Белый раб

Глава сороковая

Я, не теряя времени, последовал благожелательному совету словоохотливого председателя и при поддержке моего адвоката, который, как мне казалось, искренне заботился о моей безопасности, выбрался из гостиницы. Ускользнув от собравшейся у входа толпы, которая, по-видимому, уже готовилась второй раз предать меня суду, я поспешно нанял экипаж, чтобы выехать за пределы города и потом на дороге ждать почтового дилижанса. Мой приятель-адвокат пообещал мне проследить за тем, чтобы в Ричмонде в дилижанс были уложены мои чемоданы.

Проехав дилижансом, в котором я оказался единственным пассажиром, дня три, я добрался до небольшого посёлка, единственными достопримечательностями которого были здание суда, тюрьма и таверна, находившаяся в одном помещении с почтой. Этот посёлок находился недалеко от дороги, ведущей из Карлтон-холла и Поплар-Гров, где я собирался побывать. Когда дилижанс (скорее напоминавший самую обыкновенную крытую повозку) подъехал к таверне, около неё толпилось человек двадцать бездельников, какие обычно собираются около подобных заведений. Неряшливо одетые, в куртках с продранными локтями, да к тому же в большинстве своём пьяные, они о чём-то яростно спорили. Темой их спора был, как выяснилось, всё тот же вопрос, волновавший все умы всюду, куда бы я ни приезжал, а именно: «подлый заговор этих кровожадных аболиционистов». Один из спорящих размахивал брошюрой, по-видимому присланной ему по почте. Я успел разобрать её заглавие: «Права человека».[35] Казалось, одни вид этой брошюры действовал на него и на его приятелей словно укус бешеной собаки, — все они орали, брызгали слюной и горели желанием если не вцепиться зубами в первого встречного, то уж, во всяком случае, повесить его.

Человек, размахивавший брошюрой, был, как мне сказали, кандидатом в депутаты Конгресса от этого округа. Он, по-видимому, подозревал, что брошюра о правах человека была прислана ему с единственной целью осрамить его в глазах избирателей и что этот подвох — дело рук его соперника, у которого был брат в Нью-Йорке.

Большинство собравшихся, однако, придерживалось иного мнения, считая, что брошюра была прислана bona fide[36] эмиссаром-аболиционистом в целях пропаганды и что это начинённая призывами к мятежу и убийствам бомба, которая в любую минуту может взорваться. И хотя кое-кто высказывал желание сохранить страшную брошюру как вещественное доказательство существования заговора аболиционистов, большинство настаивало, чтобы она была из предосторожности немедленно сожжена. В конце концов под неумолчные крики, проклятия и громкие пожелания, чтобы десяток-другой аболиционистов подвергся той же участи, зловредная брошюра была торжественно брошена в топку кухонной плиты.

Покончив с брошюрой, толпа под предводительством кандидата в члены Конгресса бросилась к почтовому дилижансу, намереваясь перерыть мешки с почтой в надежде найти там такие же книжки, как только что уничтоженная. Кучеру удалось отстоять неприкосновенность порученных ему мешков, только когда он поклялся, что идущая с Севера почта была уже перерыта и до самого дна проверена в Ричмонде. Я оказался достаточно предусмотрительным и ещё в пути сумел завоевать расположение этого кучера. Это был янки из штата Мэн, ловкий малый. Он наговорил столько лестного обо мне владельцу таверны, что мне удалось схитрить и тем самым избавить себя от неприятностей. Мой рассказ о том, как гостеприимно меня принимали в Карлтон-холле и Поплар-Грове лет двадцать назад, когда я впервые побывал в этих краях, произвёл должное впечатление, а моё желание получать более подробные сведения о бывших и настоящих владельцах этих плантаций и посмотреть на самые плантации показалось вполне обоснованным и заслуживающим доверия. Об их бывших владельцах, мистере Карлтоне и миссис Монтгомери, мне, к сожалению, удалось узнать не очень много. Мне сообщили, что мистер Карлтон, как и большинство разорившихся плантаторов, переселился на юго-запад. Семья Монтгомери, как говорили, уехала в Чарлстон, но больше о ней никто ничего не знал. Обе плантации принадлежали теперь некоему мистеру Мейсону, большому чудаку; мне сказали, что он, вероятно, будет рад познакомиться со мною.

