Белый раб

Глава тринадцатая

На следующий день меня должны были продать. На этот день был назначен аукцион, и на продажу, кроме меня, было выставлено много других рабов. На меня надели кандалы и наручники и отвели на рынок. Весь живой товар был уже в сборе. Ввиду того что до начала торгов оставалось ещё некоторое время, я имел возможность разглядеть тех, кто меня окружал.

Прежде всего моё внимание привлекли старик с белой как лунь головой и очаровательная девочка лет десяти или двенадцати — его внучка. Оба они были в железных ошейниках, скреплённых вместе тяжёлой цепью. Казалось бы, преклонный возраст одного и хрупкое сложение второй делали такую варварскую предосторожность излишней. Но хозяин, как я понял, решил продать их в порыве гнева, и все эти цепи надеты были на них в наказание, а совсем не потому, что опасались побега.

Рядом с ними стояли мужчина и женщина, оба ещё совсем молодые. Женщина держала на руках ребёнка. Оба, и муж и жена, по-видимому сильно любили друг друга и трепетали при мысли о том, что могут попасть в руки разных хозяев. Стоило кому-нибудь из покупателей проявить интерес к одному из них, как женщина с горячностью начинала умолять его приобрести одновременно и её мужа и красноречиво перечисляла все достоинства их обоих. Мужчина стоял понурив голову, в мрачном молчании.

Среди выведенных на продажу была и другая группа, состоявшая из мужчин и женщин. Их было человек восемь — десять. Они смеялись, болтали и проявляли такое безразличие к окружающему, словно всё происходившее не имело к ним никакого отношения и они были здесь обыкновенными зрителями. Какой-нибудь апологет тирании не преминул бы возрадоваться такому зрелищу и сделал бы отсюда вывод, что быть проданным с аукциона вовсе не так страшно, как может показаться некоторым чувствительным людям. Это обычный довод рабовладельца. Он похож на утверждение некоего философа, который, проходя мимо тюрьмы и увидев за решёткой приговорённых к смерти преступников, которые смеялись и шутили, пришёл к мысли, что ожидание виселицы есть нечто очень весёлое.

Всё дело, однако, в том, что душевная выносливость человека очень велика и ничто не может до конца убить в нём надежду на счастье. Человек способен радоваться, даже стоя на краю бездны или находясь в тисках смерти. Если раб может петь за работой, то почему бы ему не смеяться, когда его, как быка, продают с торгов? Тиран убеждается в том, что, какому бы угнетению он ни подверг свою жертву, ему не погасить в ней способности радоваться жизни. И указывая вам на это свойство человеческой природы, он смеет ещё хвастаться тем, что дарует своему рабу счастье!

И всё же, когда вас продают, вам обычно не до смеха. Первым на продажу был выведен человек лет тридцати, с красивым, открытым и выразительным лицом. До той минуты, когда его вывели на помост, он, по-видимому, не знал, что его собираются продать. Его хозяин, проживавший в поместье, расположенном поблизости от города, скрывал свои намерения от раба и привёз его в город, сказав, что хочет отдать его в наём кому-то из горожан. Сообразив наконец, что его продают, несчастный начал так дрожать, что еле мог устоять на ногах. Выражение бесконечного отчаяния и ужаса отразилось в его чертах. Главными покупателями, между которыми разгорелась ожесточённая борьба, были пожилой джентльмен, проживавший поблизости от города и, видимо, знавший этого беднягу, и какой-то фатоватый молодой человек, по словам окружающих — работорговец из Южной Каролины, прибывший сюда покупать рабов.

Любопытно, но вместе с тем и мучительно было наблюдать, как во время торгов последовательно менялось выражение лица раба. Когда верх готов был одержать работорговец из Каролины, рот несчастного непроизвольно открывался, глаза готовы были выступить из орбит и весь он казался олицетворением отчаяния. Но когда надбавлял виргинец, лицо раба словно освещалось изнутри, Крупные слёзы скатывались по его щекам, и трепетный голос, которым он восклицал: «Господь да благословит вас, мастер!» — мог растрогать даже и самого жестокосердого человека. Его восклицания нарушали порядок торгов, но даже и плеть не могла заставить его замолчать. Он обращался к желанному покупателю, называя его по имени, уговаривая не отступать, клялся, что верно будет служить ему до последней минуты жизни, что будет работать на него сколько хватит сил, если только он согласится купить его и не позволит разлучить с женой и детьми, не даст увезти его в неведомые края, далеко от мест, где он родился и вырос; ведь он всегда, всегда хорошо вёл себя и никто о нём ничего дурного не скажет, Он, разумеется, ничего не имеет против другого джентльмена, — не забывал он при этом прибавить: несчастный отдавал себе отчёт, как опасно оскорбить человека, который мог стать его господином. Конечно, продолжал он, это также благородный джентльмен. Но он чужестранец, он, без сомнения, увезёт его далеко от родных мест, от жены и детей… И при этих словах голос несчастного срывался и замирал в глухом рыдании.

