вопросе он вполне сходился со своими соседями: чем меньше раб развит, тем он ценнее для своего хозяина. И наоборот, раба, проявившего какие-либо особые способности, следует считать негодяем пли мошенником.

Мне не понадобилось много времени, чтобы заметить явное предпочтение, которое хозяин оказывает тупицам, и я принял все меры, чтобы подладиться под его вкус. Уже в самый короткий срок я стал его любимцем, и благосклонность майора проявилась в чрезмерной снисходительности, с которой ко мне стали относиться на плантации. Но и это не делало меня счастливым.

Человеческое счастье состоит не в самом обладании какими-то благами, а в ожидании их и в погоне за ними. Для того, кто обладает богатством, властью и славой они, сами по себе — ничто. Увлечение борьбой, стремление к намеченной цели, трудности и их преодоление — вот что даёт радость.

Моралисты, которые столько проповедовали о том, что человек должен быть доволен своим положением, обнаруживают удивительное незнание человеческой природы. Нет такого высокого положения, которое само по себе сколько-нибудь длительное время могло бы доставлять радость. И, с другой стороны, даже в самых жалких условиях, если существует хоть какая-нибудь надежда на улучшение, человек не будет чувствовать себя несчастным. Так уж создан человек, и только в этом подчас можно найти ключ к тысяче явлений в духовной жизни людей — явлений, кажущихся на первый взгляд противоречивыми и загадочными.

Хотя люди и стремятся к разным целям, всех их и направляет и поддерживает одна и та же надежда на удачу. Желания одного, удовлетворяются только возвышением над себе подобными, славой, властью, миртовым или лавровым венцом; другому достаточно подняться из жалкой бедности до более сносного существования, или, если его притязания носят иной характер, до того, чтобы стать первым человеком в своей деревне или непререкаемым оракулом в округе. Как различны все эти цели!

И однако человека влечёт к ним одна и та же сила — стремление к превосходству над обществом. Человек, которому окружающие условия дают возможность следовать своему влечению, пойти по им самим намеченному пути, независимо от того, достигнет он цели или нет, — может считать, что ему выпала на долю вся положенная смертному полнота счастья. И наоборот, тот, кого судьба, случаи или другие неблагоприятные обстоятельства вынуждают подавлять и преодолевать побуждения и порывы сердца, — какое бы положение он ни занял в обществе — это несчастный страдалец, вызывающий в нас только жалость. Для первого даже труд — наслаждение. Он подобен охотнику, которому радостей уже самый вид дичи и который поэтому не знает усталости. Желание даёт ему силы, надежда его воодушевляет. Эти восторги неведомы второму. Для него жизнь лишена цели: отдых тяготит его, а труд для него нестерпимо тяжек.

Это вовсе не отступление. Тот, кто решился прочесть всё только что написанное мною, поймёт, почему даже у такого хозяина, как Торнтон, я не ощущал ни радости, ни счастья.

Спору нет, меня хорошо кормили, хорошо одевали и не слишком утруждали работой. В этом отношении прав был, вероятно, мой хозяин, с гордостью утверждавший — и я впоследствии убедился в его правоте, — что мне жилось гораздо лучше, чем многим свободным людям. Но в моей жизни не хватало одного условия, которое имел каждый вольный человек, и этого было достаточно, чтобы сделать меня несчастным: у меня не было свободы, которая позволила бы мне работать на себя, а не на хозяина, отстаивать моё собственное счастье, вместо того чтобы трудиться в поте лица ради его удовольствия и его выгод. Самый тяжкий жребий становится легче, когда есть свобода. Плохо знает человеческую природу тот, кто не понимает, что всякий, вышедший за пределы животного состояния, предпочитает мёрзнуть и голодать будучи свободным, чем быть сытым, одетым, но изнывать в неволе.

