Белый раб

Глава тридцать третья

Всю ночь мы медленно шли, а когда стало светать, как всегда спрятались и приготовились ко сну. Раны Томаса быстро заживали, и можно было надеяться, что скоро они совсем затянутся. Рана в боку была гораздо менее опасна, чем нам показалось сначала, и боль настолько стихла, что ему удалось уснуть.

Спали мы довольно хорошо, но проснулись с ощущением слабости: целые сутки мы ничего не ели. Солнце ещё не зашло, но всё же мы решили немедленно трогаться с места в надежде, что, пока светло, нам удастся найти хоть что-нибудь, чем утолить наш голод.

Мы долго шли лесом и к тому времени, когда стало уже темнеть, напали на дорогу. Мы решили пойти по ней, предполагая, что она приведёт нас к какой-нибудь ферме. Решение это оказалось для нас роковым. Не прошли мы и полумили, как вдруг на вершине небольшого пригорка встретились с тремя всадниками, которых извилины дороги скрывали от нас до той самой минуты, пока мы не столкнулись с ними лицом к лицу.

Обе стороны были одинаково поражены неожиданной встречей. Всадники остановили лошадей и пристально нас оглядели. Вид наш был таков, что не мог не обратить на себя внимания. Платье наше было порвано и свисало лохмотьями. Вместо башмаков на ногах у нас было подобие мокасинов из недубленой воловьей кожи, шапки на нас были из той же кожи. Вся наша одежда, особенно же одежда Томаса, была забрызгана кровью и грязью.

Меня они приняли за свободного человека, и один из них крикнул мне:

— Эй! Незнакомец! Кто ты и чей это негр?

Я постарался, насколько возможно, использовать светлую окраску моей кожи и выдать себя за свободного гражданина. Но вскоре я понял, что мои старания пропадают даром: хоть всадникам вначале и в голову не пришло, что я раб, выглядели мы оба настолько странно, что они подвергли меня подробному допросу. Так как я очень смутно представлял себе, где мы находились, и совершенно не знал местности, я не был в состоянии сколько-нибудь вразумительно ответить на многочисленные вопросы всадников и очень быстро запутался. Это возбудило в них недоверие, и пока один из них всё ещё продолжал расспрашивать меня, другой, соскочив с лошади, схватил меня за воротник и закричал, что я либо беглый раб, либо похититель негров. Остальные двое в мгновение ока также соскочили с лошадей, и в то время как один из них схватил меня за плечо, другой накинулся на Томаса.

Томас вырвался из его рук и побежал. Но, отбежав недалеко, он оглянулся и, увидев, что я повален на землю, забыл о своих ранах, о том, как он слаб, об опасности, которая ему грозила; он схватил свою палку и бросился мне на помощь. Напавшие на меня так сильно сдавили мне горло, что я не мог пошевельнуться и едва не потерял сознания. В то время как один из нападавших продолжал держать меня, второй вскочил и бросился на Томаса, который одним ударом повалил своего противника и бежал ко мне, высоко подмяв свою дубинку. Его новый противник был силён и ловок. Он увернулся от удара, и они сразу же схватились друг с другом. Томас ещё плохо владел левой рукой; кроме того, потеря крови и длительное голодание сильно его изнурили. Несмотря на это, он яростно боролся и уже почти одерживал верх, как вдруг тот, кого он опрокинул наземь в начале боя, пришёл в себя и, вскочив на ноги, поспешил на помощь своему спутнику. С обоими одновременно Томас справиться уже не мог. Они повалили его на землю и связали ему руки; то же самое было сделано и со мной. Вытащив из седельных сумок ещё одну верёвку, обвязав ею каждого из нас за шею, они заставили нас бежать, подгоняя плетью, чтобы мы не отставали от их лошадей.

