Белый раб

Глава тридцать девятая

Вернувшись в Ричмонд, я увидел, что этот самодовольный маленький городок всё ещё полон тревоги. Обычная судебная процедура была признана непригодной и окончательно оставлена. В городе властвовал самочинно создавшийся Комитет бдительности; этот новый орган взялся устанавливать, какие газеты граждане могут получать и какие книги читать и хранить у себя дома. В такой обстановке вас легко могли счесть человеком подозрительным. К несчастью, перед моим отъездом в Спринг-Медоу я имел неосторожность однажды за столом позволить себе пошутить по поводу ужаса, в который повергло штат Виргинию появление нескольких книг с картинками. Дело в том, что особенное беспокойство вызвали именно иллюстрации, которыми были украшены некоторые присланные по почте аболиционистские брошюры.

Моё вторичное появление в городе ещё усилило возникшие подозрения. Не успел я умыться и переодеться, как ко мне явилось трое джентльменов. Вид у них был весьма внушительный. Это были, как пояснил мне хозяин гостиницы, почтеннейшие граждане Ричмонда. Вежливо, но очень настойчиво эти господа предложили мне сию же минуту предстать перед Комитетом бдительности, заседавшим в помещении муниципалитета.

Я привёз с собой из Англии рекомендательные письма к одному местному негоцианту, который, как и большинство негоциантов южных городов, по рождению своему был северянином. Когда я зашёл к нему сразу после моего прибытия в город, он, прочитав письма, проявил по отношению ко мне обычные в таких случаях внимание и любезность. Не без труда я добился от приставленной ко мне охраны разрешения послать за этим негоциантом и за его приятелем, с которым я встретился у него за обедом и о котором мне говорили как об очень знающем юристе. Негоциант вскоре же прислал извиниться передо мной и сказать, что явиться не может, так как супруга его внезапно и опасно заболела и находится в таком состоянии, что он ни на минуту не может её покинуть. Когда я прочёл эту записку трём добровольным полицейским, которые в ожидании угощались за мои счёт мятной водкой, они только улыбнулись.

— Чего вы хотите от трусливого янки? — воскликнул один из них. — Он просто боится себя скомпрометировать!

Юрист тут же явился. Приняв из моих рук соответствующий гонорар, он проявил не только показную, но, очень может быть, и самую искреннюю заинтересованность в моём деле. Я спросил его, облечены ли лица, вызывающие меня в комитет, законной властью и обязан ли я подчиняться их требованию?

— Я предполагал, — заметил я, — что в Виргинии существуют законы и что отвечать на предъявляемые мне обвинения я обязан только перед судом. Неужели же я должен подчиняться Комитету бдительности и отвечать на его вопросы?

На это мой новый друг-юрист ответил, что ввиду угрожающего положения действие обычных законов временно приостановлено. Необходимость самосохранения выше всех законов. Южным штатам грозит страшная опасность: всеобщее восстание рабов, и поэтому всё сейчас должно быть принесено в жертву ради спасения общества. Под угрозой сама жизнь белых, честь их жён и дочерей. Двое учителей, оба янки, получили накануне предписание покинуть город, и если бы не шаги, предпринятые моим собеседником, не заступничество ряда влиятельных лиц и не покорность, с которой эти учителя подчинились приказу Комитета бдительности, их неминуемо бы высекли на городской площади, а потом вымазали дёгтем и вываляли в перьях.

А всё это только потому, «что эти янки не сумели сдержать свой глупый язык», — это, по-видимому, был тонкий намёк на мои неосторожные разговоры. Донёс на них тот самый человек, от которого накануне они имели дерзость потребовать внесения просроченной за несколько месяцев платы за обучение его детей у них в пансионе. Как мне прозрачно намекнул мой юрист, этот человек решил, что донос будет лучшим способом урегулировать свой счёт с содержателями пансиона. Что же касается меня, то мой собеседник считает самым разумным выходом, принимая во внимание царящее вокруг возбуждение, держаться по отношению к комитету возможно почтительнее и выказывать полное уважение к его приказам. Тогда мой юрист, со своей стороны, примет все меры, чтобы вызволить меня из беды.

Узнав, что английский консул временно отлучился из города, я поспешил в сопровождении моего юриста явиться в Комитет бдительности. Такая поспешность была, по-видимому, нужна: в гостиницу уже успели послать второй отряд добровольных полицейских, с тем чтобы, если я сам немедленно же не явлюсь в комитет, ко мне была применена сила. Собравшаяся тут же толпа обступила двери гостиницы, и это не предвещало ничего хорошего. Стража приняла все меры, чтобы защитить меня от толпы, но тем не менее при выходе из гостиницы меня осыпали оскорблениями.