Борьба приняла ожесточённый характер. Раб, из-за которого шёл спор, видимо был отличным работником. К тому же виргинец был явно тронут мольбами несчастного и позволил себе даже кое-какие намёки, касавшиеся работорговцев. Эти замечания привели его противника в ярость; ещё немного, и всё бы кончилось ссорой. Вмешательство присутствовавших её предотвратило, но торговец вне себя закричал, что этот рай достанется ему, сколько бы это ни стоило, хотя бы, как он заявил, ради того, чтобы научить этого парня, как надо вести себя. Раздались голоса, стыдившие работорговца; кричали, чтобы он перестал торговаться и не увозил бедного раба от жены и детей. Пересыпая свою речь насмешками к руганью, торговец отвечал, что такой пустяк его не остановит. Он тут же надбавил пятьдесят долларов сверх последней цены. Виргинец не мог себе позволить жертвовать из человеческих побуждений такими большими деньгами; он вынужден был сдаться и с явным сожалением отступил. Аукционист опустил молоток, и несчастный, до смерти перепуганный раб был передан слугам своего нового хозяина, который тут же приказал нанести ему двадцать ударов плетью в наказание за грубость и «чисто виргинскую дерзость».

Наглый и насмешливый тон, которым были произнесены эти слова, вызвал немалое возмущение присутствующих. Но работорговец стал расхаживать взад и вперёд, взявшись за рукоятку кинжала, и так как из карманов его торчали пистолеты, никто не решился помешать «священному праву собственности» вступить в законную силу. Аукцион продолжался.

Наконец очередь дошла до меня. Чтобы легче проверить моё телосложение и крепость мышц, с меня стащили почти всю одежду и поставили на помост, на котором подлежащий продаже выставляется напоказ покупателям. Меня заставили поворачиваться, ощупывали руки, ноги, бёдра, и качества мои обсуждались на особом жаргоне вроде того, который в ходу у жокеев. По моему адресу сыпались самые разнообразные замечания. Один утверждал, что у меня «угрюмый и дикий вид»; другой клялся, что я «чертовски хитёр». Третий, наконец, считал, что «все эти рабы со светлой кожей — отъявленные негодяи», на что аукционист заметил, что ему вообще ни разу ещё не попадался раб, который, обладая хоть искрой разума, не был бы при этом негодяем.

Меня осыпали вопросами о том, где я родился и вырос, что умею делать и почему меня решили продать. Я старался отвечать на все эти вопросы кратко и неопределённо. У меня не было ни малейшего желания удовлетворять их любопытство, и я вовсе не стремился быть проданным за особо высокую цену, хоть многие рабы и считают это для себя лестным. Это может служить доказательством того, что, в каком бы униженном и жалком состоянии ни находился человек, в нём продолжает жить неиссякаемая жажда превосходства над себе подобными.

Мистер Стаббс молча стоял в стороне. Надо полагать, что у него были основания для такой сдержанности. Аукционист старался изо всех сил. По его словам, я был самым крепким, самым трудолюбивым, самым покорным парнем во всех Соединённых Штатах. Но все эти восхваления заставили собравшихся заподозрить, что у моего хозяина, должно быть, есть какие-то особые основания для того, чтобы продать меня. Один из покупателей решил, что я, вероятно, болен чахоткой. Второй высказал предположение, что я подвержен припадкам. Третий заявил, что я непослушен и что со мной «трудно справиться». Рубцы, покрывавшие мою спину, казалось подтверждали такое предположение. В результате я за очень дешёвую цену достался пожилому представительному джентльмену с приветливым лицом, к которому присутствующие обращались, называя его майором Торнтоном.

Не успел молоток аукциониста опуститься на стол, как мой новый хозяин, подойдя ко мне, мягко заговорил со мной и приказал немедленно снять с меня цепи.

Мистер Стаббс и аукционист принялись горячо отговаривать его от такого опрометчивого поступка. Они объявили майору Торнтону, что слагают с себя всякую ответственность за возможные последствия.

— Хорошо, — прервал их мой новый хозяин. — Ответственность я беру на себя. Мне не нужен раб, которому захотелось бы от меня сбежать.