Я был несчастен потому, что мне не на что было надеяться и у меня не было разумной цели, к которой следовало бы стремиться. Я был рабом, и закон лишал меня всякой возможности освободиться. Никакая сила в мире не могла улучшить моего положения, как никакая сила в мире не могла предотвратить того, чтобы я завтра же попал в руки нового хозяина — такого жестокого и своевольного, каким только может стать человек, лишённый жалости и давший волю самым низменным страстям, Будущее сулило мне одни лишь невзгоды. Я мог, как и многие мне подобные, погибнуть от холода и недоедания, от пули или под плетью надсмотрщика, мог даже быть повешен без суда и следствия. Но улучшить своё положение я не мог. Я был пожизненным узником, и, хоть в данное время я не страдал от отсутствия одежды и пищи, у меня не было никакой перспективы освободиться. В любую минуту мне грозила опасность перемены хозяина, возможность попасть под иго нового тюремщика, терзаться муками голода и постоянно трепетать от страха перед плетью. Я был лишён всех надежд и желаний, а ведь они-то и побуждают человека к деятельности. Я не смел мечтать о том, что у меня будет хоть какая-нибудь самая жалкая хижина, что эту хижину, как бы убога она ни была, я смогу назвать своей, или что я стану владельцем одного-единого акра земли, пусть даже бесплодной и голой, но моей собственной. Я не имел права жениться (бедная моя Касси!), иметь детей, любовь которых стала бы опорой и утешением моей старости. Мои дети, вырванные из объятий матери, могли быть проданы работорговцу. Мать их могла подвергнуться той же участи, а я остался бы один, старый, снедаемый горем и безутешный. Всех этих побуждений, которые придают рукам свободного человека силу и наполняют сердце его радостью, для меня не существовало. Я трудился, но лишь для того, чтобы избежать плети. Необходимость постоянно подчиняться чужой воле лишала меня энергии, и поэтому каждый удар мотыгой стоил мне величайшего труда.

Верно было и то, что хотя гуманность майора Торнтона, или, выражаясь точнее, понимание собственной выгоды, конечно ограждала его рабов от голода и холода, всё же тем из них, которых невежество и угнетение не довели ещё до полного отупения, приходилось испытывать другие, ещё более мучительные страдания. Если б нас не кормили досыта и мы бродили бы полуголодные, как невольники на соседних плантациях, мы, как и они, находили бы удовольствие в воровстве. Мы стали бы от этого только изобретательнее, мы напрягали бы все силы для того, чтобы с помощью кражи пополнить наши скудные рационы. Но, вообще говоря, воровство в Окленде было не очень распространено. Приманка была слишком скудной, а риск чересчур велик: уличённый в краже знал, что будет немедленно продан. Не деньги нас привлекали: на эти деньги можно было купить только еду и одежду, а еда у нас была готовая, и одевали нас достаточно хорошо. Единственная роскошь, которой нам, может быть, не хватало, — это виски, но мы могли покупать его, не прибегая к краже. Майор Торнтон предоставлял каждому из нас в полное распоряжение маленький участок земли. Так было принято всюду, но майор Торнтон давал нам также и время для обработки этих участков, чего никто, кроме него, не делал. Он даже старался поддерживать наше рвение, обещая покупать у нас наш урожай не по номинальной цене, как делали другие плантаторы, а по настоящей его стоимости.

С грустью вынужден я признать, что слуги майора Торнтона, как и все рабы, имеющие хоть какие-нибудь средства и возможности, предавались пьянству. Хозяин зорко следил за тем, чтобы виски не влияло на нашу работу. Напиться до окончания рабочего дня значило совершить тяжёлый проступок. Но по окончании работы нам предоставлялось право пить столько, сколько мы хотели, лишь бы на следующее утро мы вовремя поднялись. Воскресный день был днём сплошного пьянства.

До этого времени мне пить случалось очень редко, но в Окленде я стал жадно стремиться ко всему, что могло поддержать мой дух. Виски представлялось мне для этого подходящим средством. Кажущийся душевный подъём, который приносил с собой алкоголь, забвение настоящего и прошлого, которому он способствовал, и радужный ореол, в котором на мгновение представало будущее, привлекали меня всё чаще и чаще, и вскоре я уже не мог без этого обходиться. Жизнь стала для меня какой-то пустотой, тёмной и безысходной. Действия были под запретом, желания скованы цепями, надежда погасла. Я вынужден был искать утешения в туманных мечтах. Опьянение, принижающее свободного человека до состояния животного, позволяет рабу на миг ощутить своё человеческое достоинство. Вскоре виски стало для меня единственной радостью, и я предавался ему сверх моры. По вечерам, окончив работу, я запирался у себя и оставался с глазу на глаз с бутылкой. Я пил в одиночестве. Как ни приятно мне было возбуждение, вызываемое алкоголем, всё же я отдавал себе отчёт в том, что такое состояние, заставляя человека терять рассудок, низводит его до уровня животного. Поэтому мне и не хотелось появляться в таком виде перед моими товарищами по несчастью. Случалось, однако, что все мои предосторожности оказывались тщетными. Сильно опьянев, я иногда забывал о своём решении, отодвигал тщательно задвинутый засов и сам начинал искать общества, которого перед этим так старательно избегал.

