Белый раб

Глава пятьдесят первая

Я постарался как мог справиться со своим чувством и попросил Колтера продолжать. Но он не особенно торопился.

— Видно по всему, — сказал он, пристально глядя на меня, — что это дело вас необычайно интересует. Насколько помнится, вы говорили мне, что это уже не первая ваша поездка в Америку и что вы были здесь лет двадцать тому назад. Двадцать лет тому назад вы были совсем молоды, а молодым людям свойственно увлекаться. Сколько бы мне ни рассказывали об английской добродетели и английских правилах приличия, когда вы, молодые англичане, приезжали в нашу страну, среди вас можно было найти не больше аскетов, чем среди нас. Но даже целомудренный Иосиф, или Сципион,[49] или сам папа римский, если он не устоит перед такой вот прелестью, будет заслуживать прощения. В этих девушках есть какое-то особое мягкое очарование, которое делает их совершенно неотразимыми. Я не удивляюсь зависти, ярости и ревности наших белых женщин; они ведь прекрасно сознают, что в этом отношении должны уступать первенство негритянкам. Естественно, что это делает белых женщин капризными и раздражительными, но от этого ничего не меняется и сами они не становятся более привлекательными. Поэтому им приходится удовольствоваться тем, что они властвуют над домом и над слугами, в то время как какая-нибудь юная невольница, будь она негритянка, мулатка или даже белая, властвует над сердцем её мужа.

Существует немало таких девушек, одного пребывания которых в доме достаточно, чтобы испортить характер самой добродушной женщины.

А что касается Касси, которая вас так заинтересовала, любой мужчина почёл бы за честь остановить на ней свой выбор. Я говорю вам это как любитель и знаток женщин и как человек, который торговал ими. Я думаю, что и в том и в другом случае моё мнение что-нибудь да значит. Мальчишка тоже был чудесный. Не знаю, кто был его отцом. А ведь верно, — сказал он, глядя на меня с каким-то комическим выражением, — я бы не удивился, если бы нашёл сходство!

Видя, однако, что его попытка пошутить не находит во мне никакого отклика, и заметив, может быть, своим зорким взглядом набежавшие мне на глаза слёзы, он слегка изменил свой тон.

— Да, иногда мы к ним крепко привязываемся. Мужчин мы ещё можем подчинить себе, как будто это обезьяны или какие-нибудь звери, но с женщинами чаще всего у нас ничего не получается. Я вот знал здоровенного малого, грубияна и дикаря, который ни бога, ни человека не боялся. И, представьте, какая-то девчонка лет пятнадцати или двадцати, не то мулатка, не то негритянка, — она сумела стать на плантации чем-то вроде царицы Эсфири[50] и нередко смирила гнев господина против своего тёмного племени, — так вот эта девочка превратила его в сущего ребёнка, и он стал покладистым, как ручной медведь, который пляшет под дудочку. Вот смягчающее обстоятельство, о котором защитники рабства особенно не говорят, но оно-то, может быть, больше, чем все остальное вместе взятое, способно влить капельку тёплого чувства в отношения между господином и рабом. Этим путём сама природа возвращает того и другого к их изначальному равенству. Купидон со своим луком и стрелами — заклятый враг всех каст и всех аристократических предрассудков. Кстати, вы читали когда-нибудь «Историю Вест-Индии» Эдвардса?[51]

— Да, читал.

— Тогда, возможно, вы помните там оду, обращённую к Чёрной Венере. Эдвардс — это плантатор с Ямайки, серьёзный историк, убеждённый поборник торговли рабами, но в то же время человек умный, наблюдательный, с большим жизненным опытом и чувствительным сердцем, который слишком много всего видел и пережил, чтобы считать, что вражда между расами может оправдывать существование рабства, как это утверждают сейчас. Желая правдиво изобразить положение вещей в Вест-Индии, он решил, что лучше всего сделать это в аллегорической форме в стихах. Когда его книга попалась мне в руки в Чарлстоне, ода эта просто поразила меня; я тогда ради шутки переписал её в нескольких экземплярах и разослал их нашим самым крупным южным государственным деятелям в Вашингтоне. По-моему, я помню её наизусть, во всяком случае главные мысли, если даже и позабыл отдельные слова. Действие я, правда, перенёс из Ямайки в наши места, ведь всё это вполне к ним подходит.