Полчаса спустя мы остановились подле жалкого домика, стоявшего на краю дороги. Это было нечто вроде постоялого двора или таверны, и нам предстояло здесь заночевать. Единственными обитателями этого дома были женщина с дочерью — маленькой девочкой лет десяти или двенадцати. Всё в доме говорило о нужде и бедности. Не успев перешагнуть порога, люди, захватившие нас в плен, потребовали, чтобы им принесли цепи — любые цепи, хотя бы такие, которыми привязывают лошадей или быков. Но, к большому разочарованию приезжих джентльменов, хозяйка объявила, что никаких цепей у неё нет. Всё же она достала какую-то старую верёвку, и тогда, связав нас кое-как, они усадили нас в коридоре.

Хозяйка сказала этим людям, что, по её мнению, мы скорее всего беглые. За последнее время в округе участились побеги, а два или три дня тому назад человек шесть отправились ловить этих негодяев и совершенно неожиданно наткнулись на целую шайку; они спали в лесу у костра.

Такую большую шайку, по словам старухи, нелегко было захватить, но преследователи решили, что не дадут нм убежать, особенно после того как один из них опознал среди спавших своих рабов. Он заявил, что охотнее пристрелит их на месте, чем допустит, чтобы они шатались по округе, не принося ему никакой пользы и причиняя убытки его соседям.

Они разошлись в разные стороны и стали потом одновременно приближаться к костру. Подойдя на близкое расстояние, все по сигналу выстрелили, а затем, пришпорив лошадей, поспешили разъехаться по домам. Никто из них не остался на месте, чтобы посмотреть, во что вылилась эта расправа, но, так как все они стреляли хорошо, то имели основание полагать, что большинство спящих убиты или по крайней мере тяжело ранены. И вот теперь, видя, что наша одежда в крови, а один из нас ранен, старуха пришла к убеждению, что мы принадлежали именно к этой шайке.

В ходе разговоров между хозяйкой и её гостями выяснилось, что такого рода жестокая расправа, жертвами которой сделались наши товарищи, имела в виду не нас, а совсем других беглецов. Такие расстрелы нередко производятся в Южной Каролине в тех случаях, когда группа беглых рабов слишком многочисленна и захватить их живыми не удаётся.

То обстоятельство, что нападавшие сразу же после убийства негров разъехались в разные стороны, явилось также следствием издавна существующего в этих краях предрассудка. По каролинским законам убийство раба приравнивается к обычному убийству, и хотя закон этот никогда, надо полагать, не применялся в жизни и любой современный рабовладельческий суд счёл бы его устаревшим и нелепым, всё же в умах местных людей сохранилось известное предубеждение против преднамеренного пролития крови и какое-то суеверное опасение, что этот старый закон вдруг может быть применён и к ним. Чтобы успокоить свою совесть и при всех условиях избежать возможного судебного следствия, каждый из нападающих старается во время стрельбы даже не глядеть на своих сообщников, и на один из них не подходит к месту, где остались лежать убитые или раненые. Те, которым не выдалось счастья быть убитыми на месте, обречены терпеть голод и жажду, гореть в лихорадке и страдать от гноящихся ран; когда же наконец смерть избавит их от страданий, их кости, иссушенные палящим солнцем Каролины, белеют и остаются лежать как гордое свидетельство цивилизации и гуманности рабовладельцев.

В то время как наши враги были заняты ужином, дочка хозяйки вышла посмотреть на нас. Это была хорошенькая девочка, и когда она увидела нас, её кроткие голубые глаза наполнились слезами. Я попросил её дать нам воды. Она сходила за водой, а затем спросила, не хотим ли мы есть. Я сказал ей, что мы умираем от голода. Услыхав это, девочка тут же убежала. Минуту спустя она вернулась, держа в руках толстый ломоть хлеба. Наши руки были так крепко связаны, что мы не могли сделать ни малейшего движения. Девочка присела рядом и, разломив хлеб, принялась кормить нас.