Эту ночь я спал в таверне — вернее, впрочем, только пытался уснуть. Укусы москитов, лай собак и, что было особенно тягостно, скрип ручных мельниц, на которых рабы, принадлежавшие хозяину таверны, всю ночь напролёт мололи муку для своего завтрашнего рациона, — всё это не давало мне ни минуты покоя. Стоило задремать, как этот столь знакомый мне скрип вплетался в мои сновидения, и мне сразу же начинало казаться, что это я сам вращаю жернова мельницы.

Я поднялся утром, утомлённый и разбитый, и верхом отправился в Карлтон-холл. Я представился хозяйку, сказав, что я старый знакомый бывшего владельца. Меня приняли очень сердечно и гостеприимно, как это чаще всего и бывает на Юге, где у плантаторов так много свободного времени, что они рады каждому приезжему.

Мистер Мейсон оказался человеком прекрасно воспитанным, с отличными манерами и притом очень неглупым. Таким могла бы гордиться любая часть света. Я провёл у него целую неделю, и он успел рассказать мне, что отец его, человек большой энергии и работоспособности, в течение нескольких лет занимал на разных плантациях скромное место управляющего, а затем, когда разорённые владельцы Карлтон-холла и Поплар-Грова уехали, приобрёл обе эти плантации.

Будучи сам человеком необразованным, с трудом научившись только подписывать свою фамилию, отец мистера Мейсона тем более горячо стремился дать образование своему сыну. Он отправил его учиться в колледж, в один из больших городов на Севере, а затем предоставил ему возможность путешествовать по Европе.

В противоположность большинству молодых южан, которых посылали учиться на Север, молодой Мейсон постарался полностью использовать предоставленные ему возможности. Лет пять тому назад он вернулся домой. Вскоре после его возвращения отец его скончался, и юноше пришлось согласно завещанию покойного принять на себя управление плантациями и опеку над своими малолетними сёстрами — двумя очаровательными девочками, которым принадлежала равная с ним доля наследства, состоявшего из земли и рабов.

Плантация Карлтон-холл отнюдь не находилась в таком запущенном и истощённом состоянии, как многие другие земли. Я нашёл, что она выглядит значительно лучше, чем в те времена, когда я ещё жил и работал там. Строения содержались в полном порядке, а домики рабов были так удачно сгруппированы и имели вместе со своими садиками такой приветливый вид, что не только не производили мрачного впечатления, обычного для негритянских посёлков, но даже служили украшением плантации. Рабы с таким искусством умеют притворяться, изображая разнообразнейшие чувства — начиная от тупого равнодушия и кончая самыми сильными страстями, — будь то радость или скорбь, что подчас бывает чрезвычайно трудно определить, какое же чувство владеет ими в действительности. Но видя широкую, добродушную улыбку, с которой, куда бы мы ни шли, рабы мистера Мейсона — старые и молодые, мужчины и женщины — приветствовали своего хозяина, и слыша, с какими радостными криками сбегались к нему дети, ошибиться было нельзя. Мы посетили так называемую школу, где дети собирались и, хоть и ничему не учились, проводили там весь день под надзором почтенной сгорбленной седой старушки, которую они называли «бабушкой». Сердце радовалось при взгляде на них. Здесь были малютки не старше трёх-четырёх месяцев, которых держали на руках девочки-няньки, были и дети постарше: лет до двенадцати — четырнадцати. Все они были чисто и опрятно одеты, чего я никогда раньше не видел на других плантациях. В распоряжении старших детей находился обширный участок подле школы, где они играли и шалили, сколько было их душе угодно. Единственное, чему «бабушка» обучала их, было «умение хорошо себя держать», и — по крайней мере в присутствии посетителей — наставления её, подчас довольно неожиданные и забавные, не прерывались ни на мгновение. «Бабушкой», как пояснил мне мистер Мейсон, её звали не просто в знак уважения. Она и в самом деле была бабушкой, прабабушкой и даже прапрабабушкой большинства ребятишек, резвившихся вокруг неё. Сам мистер Мейсон звал её тётушкой Долли и обращался с ней так почтительно и ласково, как с родной бабушкой. По его словам, она вполне заслужила такое отношение — ведь она явилась основным источником благосостояния его семьи и его самого. Тётушка Долли была куплена вместе со своими тремя или четырьмя детьми на первые же деньги, заработанные его отцом, лет пять-десять тому назад; в то время это была совсем молодая женщина. После этого она ещё не раз становилась матерью и уже родила двенадцать детей, причём все были девочки. Дочери её также произвели на свет множество детей, и всё население как Карлтон-холла, так и Поплар-Грова состояло из потомков этих женщин.

