Белый раб

Глава двадцать пятая

В Карлтон-холле, когда я вернулся туда, царило общее смятение. Я вскоре же узнал, чем оно было вызвано. Вот что мне рассказали: около года назад мистер Карлтон начал испытывать сильные денежные затруднения, и это вынудило его в какой-то мере поинтересоваться положением своих дел вообще. Оказалось, что у него много долгов, о которых он и понятия не имел. Его многочисленные кредиторы, которых давно уже кормили обещаниями, потеряли наконец терпение и стали проявлять настойчивость. Всё кончилось тем, что мистер Карлтон вынужден был прибегнуть к решительным мерам. Казалось, самое лучшее, что он мог сделать, это занять сразу у кого-нибудь крупную сумму. Он так и поступил: он занял денег у ростовщиков в Балтиморе, а в обеспечение выдал нм закладную на всех своих невольников, включая сюда домашних слуг, в том числе и меня. Деньги, которые ему удалось таким путём добыть, пошли прежде всего на то, чтобы приостановить возбуждённое против него дело. Оставшейся суммы, едва хватило, чтобы удовлетворить наиболее требовательных кредиторов. Деньги под закладную были взяты сроком на один год — не потому, что мистер Карлтон собирался из собственных средств немедленно погасить свой долг, а потому, что он надеялся за это время занять где-нибудь значительную сумму на более длительный срок и тогда освободиться также и от закладной.

Время шло, а надежды его никак не оправдывались. Срок возврата полученной суммы наступил, а мистер Карлтон между тем всё ещё только вёл переговоры о новом займе. Случилось это уже около месяца тому назад. Вернувшись в тот памятный день в Карлтон-холл, я узнал, что прибывшие поутру неизвестные были агентами балтиморских ростовщиков; они явились в Карлтон-холл с целью вступить во владение, заложенным имуществом. К моменту моего возвращения агенты успели уже захватить всех рабов, которых им удалось застать на месте. Не успел я войти в дом, как также был схвачен и помещён под надёжную охрану. Приезжие сочли такие меры предосторожности необходимыми, так как опасались, что рабы разбегутся и попрячутся по укромным углам.

Мой бедный хозяин был страшно растерян и расстроен. Напрасно пытался он добиться хотя бы кратковременной отсрочки, напрасно искал способов как-нибудь с ними договориться. Агенты заявили, что у них нет полномочии на какие-либо уступки, — им было поручено привезти деньги или, если таковых не окажется, то немедленно переправить рабов в Чарлстон, в Южную Каролину, где в те годы происходил наиболее оживлённый торг невольниками и где легче всего было сбыть такой товар с рук.

О немедленном взносе денег и речи быть не могло. Но мистер Карлтон не терял надежды, что через несколько дней получит если и не всю сумму, о которой он вёл переговоры, то хотя бы ту часть, которой его обещали ссудить на короткое время и которая была необходима для того, чтобы откупиться от закладной. Агенты согласились дать ему отсрочку на сутки, но тут же предупредили, что дольше ждать не будут. Мистер Карлтон вынужден был признать, что за такой короткий срок ничего не успеет сделать, и решил, что не стоит даже и пытаться. Он готов был пожертвовать рабами, работавшими в поле, но ему очень хотелось отстоять хотя бы домашних слуг. Он обратился к агентам с просьбой оставить ему хотя бы одного из слуг, чтобы было кому постелить ему постель или приготовить обед.

Агенты ответили, что им, разумеется, очень не хочется ставить его в неприятное положение, но они ничего поделать не могут. Со времени, когда была выдана закладная, кое-кто из поименованных в списке рабов успел умереть, некоторые другие вряд ли действительно стоят столько, во сколько их оценили, да и кроме того цена на рабов значительно снизилась за последнее время и грозит ещё большим снижением. Они сильно сомневаются даже, покроет ли вырученная от продажи сумма весь долг мистера Карлтона. Желая, однако, в пределах своих полномочий пойти навстречу почтенному мистеру Карлтону, они предлагают ему уплатить наличными за тех слуг, которых он хотел бы себе оставить, и согласны вместо этих рабов принять деньги.