Разве этот случай не может служить доказательством того, что природа, создавая человека, никогда не готовила его стать тираном? Алчность, слепая жажда власти, прячущиеся под благовидным обличием невежество и порок, объединившись, делают из человека насильника и деспота, и состраданию уже больше нет места в его душе. Тогда оно находит себе приют в сердце женщины, а когда, шагнув ещё дальше, насилие изгоняет его и оттуда, оно продолжает теплиться в груди ребёнка!

Внимательно прислушиваясь к разговорам наших врагов — а хозяйка успела подать им кувшин виски, и языки у них развязались, — мы узнали, что находимся неподалёку от города Кемден и на большой дороге, которая от этого города ведёт в Северную Каролину. Люди, схватившие нас, судя по их словам, были жителями Севера. В Кемдене они не были, а выехали на эту дорогу неподалёку от того места, где наскочили на нас. Они направлялись в Виргинию, чтобы купить там рабов.

После долгих споров и размышлений они решили отложить свою поездку в Виргинию дня на два и отвезти нас в Кемден, надеясь там найти нашего хозяина и получить вознаграждение за свои труды; если же нас сразу никто не затребует, тогда они предполагали временно поместить нас в местной тюрьме и дать объявление в газете о нашей поимке, а на обратном пути уже как следует заняться этим делом.

После того как весь кувшин был выпит, они решили лечь спать. Дом состоял из двух комнат. Хозяйка с дочерью занимала одну из них. Для приезжих постлали постели во второй. Нас перетащили туда же. Выразив неудовольствие по поводу того, что хозяйка не могла нигде добыть цепи, наши господа тщательно проверили прочность верёвок, которыми мы были связаны, затянули кое-где узлы, а затем разделись и повалились на кровати. Они, должно быть, устали с дороги, а после виски их ещё больше клонило ко сну; поэтому вскоре их храп возвестил о том, что они крепко спали.

Я мог только позавидовать им: верёвки и неудобное положение, в котором приходилось лежать, мешали мне уснуть.

Лунные лучи пробивались в окно, и в комнате было светло. Мы с Томасом шёпотом делились нашими печальными мыслями, кляня нашу горькую судьбу и тщетно ища выхода из нашего положения, как вдруг дверь в комнату тихонько приотворилась. На пороге показалась девочка, дочь хозяйки. Осторожно, подняв руку и давая нам этим знать, чтобы мы молчали, она приблизилась к нам. Девочка принесла с собой нож и, наклонившись, торопливо перерезала наши верёвки.

Мы не решались произнести ни звука, но сердца наши сильно бились, и я уверен, что наши глаза достаточно красноречиво выражали нашу горячую благодарность. Мы поднялись и, осторожно ступая, двинулись уже было к дверям, но Томаса вдруг осенила какая-то мысль. Дотронувшись до моего плеча, чтобы привлечь моё внимание, он стал быстро собирать платье и обувь спящих. Я понял его намерение и поспешил последовать его примеру. Девочка сначала удивилась, затем лицо её выразило неудовольствие, и она знаком попросила нас отказаться от этого намерения. Но мы сделали вид, что не понимаем её; собрав все вещи, мы направились к дверям, неслышно проскользнули через прихожую и вышли из дома. Очутившись на дороге, мы некоторое время продолжали двигаться медленно и очень осторожно, стараясь, чтобы шаги наши не были услышаны. Девочка тем временем тихонько гладила дворовую собаку, отвлекая её и не давая ей лаять. Отойдя на некоторое расстояние от харчевни, мы пустились бежать со всех ног и остановились только тогда, когда у нас уже совсем перехватило дыхание.

Как только мы немного пришли в себя, мы скинули наши лохмотья и спрятали их в кустах. Одежда, захваченная нами у охотников за людьми, к счастью, оказалась нам по росту. В этом одеянии мы имели вполне приличный вид и не должны были в дальнейшем производить впечатление каких-то подозрительных лиц. Мы прошли несколько миль, пока не достигли перекрёстка. Одна из дорог, пересекавшая ту, по которой мы двигались до сих пор, вела на юг.

