Белый ветер

ГЛАВА XII

Когда, не чуя под собой ног, Левашов взбежал по лестнице и позвонил, время приближалось к полуночи. Дверь открылась тотчас, словно Наташа все эти долгие дни ждала его, сидя в передней. И одета она была не в пижаму или домашний халатик, а так, будто собиралась выйти на улицу.

Они молча обнялись, затаив на минутку дыхание.

— Ты одна?

— Одна. Ефросинья Саввишна два дня уже не приходила.

В полутьме передней она не рассмотрела его как следует. Со своими обгоревшими бровями и ресницами, подпаленными волосами, обожженной щекой он предстал перед ее взором, лишь выйдя из ванны, облаченный в неизменный тренировочный костюм. С чайником в одной руке и хлебом в другой Наташа, возвращавшаяся из кухни, застыла на пороге. Несколько секунд она стояла, глядя на него. Потом, торопливо поставив чайник и хлеб, подбежала, осторожно дотронулась пальцами до его лица. Она смотрела на него странным, непривычным взглядом, в котором были и нежность, и боль, и что-то еще, какая-то ожесточенность на то, что причинило ему боль.

Наташа осторожно поцеловала его обожженную щеку, дотронулась до ресниц и снова захлопотала, нарезая хлеб, разливая чай, собирая на стол всякую снедь.

Он жадно ел, оживленно повествуя о своих приключениях. Говорил с набитым ртом, и едва ли половину сказанного ей удавалось понять. Но она молча кивала головой, поставив локти на стол, зажав щеки ладонями. И не притрагиваясь к еде.

— Знаешь, задали ему перцу! — рассказывал Левашов, словно речь шла о выигранном футбольном матче. — Он туда, а мы сюда, он отсюда, а мы ему наперерез!..

Она не спрашивала, о ком идет речь, понимала, что об огне.

— Сейчас покажу фотографии. Букреев снимал. Ты увидишь! Где же они? — спохватился он, вскочив, побежал в переднюю за планшетом.

Он продолжал рассказ, но Наташа не слушала, внимательно рассматривала снимки.

— Как это страшно — война… — неожиданно перебив его, сказала она печально.

Левашов замолчал.

— Ну, это не война, — усмехнулся он после паузы. — Это только пожар.

— Какая разница, — Наташа пожала плечами. — Все равно смерть, разорение! Только что человеческие жизни за этим не стоят…

— Ну, с лесными пожарами мы и в другой раз уж как-нибудь справимся. Не затеял бы кто других пожаров…

— Ты знаешь, — задумчиво произнесла Наташа, — если когда-нибудь будет война, я в первый же день уйду на фронт, в тот же день, что и ты.

— Зачем? — он с нежностью смотрел на свою подругу. — Нам же все равно воевать придется не вместе.

— Нет, вместе. Все, кто на фронте, всегда вместе! Хоть за сотни километров друг от друга…

— Да нет, Наташка, — он посадил ее к себе на колени, — уж коль будет война, вместе будут все: и те, кто в тылу, и те, кто на фронте, и даже те, кто в тылу у противника. Такая война будет. Если ее развяжут…

— И все же мне легче, если я пойду на фронт.

— Что тебе там делать?

— То есть как что! — возмутилась Наташа. — Я, между прочим, имею офицерское звание. Да! Да! Всего на одну звездочку меньше, чем у тебя. Я военный переводчик.

— Прости, пожалуйста, совсем забыл, — он улыбнулся.

Она не просто его жена, Наташа. Она ведь младший лейтенант. Офицер запаса. И, начнись война, будет сражаться так же, как и он, так же, как и он, может быть ранена, изувечена, убита.

Левашов перестал улыбаться. О нем речи нет — это его профессия. И если его убьют, что ж, таковы законы войны. Наташа знает об этом — она жена офицера. Но при мысли, что погибнуть может и она, его вдруг охватила жгучая злоба к неизвестному врагу. Его пока не было, не было и войны, за ночным окном шелестел в листьях тополей тихий ветерок, доносился откуда-то стук колес поезда, лай собак. На столе теплел чайник, желтело масло… Спокойная, мирная жизнь.

Откуда и зачем его злость? И все же она нужна. Солдат должен ненавидеть врага. И это неважно, что сию минуту он не может назвать этого врага конкретно. Но разве нигде на земле не падают бомбы, не рвутся снаряды, не гибнут невинные, мирные люди? И разве те, кто несет эту смерть, не есть враги человечества, сегодня, быть может, еще не посягнувшие на твою землю, но всегда готовые сделать это.

Их надо ненавидеть уже теперь!

— Юра! Ты что, заснул? Тогда ложись на кровать. — Наташа трясла его за плечо.

— Прости! Задумался. Устал, наверное. Виноват, товарищ младший лейтенант. Исправлюсь!

— Исправляйся. И немедленно марш спать, уже два часа ночи. Не знаю, как тебе, а мне завтра к девяти на работу.

Левашов изумленно уставился на жену.

— Что ты так смотришь? — Наташа сделала невинное лицо. — Тебя что-нибудь удивляет?

— Ты работаешь?

— Работаю.

— Где?