У мистера Карлтона не было при себе и пятидесяти долларов, но он немедленно бросился к соседям, пытаясь занять у них хоть немного денег. Однако всюду, куда он ни приезжал, уже знали о случившемся. Всем было известно, что, кроме этой закладной, у него было ещё много других долгов, и на него смотрели как на человека разорившегося; в силу этого большинство его соседей вовсе не были расположены ссужать его деньгами, тем более что у многих из них дела шли не лучше, чем у него. Потратив на разъезды почти целый день, он собрал всего несколько сот долларов, полученных им при условии, что он выдаст новую закладную на рабов, которых ему удастся выкупить. Мистер Карлтон вернулся домой незадолго до моего прихода и был занят отбором тех рабов, которых решил оставить себе. Увидев меня, он сказал, что я всегда был добрым и верным слугой и ему очень жаль расстаться со мной, но у него не хватит денег на то, чтобы выкупить нас всех, а он должен отдать предпочтение своей старой кормилице и её семье. Дело было не в том, что он нуждался в их услужении, но старуха эта долгое время была любимой служанкой в доме, дети её выросли и получили воспитание у него в семье, и он считал, что совесть обязывает его сделать всё возможное, чтобы удержать их при себе.

Агенты выпустили отобранных мистером Карлтоном рабов. Остальных они посадили под замок, предупредив, что они должны быть готовы на следующее утро тронуться в путь.

У меня всё же оставалась ещё надежда: я полагал, что если миссис Монтгомери узнает о случившемся, она попытается купить меня. Я сказал об этом мистеру Карлтону, но он ответил, чтобы я не особенно на это рассчитывал: у миссис Монтгомери и так слуг больше, чем ей нужно. Тем не менее он обещал послать ей записку и сообщить о том, в каком положении я оказался. Записку отправили с одним из слуг, и я с нетерпением стал ждать ответа.

Посланный наконец вернулся. Оказалось, что миссис Монтгомери с дочерью с утра уехала к своему брагу, жившему милях в десяти от Поплар-Грова, и отсутствие её, как полагали, продлится дня три. Я вспомнил, что утром, когда был у Касси, слышал о её предполагаемом отъезде, по потом среди поднявшейся суматохи совершенно забыл об этом.

Итак, последняя надежда была потеряна. Это было для меня тяжёлым ударом. До этой минуты я ещё мог себя обманывать. Я должен был уже привыкнуть ко всяким невзгодам, по сейчас произовило самое ужасное. Правда, я уже однажды был разлучён с женой, по тогда физические страдания, горячка и бред облегчили мне эту разлуку. А кроме того, на этот раз меня отрывали не только от жены, но и от сына. Ничто теперь не заглушало моей боли. Я отчётливо, со всей остротой ощущал моё страдание. Сердце моё разрывалось от бессильной злобы; оно колотилось так, словно готово было выскочить из груди. Голова была в огне. Мне хотелось плакать, но слёзы не слушались меня — казалось, что ужас иссушил их.

Первой мыслью моей было попытаться бежать. Но новые хозяева наши до тонкости изучили своё ремесло и заранее приняли все меры предосторожности. Всех нас собрали вместе и заперли. По отношению ко многим из рабов эти меры были излишними: они были так истерзаны придирками управляющего мистера Карлтона и так устали от них, что готовы были радоваться любой перемене. Когда мистер Карлтон зашёл проститься с нами и стал выражать нам своё сочувствие по поводу постигшего нас несчастья, кое у кого из рабов хватило смелости ответить ему, что они вовсе не считают это несчастьем: хуже обращаться с ними, чем обращался управляющий, поставленный мистером Карлтоном, никто не будет. Мистера Карлтона такое смелое признание, видимо, неприятно поразило, и, быстро попрощавшись с нами, он тут же ушёл.

Едва только начало рассветать, как нас построили для отправки. Продовольствие и маленьких детей погрузили на повозку. Нас, взрослых, сковали попарно цепями, и мы двинулись в путь в обычном порядке.

Дорога была дальняя, и мы провели в пути около трёх недель. Надо признать, что в дороге к нам отно сились довольно мягко. Через два или три дня пути женщин и подростков освободили от цепей, и то же снисхождение несколькими днями позже было оказано кое-кому из мужчин; те же из нас, которые казались более подозрительными, были оставлены в цепях. Проводники наши, казалось, стремились доставить нас на место в возможно лучшем состоянии и таким образом поднять на нас цену на рынке: переходы были не слишком длинные, всем выдали обувь, кормили нас досыта. Ночёвки устраивались на краю дороги; мы разжигали костёр, варили кашу, а затем строили из веток шалаши, в которых укладывались спать. Многие из моих товарищей уверяли, что с ними отроду так хорошо не обращались. Они шли смеясь и распевая, скорее даже напоминая собой людей, путешествующих для собственного удовольствия, чем рабов, которых гнали на продажу. Рабу так непривычна всякая доброта, что какого-нибудь пустяка достаточно, чтобы привести его в восхищение. Достаточно лишний раз покормить его, чтобы он полюбил своего надсмотрщика.