В одно из воскресений я напился так, что совершенно утратил контроль над самим собой и своими поступками. Оставив своё жилище, я пустился на поиски собутыльников, в обществе которых надеялся продолжить свой разгул и насладиться им полнее. Но сейчас я не был уже в состоянии отличать один предмет от другого. Побродив некоторое время, я свалился в беспамятстве посреди проезжей дороги, ведущей к усадьбе майора.

Я уже успел несколько прийти в себя и пытался разобраться в том, где я нахожусь и как сюда попал, как вдруг увидел майора — он ехал верхом в сопровождении каких-то двух господ. Как ни пьян я был, всё же я сразу заметил, что их состояние мало чем отличается от моего. Они так покачивались в сёдлах, что смотреть на них было забавно, и я ежеминутно ожидал, что они вот-вот скатятся со своих коней. Этими наблюдениями я занимался, лёжа посреди дороги, нисколько даже не отдавая себе отчёта в там, где я нахожусь, и не думая о том, что меня могут задавить. Всадники поравнялись со мной раньше, чем успели меня заметить. Я приподнялся и сел, и тогда пьяные приятели моего хозяина решили через меня перескочить. Майор Торнтон пытался удержать их. Ему удалось уговорить одного из джентльменов, но второго он не успел остановить, и тот, бранясь и утверждая, что игра слишком заманчива, чтобы он от неё отказался, пришпорил своего коня и попытался осуществить свой прыжок.

Но коню, видимо, этот новый вид спорта пришёлся не по вкусу. Увидев меня на своём пути, конь взвился на дыры и сбросил пьяного всадника. Остальные соскочили со своих лошадей и бросились ему на помощь. Не успел он подняться на ноги, как принялся читать майору Торнтону проповедь на тему о том, как плохо он поступает, позволяя рабам напиваться допьяна и валяться на плантации, особенно же на большой дороге, где они только путают лошадей проезжих и где по их вине благородные джентльмены рискуют сломать себе шею.

— Это я вам, вам говорю, майор Торнтон! — восклицал он. — Вам, который хочет ставить себя в пример другим! Будь вы благоразумны, вы приказывали бы каждый раз, как только один из этих проходимцев напьётся, всыпать ему сорок ударов плетью. Я у себя на плантации всегда так поступаю.

Мой хозяин так любил говорить о своих методах ведения дела на плантации и о дисциплине среди своих рабов, что не очень-то интересовался, пьяны пли трезвы его слушатели. Такой случай жаль было упустить, и он потёр руки и заговорил полушутливо, но в то же время очень убедительно.

— Дорогой друг! — сказал он. — Вы ведь отлично знаете, что, в полном соответствии с моей теорией, я позволяю моим рабам пить столько, сколько они захотят. Лишь бы от этого не страдала работа! Бедняги! Эта привычка подавляет в них всякие зловредные мысли и в короткий срок делает их такими тупицами, что с ними ничего не стоит справиться. — Он на мгновение замолк, а затем добавил твёрдо, как нечто неопровержимое: — А главное, если на кого-нибудь из таких пьяниц найдёт блажь и он решит бежать, то он перед дорогой обязательно напьётся, и тогда его нетрудно будет поймать!

Хоть я ещё не вполне освободился от действия виски и не мог сдвинуться с места, сознание моё всё же прояснилось, и я отлично понял сказанное хозяином. Не успел он кончить, как я, несмотря на то, что был пьян, твёрдо решил никогда больше не брать в рот виски. Я ещё не настолько отупел, чтобы по своей воле стать на путь падения и потери человеческого достоинства, решение моё было непоколебимо, и с этого дня я только в редких случаях позволял себе выпить немного вина.