Сказав это, он с комической серьёзностью, которая очень подходила к стилю этой поэзии, прочёл следующие стихи, которые потом вручил мне в переписанном виде.

Последнюю строфу он повторил ещё раз, стараясь прочесть её как можно более выразительно.

— К этому припеву, — сказал он, — нисколько не уступающему стихам Томаса Мура,[56] могли бы присоединить свои голоса три четверти наших молодых людей, да и пожилые бы от них не отстали. И тем не менее добрая половина тех людей, которые ещё совсем недавно влюблялись в смуглых красавиц, начнут распространяться о расовой неприязни и, очень может быть, даже заведут разговор об ужасах смешения рас. Сколько же в нашем мире обмана, лицемерия и притворства!

Так как я ничего ему не отвечал, он продолжал.

— Ну, допустим, что Касси — ваша бывшая возлюбленная — а вы так ею интересуетесь, что, по-видимому, дело именно в этом, — я всё же не могу вас причислить к поклонникам Чёрной Венеры. Она скорее, пожалуй, принадлежала к белой расе. Но, знаете, здесь, на Юге, мы всех наших рабов безотносительно к цвету кожи считаем чёрными. Схватите где-нибудь первую попавшуюся ирландку или немку и продайте — а так иногда делают, — она сразу же превратится в чернокожую, и из неё выйдет отличная невольница, не хуже, чем из какой-нибудь африканки.

— Если вы действительно считаете, что я в какой-то мере интересуюсь этой женщиной и её ребёнком, — прервал его я, с трудом сдерживая себя, — не лучше ли вам оставить ваши шутки и сказать мне, что с ними сталось. А вопросы, касающиеся расовой неприязни, смешения рас и Чёрной Венеры, которые вас, по-видимому, так волнуют, мы обсудим как-нибудь в другой раз при более благоприятных обстоятельствах.

— Знаете, в том, что касается лично меня, — ответил он, — совесть моя совершенно чиста. Если бы я тогда мог предвидеть, что через двадцать лет вы захотите со мной расправиться — а приглядываясь к вам за эти полчаса, я пришёл к выводу, что ссориться с вами не стоит, — то я всё равно не мог бы вести себя с этой женщиной лучше, чем вёл себя тогда.

Если бы я сказал вам, что я не делал никаких попыток завоевать благосклонность Касси, вы бы мне всё равно не поверили. Они были. Но она отвечала на них такими слезами, такой мольбой, и на лице её выражалось такое страдание, что вся моя страсть погасла и сменилась жалостью.

Вскоре я понял, что больше всего она страдала от страха, что её разлучат с сыном, что, конечно, легко могло случиться. Одному из новоорлеанских работорговцев, с которым наша фирма была связана деловыми операциями, эта женщина приглянулась, и ему очень хотелось приобрести её. После тщательного осмотра, во время которого он допускал вольности о которых я не стану вам рассказывать, почтенный негоциант объявил, что эта Касси — просто роскошь, товар первого сорта, и её легко будет продать на невольничьем рынке в Новом Орлеане. Он сразу же предложил за неё две тысячи долларов звонкой монетой, и Гудж согласился, при условии, что тот возьмёт одновременно и ребёнка, приплатив за него ещё сто долларов. Негоцианту, однако, ребёнок не был нужен. Он считал, что малыш этот принесёт ему один убыток. Это снизит цену на мать. Так он по крайней мере говорил и в то же время предлагал Гуджу отдать ему мальчугана даром — так сказать, в придачу.

Какая-то дама, проживавшая в Августе, подыскивая будущего слугу для своего сына, предложила семьдесят пять долларов. Всё складывалось так, что мать должны были продать новоорлеанскому торговцу, а ребёнка — даме из Августы. Несчастная мать, почуяв беду, подозвала меня и взмолилась о помощи.