Представ перед лицом высокого собрания, я подвергся строгому допросу, который вёл сам председатель — джентльмен в очках, с серыми глазами и острым носом, староста местной пресвитерианской церкви, как мне сообщили позже. Он осведомился о моём имени, месте моего рождения, моей профессии и цели моего прибытия в эти края. Я ответил, что прибыл сюда с целью изучения нравов и обычаев страны, и добавил, что нравы эти и в самом деле довольно любопытны и могут заинтересовать путешественника. Признаюсь, с моей стороны разумнее было бы оставить такого рода замечания при себе, ибо моя выходка заставила почтенное собрание принять ещё более хмурый и недоброжелательный вид, а мой адвокат, который сидел здесь же в другом углу, но не имел права вмешиваться в ведение допроса, покачал головой и взглядом выразил мне своё неодобрение.

Отвечая на вопросы председателя, я между прочим рассказал о рекомендательном письме, адресованном местному негоцианту. Ему после этого был послан приказ комитета немедленно явиться и принести с собой это письмо. Жена его, по-видимому, сразу же выздоровела, так как он очень скоро явился, держа в руке письмо.

Бедняга обливался потом и весь дрожал от страха, что немало способствовало усилению подозрении против меня и против него самого. Письмо было от «Тэппен, Уэнтворт и К⁰» — хорошо известных в Ливерпуле банкиров. Не успел председатель взглянуть на подпись, как его физиономия, и без того достаточно вытянутая и торжественная, вытянулась ещё больше. Брови его приподнялись, словно у человека, увидевшего перед собой привидение или что-нибудь не менее страшное.

— Тэппен! Тэппен! — повторил он несколько раз подряд пронзительно и в то же время как-то плаксиво. — Тэппен! Тэппен! Вот! Попался наконец! Эмиссар, призывающий к убийствам! Не может быть никаких сомнений! Это нью-йоркский торговец шёлком, — добавил он, обращаясь к своим коллегам, — и один из главарей этого гнусного заговора; он пожертвовал бог весть сколько тысяч долларов на распространение брошюр с призывами к бунту. Ах, как бы я хотел, чтобы этот мерзавец очутился в моих руках! Как бы я был счастлив помочь тем, кто накинет ему петлю на шею! Значит, вот как, господин Дофейс, — произнёс он угрожающим тоном, обращаясь к несчастному негоцианту, которому было адресовано письмо, и бросив на него при этом взгляд, полный презрения, но вместе с тем и сожаления. — Вот как, господин Дофейс! Печально, очень печально, что у вас такие корреспонденты!

Гневные возгласы, угрозы и брань раздались во всех углах зала раньше, чем я или негоциант успели произнести хоть единое слово, а несчастный мистер Дофейс, казалось, уже и рта не мог открыть от страха. Немедленно был послан отряд добровольцев с поручением перерыть весь дом злополучного негоцианта от погреба до чердака и произвести самый тщательный обыск у него на складах, с тем чтобы, может быть, найти там экземпляры гнусных брошюр. Одновременно было приказано взломать мои чемоданы, но мне удалось предотвратить это насилие — я просто положил на председательский стол бывшую при мне связку ключей. Только с большим трудом мне удалось объяснить почтенному председателю и его достойным коллегам, что письмо, которое произвело столь сильный переполох, послано не из Нью-Йорка, а из Ливерпуля. И так как в моём бумажнике оказалось ещё несколько аккредитивов, выданных мне тем же банком и адресованных различным негоциантам в Чарлстоне и в Новом Орлеане, мне удалось в конце концов убедить моих судей, что найденное у меня рекомендательное письмо, вызвавшее в них такую бурю негодования, в сущности не может ещё служить неопровержимым доказательством моего участия в подготовке бунта и государственной измены в Виргинии.

По счастью, мой друг негоциант-янки никогда не питал особой склонности к литературе. Несмотря на самый тщательный осмотр, направленной к нему комиссии не удалось обнаружить в его доме ничего подозрительного, кроме книжек с картинками, принадлежавших его малолетним детям, и двадцати — тридцати брошюр; всё это было принесено в зал заседания и подвергнуто самому внимательному изучению со стороны Комитета бдительности.