Всё это время Томас упорно молчал. Казалось, он даже не слышит моих вопросов и замечаний. У перекрёстка он вдруг остановился и схватил меня за руку, Я подумал, что он собирается посоветоваться со мной относительно нашего дальнейшего пути.

Но каково было моё удивление, когда он неожиданно произнёс:

— Арчи! Здесь мы с тобою расстанемся!

Я не мог понять, что он имеет в виду, и вопросительно взглянул на него.

— Одна из идущих отсюда дорог ведёт на Север, — сказал он. — Ты хорошо одет, разбираешься ты во всём не хуже, чем любой управляющий. Ты вполне можешь сойти за свободного человека. Тебе легко будет добраться до свободных штатов, о которых ты так часто рассказывал мне. А стоит только мне пойти с тобой, как нас задержат, станут допрашивать. Нас будут снова преследовать, и если мы пойдём по этой дороге вдвоём, нас неминуемо поймают. Отсюда до свободных штатов очень далеко, и нет никакого вероятия и никакой надежды, что я туда доберусь. Но допустим, что мне это удастся. Что я от этого выиграю? Я хочу ещё раз попытать счастье в лесах и действовать так, как найду нужным. Я уверен, что сумею разыскать наше прежнее убежище. Но ты, Арчи, можешь достигнуть лучшего… Один ты наверняка проберёшься на Север. Иди, мой дорогой, и да благословит тебя бог.

Слова Томаса глубоко взволновали меня. Я не сразу собрался ему ответить. Сознание того, что я вырвусь из всей этой сети страданий и опасностей, доберусь до такой страны, где смогу назвать себя свободным гражданином и пользоваться всеми правами, вспыхнуло в моей душе и освещало её теперь ослепительным, лучезарным светом, не давая места другим чувствам. Но привязанность к Томасу и благодарность за его поддержку и помощь боролись с этой проснувшейся во мне надеждой; голос сердца подсказывал мне, что я не должен покидать моего друга.

После чересчур долгого раздумья, после слишком заметных колебаний я наконец заговорил.

Я напомнил ему о его ранах, о клятвах верности, которые мы дали друг другу, об опасностях, которым он совсем недавно подвергся из-за меня, и заявил, что не могу его покинуть.

Боюсь, что речь моя звучала недостаточно горячо и убедительно. Во всяком случае, слова мои только утвердили Томаса в его решении. Он сказал, что раны его уже заживают и он чувствует себя почти таким же сильным, как раньше. Он добавил, что, оставшись с ним, я могу только повредить себе, а ему всё равно не принесу никакой пользы. Он указал мне дорогу и решительным и властным голосом велел мне идти по ней, сказав, что сам он тогда повернёт на юг.

Когда Томас приходил к какому-нибудь решению, он говорил с такой твёрдостью, которая одна способна была сломить самое упорное сопротивление. А я в эту минуту оказался слишком уступчивым. Он увидел, что победа остаётся за ним, и довёл её до конца.

— Иди, Арчи! — повторил он. — Иди! Если не ради себя, то ради меня! Если ты останешься со мной и тебя схватят, я ни себе, ни тебе этого никогда не прощу!

Мало-помалу мои высокие побуждения оставили меня, и в конце концов я уступил. Я взял Томаса за руку и прижал его к своей груди. Такого благородства я не встречал ни в ком; я был недостоин называть себя его другом.

— Да благословит тебя бог, Арчи! — сказал он, прощаясь со мной.

Я продолжал стоять на месте, глядя, как он удалялся от меня быстрым шагом; в эту минуту я готов был провалиться сквозь землю от безмерного стыда. Раз или два я порывался догнать его, но себялюбивая осторожность одержала верх, и я остался.

Он скрылся из виду, и только тогда я тронулся в путь… Я поступил как предатель и трус, и никакая любовь к свободе не могла оправдать мой поступок.