Случилось как раз так, что в отсутствие Гуджа, поехавшего на торги, которые происходили в десятке миль от Августы, к нам на склад зашёл некий джентльмен с дамой. Госпоже нужна была горничная. Джентльмен оказался плантатором из штата Миссисипи. Его поместье находилось недалеко от Виксбурга, и он возвращался домой после свадебного путешествия со своей молодой женой, на которой недавно женился на Севере. Я показал им Касси, и она стала умолять их купить её вместе с ребёнком. Малютка опустился на колени, сложил свои крохотные ручонки и стал просить сначала леди, а потом её мужа не разлучать его с матерью и не допустить, чтобы торговец из Нового Орлеана купил её отдельно. Дама, подробно расспросив Касси о том, чему она обучена и что умеет делать, объявила, что это именно то, что ей нужно. Она выросла на Севере и не любила негров; одна мысль о том, что подле неё будет чёрная служанка, внушала ей отвращение. «А эта женщина, — говорила она, указывая на Касси, — почти так же бела и миловидна, как женщины Новой Англии. Что же касается мальчика, то он очень скоро уже научится чистить ножи, прислуживать за столом и вообще будет полезен в доме».

Я спросил за обоих две тысячи пятьдесят долларов. Джентльмен нашёл эту цену неимоверно высокой. За такие деньги он мог бы купить трёх первосортных мужчин. Другая девушка, пусть не такая красивая и немного постарше, не хуже справится с делом и, вероятно, во всех отношениях окажется более подходящим приобретением. Я хорошо понял, что он имел в виду. Его супруга, однако, пропустила этот намёк мимо ушей. Она по-прежнему настаивала, чтобы Касси была куплена, а так как у супружеской четы продолжался ещё медовый месяц, жена одержала верх: сделка была заключена, деньги уплачены, а мать с ребёнком переданы своим новым владельцам. Неожиданно на склад вернулся мистер Гудж.

Когда этот старый мошенник, у которого не было сердца, узнал, что я продал мать вместе с ребёнком на двадцать пять долларов дешевле, чем можно было за них выручить, продав их порознь, он поднял невообразимый шум. Этот благочестивый баптист, которого в Нью-Йорке приняли за доктора богословия, совершенно распоясался и разразился потоком отборных ругательств и проклятий, которые были бы, пожалуй, под стать только пирату. Он так меня ругал, как будто я отдал и женщину и ребёнка даром. В эти минуты он, во всяком случае, был далёк от благодати, но его вера её и не требовала. Он ведь не был методистом; они не раз горячо спорили на эту тему с Мак-Грэбом. Мак-Грэб считал, что даже самый безупречный человек может иногда согрешить, а Гудж, тот всегда решительно настаивал на непогрешимости святых, записывая и себя самого в их число.

Я стал говорить о том, как жестоко разлучать мать с ребёнком, и сказал Гуджу, что он должен быть доволен, так как мы на этом деле получили немалую прибыль. Я сказал ему, что убедился в том, что женщина эта религиозна и что, помимо страха, который вселяла в неё предстоящая разлука с ребёнком, беднягу охватывал ужас при одной мысли о том, что её продадут на новоорлеанский рынок. Я настаивал на том, что и религия и совесть требовали от нас не продавать её туда, а отдать куда-нибудь в семью, в услужение к хорошей женщине, как я и постарался сделать. Мне казалось, что этим я убедил моего набожного компаньона, и я решил ещё раз подтвердить свои слова евангельским текстом: «Не угнетай ни вдовицы, ни сироты». Хоть я и не был так начитан в евангелии, как Гудж, мне казалось, что эта цитата здесь как раз к месту. Но Гудж, возмущённый тем, что такой безбожник, как я, который не принадлежит никакой религии, взялся вдруг поучать его, пришёл в ярость. Он заявил, что эти евангельские слова не имеют никакого отношения к делу. Он, Гудж, имел серьёзную беседу по этому вопросу с пастором Софтуордсом. И вот что сказал пастор: «Поелику рабы не имеют права жениться, среди них не может быть вдов. А так как дети их рождены не от законного брака, то они не могут стать и сиротами — у них ведь не было отцов, и перед лицом закона, как это возвестил с высоты своего судейского кресла учёный судья Хэллетт, они по сути дела не являются чьими-нибудь детьми». Что же касается благочестивых негров, то всё это сплошные бредни! Никогда он этому не верил. Он, Гудж, принадлежит к секте, у которой множество последователен. Эта секта баптистов-антимиссионеров, людей твердокаменных. По их мнению, господь вовсе не собирается обращать язычников в христианскую веру, и негры должны всегда оставаться рабами. Спасти же человек может только себя самого, и это даётся верой и благодатью, независимо от его деяний. А то, что эта девка подмяла такой шум из-за того, что её с сыном разлучают, так это сущая ерунда. Она ведь совсем молода и может ещё хоть дюжину ребят народить.