Надо добавить, что отец мистера Мейсона был человеком до чрезвычайности щепетильным и за всю свою жизнь не продал ни одного раба. Он и не покупал рабов, кроме разве тётушки Долли, которая сама упросила его её купить, да ещё нескольких вполне порядочных негров, которые стали впоследствии мужьями его рабынь.

Система управления, установленная на плантациях мистера Мейсона, была в своё время введена его отцом; улучшил же её он сам и она теперь резко отличалась от всего того, что мне пришлось видеть на других плантациях, если не считать, что кое в чём она напоминала мне постановку дела у майора Торнтона, которому я сам когда-то принадлежал.

Мистер Мейсон не держал управляющего и руководил работами сам, опираясь только на двух помощников — по одному на каждой из двух плантаций. Оба они были люди образованные, умные и гуманные, как и он сам. Мистер Мейсон рассказывал, что ему пришлось потратить немало труда на поиски подобных людей, а затем на то, чтобы приучить их к делу. Все работы и вся жизнь на плантации были распределены точно по часам. Одежда и пища отпускались в достаточном количестве и вполне удовлетворительные по качеству. Задания, возлагавшиеся на каждого рабочего, были не очень велики. Плеть пускалась в ход лишь в исключительных случаях, да и то главным образом только в наказание за проступки, которые рабы совершали по отношению друг к другу, а не за их вину перед хозяином.

— Помните, — сказал как-то мистер Мейсон, — что я ведь не только управляющий плантацией, но также и судья, на которого падает обязанность разбирать все ваши внутренние распри и столкновения, да, впрочем, если говорить правду, я ведь и сам раб, которому на плантации, пожалуй, приходится потяжелее других. Как вы думаете, много ли нашлось бы в Северной Каролине плантаторов, которые бы согласились принять от меня мои поместья, если б им было поставлено условием управлять рабами на тех же началах, на которых управляю ими я?

Рабочие плантации соревновались друг с другом, и это толкало их на то, чтобы работать лучше. Все рабы были разбиты на восемь или девять классов — в зависимости от их способностей или трудолюбия, и каждый раб из своего класса мог быть в силу разных заслуг переведён в другой, высший класс, или же, напротив, понижен. Каждый класс, в зависимости от количества и качества произведённой работы, получал соответствующие льготы и отличия. Самый низший класс носил название «класса ленивцев», и остальные как огня боялись быть зачисленными в эту группу. Исключением являлись лишь совершенно безнадёжные лентяи, которые никогда не покидали «класса ленивцев» и служили мишенью для острот всех рабочих плантации.

Ежегодно после окончания жатвы устраивался большой костюмированный праздник, где участники также распределялись в зависимости от своих заслуг. Наиболее отличившимся предоставлялось право первыми выбирать себе костюмы. Но выбор этот был не особенно велик. Всем обычно хотелось изображать из себя генерала Вашингтона в треуголке и с огромной саблей в руках или старого мистера Мейсона, отца хозяина, а в последнее время, после избрания в президенты генерала Джексона, большим соблазном было изображать и этого именитого гражданина. Все остальные выбирали себе костюмы в соответствии с тем, что они заслужили.

А так как мистер Мейсон за работу, проделанную сверх дневного задания, выплачивал своим рабам небольшое вознаграждение, то возможность купить какие-нибудь вещи, в которые можно было бы нарядиться на этот бал, также привлекала рабов, а в особенности женщин.

Среди рабов попадались великолепные актёры. Они мастерски изображали некоторых почтенных окрестных граждан — врачей, управляющих и даже священников. Мистер Мейсон уверял, что многие из них играли не хуже разных знаменитостей, которых ему приходилось видеть в Нью-Йорке и в Лондоне. Самую мысль дать им возможность выступать на сцене, хотя бы для развлечения своих сотоварищей, ему подсказал один вест-индский плантатор, с которым он познакомился в Англии.