При виде книжек с картинками члены комитета насторожились, и лица их приняли торжествующее выражение. Председатель ещё раз с упрёком и жалостью взглянул поверх очков на злополучного негоцианта-янки, у которого зубы застучали сильнее прежнего, а глаза закатились так, как будто его поймали при краже лошади или при совершении подлога.

Однако после внимательного и серьёзного изучения, во время которого толпа, затаив дыхание и скрежеща зубами от ярости, сжимала кулаки и с угрозой поглядывала на предполагаемого преступника, среди книг удалось обнаружить только «Джека — истребителя великанов» и «Сказку о Красной Шапочке». Один из членов комитета, старик со свирепым, одутловатым лицом и налитыми кровью глазами, видимо не очень хорошо знакомый с детской литературой, а кроме того, явно находившийся во власти винных паров, счёл нужным заявить, что картинки в этих книгах носят безусловно преступный характер, тем более что краски на них чересчур яркие. Но коллеги поспешили его успокоить, уверив, что книги эти очень старые и всем давно известные, и хотя по виду их действительно можно принять за произведения злонамеренные — вроде, например, «Исхода евреев из Египта, как он описан в библии», «Декларации независимости», «Истории Моисея» или «Билля о правах Виргинии», — призыва к мятежу они всё же не содержат и не относятся к аболиционистским брошюрам, одно наличие которых считалось уже доказательством участия их владельца в заговоре.

Зато для меня дело чуть было не обернулось гораздо хуже. На моё горе, единственная книга, оказавшаяся у меня в чемодане, была «Сентиментальное путешествие» Стерна.[34] На заглавном листе этой злосчастной книжки был изображён скованный цепями узник, заключённый в темницу, а под этим рисунком в виде эпиграфа к книге была приведена известная цитата из книги Стерна: «Как бы ты ни маскировалось, рабство, ты всегда останешься напитком, исполненным горечи. И хотя тысячи людей были вынуждены испить эту чашу, горечь от этого не уменьшилась».

Трудно даже вообразить, какое впечатление произвела эта книга, с её ужасающим фронтисписом и явно бунтовщическим эпиграфом! Большие глаза моего друга, негоцианта-янки, при взгляде на неё расширились ещё больше. К счастью, некоторые из членов комитета оказались любителями изящной литературы и были в состоянии объяснить присутствующим, что Лорене Стерн не является аболиционистом. Легко было заметить, что двое-трое из заседавших в комитете джентльменов — как ни трудно обычно бывает противостоять охватившему всех безумию — начинали отдавать себе отчёт, в каком невыгодном свете они вместе со всем собранием представали передо мной. Но выступить открыто они не осмеливались, опасаясь, что их обвинят в равнодушии к опасности, угрожавшей их отечеству, или в попытке защищать аболиционистов. И право же, становилось не до смеха при мысли о том, что если бы ответчику пришлось предстать перед Комитетом бдительности, в котором не оказалось бы сколько-нибудь начитанных людей — например, где-нибудь в сельской местности, — найденной в его чемодане книжки со сколько-нибудь сомнительным эпиграфом было бы достаточно для того, чтобы его без дальних разговоров подвергли наказанию как виновного в мятеже и убийствах.

В конце концов, после тщательного разбора всех данных и расследования, проведённого — как на следующий день сообщили все ричмондские газеты — «с самой изысканной учтивостью и точнейшим соблюдением всех правовых норм», все доказательства, подтверждавшие мою виновность, были отметены, за исключением одного: мне было поставлено в вину шутливое замечание по поводу книг с картинками, вырвавшееся у меня за столом в гостинице. Это замечание, по мнению судей, свидетельствовало о недостаточном с моей стороны уважении к штату Виргиния, а также к институту рабовладения. Отрицать этого я не мог и не стал, принимая во внимание, что целых семь свидетелей это подтвердило.

Тем не менее комитет, желая, как было сказано в заключение, сохранить по мере возможности издавна заслуженную Виргинией славу страны гостеприимной и учитывая, кроме того, что я иностранец, нашёл возможным освободить меня от наказания, но зато заставил выслушать длинное-предлинное наставление — нечто среднее между проповедью и выговором, которое гнусавым голосом произнёс джентльмен с серыми глазами и острым носом. В своей речи он торжественно и со слезами умиления старался пояснить, какой это великий грех и как опасно позволять себе неуместные шутки над тем, что следует почитать незыблемым и священным. Кончая, он довольно прозрачно намекнул, что, принимая во внимание всё вышеизложенное, мне лучше всего было бы покинуть Ричмонд, как только я найду это возможным.