В конце концов, возмущённый грубостью и самоуверенной наглостью мистера Гуджа, я дал волю своему горячему темпераменту, и мы с ним поссорились; дело кончилось тем, что я тут же на месте избил моего компаньона тростью, после чего, само собой разумеется, наши деловые отношения уже не могли возобновиться.

Да, для такой работы у меня характер был чересчур мягкий. С мужчинами ещё куда ни шло, но женщины, и старые и молодые, как только дело доходило до разлуки с матерью, с дочерью, с маленькими детьми или с мужем, устраивали такие сцены, что тому, в ком есть хоть капля человеческого чувства, их было не выдержать. Следовало придумать что-нибудь другое, а это было не легко. Таких дел, которыми, не роняя своего достоинства, может заняться на Юге джентльмен, очень немного. У меня были хорошие манеры, я мог спеть модную песенку, рассказать забавную историю. Всё это обеспечивало мне любезный приём всюду, где бы я ни появлялся. И так как вина я не пил и умел играть в карты и в кости, в бильярд и в фараона, мне нередко удавалось выиграть кое-какие деньги, и в конце концов, за неимением лучшего, это стало моей профессией и единственным способом заработка.

— Неужели, — спросил я, движимый желанием хоть чуточку отомстить за язвительные замечания, которыми мой собеседник несколько раз задевал меня, — неужели это именно одна из тех профессий, которыми на Юге джентльмен может заниматься, не роняя своего достоинства?

— Разумеется! — ответил он. — Никто ведь не станет отрицать, что игра — благородное дело. Большинство джентльменов на Юге играют. Случается, правда, время от времени, что какое-нибудь законодательное собрание, поддавшись приступу добродетели или снедаемое угрызениями совести, издаёт законы, вносящие в это дело какие-то ограничения. Но никто с этим не считается. Разве что какой-нибудь проигравшийся простофиля начнёт взывать к закону. По сути дела быть игроком ничуть не хуже, чем быть рабовладельцем. А между тем, в силу каких-то нелепых предрассудков, нас, как и работорговцев, не считают настоящими джентльменами, хоть мы и вращаемся постоянно в их кругу. Признание мы получаем только тогда, когда, выиграв достаточно денег, оставляем игру и приобретаем себе собственную плантацию.

— Ходят слухи, — заметил я, — что люди вашей профессии не всегда удовлетворяются честными способами игры и прибегают к другим.

— Это верно. Добрая половина всех игроков действительно этим занимается. Тут нужно только умение и подходящий случай. Это уж всегда так: в карточных играх удачу хотят подменить ловкостью. Пусть даже мы и грабим господ плантаторов: разве они не существуют тем, что грабят своих негров? Какое же право они имеют жаловаться? Не то же ли это самое? Говорю вам: здесь, в южных штатах, вся наша система сверху донизу основана на грабеже. Грабят друг друга все, на всех ступенях общественной лестницы. Одни только рабы да ещё кое-какие белые бедняки действительно зарабатывают свой хлеб честным трудом. Плантаторы живут за счёт рабов, которых они принуждают работать сверх всяких сил. Рабы крадут всё, что могут, у плантаторов, и многие белые потворствуют и даже помогают им в этом. Целый легион североамериканских кровопийц, разные торгаши — янки и нью-йоркские дельцы — наводняют страну и высасывают её соки. А мы, люди, у которых достаточно трезвая голова и ловкие руки, чтобы обвести вокруг пальца всю эту шайку: и плантатора, и торговцев-янки, и нью-йоркских агентов, мы — и я твёрдо в этом убеждён — стоим на столь же прочной нравственной основе, как и они. Всё здесь принадлежит сильному, ловкому и хитрому. Вот на чём зиждется общество здесь, на Юге; жизнь за чужой счёт — один из наших первородных грехов. И, если я не ошибаюсь, такое положение нашло себе даже защитника в лице одного северного богослова, который провозгласил, что за грехи общества отдельный человек не отвечает, И если эта добросердечная теория, против которой, кстати сказать, у меня нет особых возражений, будет способствовать спасению душ Мак-Грэба и Гуджа или плантаторов, у которых она находит покровительство и поддержку, то почему же мы, джентльмены по призванию, одни только должны быть лишены возможности пользоваться её привилегиями?