Когда я слышал все эти песни и смех, мне становилось ещё грустнее. Заметив это, спутники мои всячески стремились развлечь меня. Никогда ещё не было у меня таких милых товарищей, и я находил какое-то облегчение даже в их неумелых попытках отвлечь меня от мрачных мыслей. В Карлтон-холле я пользовался среди рабов большою любовью — я ведь положил немало труда на то, чтобы завоевать её. Давно уже я отказался от нелепых предрассудков и глупого тщеславия, которые когда-то создавали преграду между мной и моими товарищами по несчастью и вызывали с их стороны заслуженную неприязнь ко мне. Жизнь многому научила меня, и я не был уже способен стать на сторону угнетателей и разделять их ложное убеждение в своём природном превосходстве. Убеждение это основано на предвзятых мыслях и на самом грубом невежестве и давно уже отвергнуто всеми светлыми и передовыми умами, но оно до сих пор остаётся незыблемым символом веры для всей Америки и главной, я сказал бы даже — единственной, основой, на которой зиждется весь несправедливый институт рабства в этой стране. Я старался завоевать расположение и любовь моих товарищей, живя их жизнью, проявляя интерес ко всем их горестям и заботам. Не раз, пользуясь тем привилегированным положением, в которое меня поставил мистер Карлтон, я оказывал им разные мелкие услуги. Случалось, правда, что я переходил границы дозволенного и навлекал на себя серьёзные неприятности тем, что сообщал мистеру Карлтону о жестокостях его управляющего. Несмотря на то, что эти попытки не всегда достигали успеха, несчастные товарищи мои испытывали ко мне чувство горячей благодарности.

Заметив, что я опечален, спутники мои прервали некие и, сказав мне несколько слов сочувствия, продолжали беседовать между собой вполголоса, по-видимому для того, чтобы их весёлый разговор не оскорблял моих чувств. Меня очень тронуло их внимание, но мне не хотелось, чтобы моё горе омрачало те немногие светлые часы, которым, быть может, не суждено было повториться в их тяжёлой жизни. Я сказал им, что их веселье одно только и способно рассеять мою грусть, и хотя сердце моё разрывалось от муки, я попытался улыбнуться и сам затянул песню. Все стали подтягивать, послышался смех. Шумное веселье их позволило мне снова погрузиться в молчание.

Я пребывал во власти самых естественных человеческих чувств. Я любил жену и ребёнка. Если бы смерть вырвала их из моих объятий пли мы были бы разлучены какой-то роковой и неотвратимой силой, я бы, разумеется, оплакивал их утрату, но к моей печали не примешивались бы другие, более горькие переживания. Но если самые дорогие сердцу узы, связывающие мужа с женой и отца с сыном, неожиданно со всею жестокостью разрываются по прихоти какого-то кредитора, да ещё кредитора чужого человека, если тебя заковывают в цепи, вырывают из дома, где ты жил, волокут на продажу лишь во имя того, чтобы покрыть долги человека, называющего себя твоим господином… Эта мысль поднимала в моей груди волну горькой ненависти и жгучего возмущения против законов страны, допускающих подобные порядки, и против людей, которые терпят эти законы. Эти неистовые и дикие метания, раздиравшие мне сердце, были для меня ещё тягостнее, чем печаль от внезапной разлуки.

Но как ни тяжки подчас наши переживания, в конце концов они всегда улягутся сами. И после того как минует период полного отчаяния, душевный мир человека стремится прийти в привычное для него состояние равновесия, Вспышки неистовой, но бессильной ярости вначале как-то совсем сломили меня. Но постепенно чувства мои смягчались, пока наконец не перешли в тупую, но уже постоянную тоску. Лишь изредка под влиянием внешнего мира я на мгновение забывал о ней, но затем она с новой силой овладевала моей душой.