— Юра, — она подошла к нему, положила руки на плечи, заглянула в лицо, — что с тобой? Ты же отлично знаешь, что я имела направление в «Русь», в бюро обслуживания «Интуриста», что я там была, что согласилась начать работу. Чему ты удивляешься?

— Как-то быстро все…

— Спасибо.

Он не понял.

— Спасибо за то, что время со мной летит для тебя так быстро, но сам посчитай, сколько дней прошло. Давай укладываться!

Наташа решительно прикрыла остатки ужина газетным листом, погасила верхний свет…

— Погоди, — остановил он ее. — Ты работаешь? Кем? Что ты делаешь?

Наташа не отвечала. Она отвернулась, глядя в окно.

— Так что ты там делаешь? — повторил он свой вопрос.

— Видишь ли, Юра, — она по-прежнему смотрела в окно, — что я делаю, не так важно. Ну, работаю в бюро обслуживания. Важно, что я собираюсь перейти на другую работу…

— На какую? — он ничего не понимал.

Наташа наконец оторвалась от окна, села за стол, снова поставив на него локти, уперев ладони в подбородок.

— Слушай внимательно и не перебивай. Я не могу не петь!

— Ну и что? — не дождавшись продолжения, спросил Левашов.

— Это долгая история. Я когда-нибудь расскажу тебе… — Она опять замолчала.

— Какая история? — он встал. — В чем дело, в конце концов? Что за тайны?

— Я буду петь в ресторане.

Некоторое время он смотрел на нее, не в силах вымолвить ни слова. Потом снова сел.

— Ты собираешься петь в ресторане? Я не ослышался? — тихо спросил он наконец.

— Ты не ослышался. Буду петь. В ресторане моей гостиницы. И не гляди на меня такими глазами.

— При чем тут глаза? — спросил он еще тише. — Я просто силюсь понять, почему жена офицера, закончившая институт иностранных языков, получившая направление в «Интурист», должна петь в ресторане.

— А почему нет, — все так же невозмутимо спросила Наташа, — если ей этого хочется?

— Но…

— Что «но»? Да, у меня законченное лингвистическое образование и, к сожалению, нет законченного музыкального. К твоему сведению, будет. Пусть заочное. Зарплата одинаковая…

— При чем тут зарплата?

— …Зарплата одинаковая, — продолжала Наташа, — времени свободного больше. А главное, я люблю это.

— Но в ресторане!..

— Что «в ресторане»? Ресторан тоже интуристский. Тоже, как и бюро обслуживания, при гостинице. И там и тут одна работа — обслуживание зарубежных гостей. Просто в одном случае я достаю им билеты на концерт, а в другом сама участвую в концерте.

Она продолжала спокойно смотреть на него. И во взгляде ее он не уловил насмешки.

Левашов растерянно молчал.

Наташа подошла, села рядом.

— Не сердись, Юра. Я понимала, что ты встретишь мое решение в штыки. Но, когда подумаешь, не осудишь. В этом ресторане варьете, спектакль. Я солистка, исполню несколько песен и — свободна. Там отличные балерины, музыканты…

— Но это ресторан! Ты будешь выступать, а какой-нибудь пьянчуга за столиком…

— Пусть смотрит, меня от этого не убудет, — перебила Наташа. — Тот же пьяный может явиться и в бюро обслуживания, чтобы похлопать меня по щеке. И вообще, это бесполезный разговор! Я хочу петь, буду петь и не вижу причин для перемены своего решения.

— Раньше ты как-то не очень стремилась к этому, — заметил Левашов. — Помню, в институте…

— То было раньше, а теперь иначе. Я повзрослела и стала умнее.

— Ты и раньше умом не была скудна! — усмехнулся он.

— Ну давай завтра договорим, — сказала Наташа, вставая. — А сейчас, ты как хочешь, я иду спать.

На следующее утро встали вместе, и, пока Левашов делал свою «многослойную» (это уже по выражению Наташи) зарядку, она готовила завтрак. Вышли тоже вместе. И хотя ему нужно было в роту раньше, она, сославшись на желание пройтись, отправилась его проводить.

Накануне они ни о чем толком не поговорили, и только сейчас Наташа кратко рассказала подробности. Она работает в бюро обслуживания, ведает билетами в театр, цирк, экскурсиями в музеи и по достопримечательным местам, как она выразилась, «культмероприятиями для непросвещенных господ и товарищей интуристов». Но теперь она твердо решила пойти на эстраду.

Закончив свой нехитрый рассказ, неожиданно добавила:

— Между прочим, если б ты служил в тайге и вместо интуристов там одни медведи были, я себе тоже работу по душе нашла бы, не беспокойся.

— Какую, интересно? — поддразнил он ее.

— Да хотя бы кружок самодеятельности организовала, игре на гитаре обучала, французский домохозяйкам преподавала. Кстати, при нужде смогла бы и официанткой, и уборщицей, и поваром работать… Может быть, я плохо готовлю? — Она воинственно глянула на него. — Словом, захочет человек — всегда и везде найдет себе применение. Во всяком случае, как видишь, за столицу не уцепилась, к тебе приехала, хотя…

— Что хотя…

— Хотя быть женой офицера — тоже должность не из легких, поверь. — Она улыбнулась, поцеловав его в щеку на прощание, повернула обратно.

Левашов бросил быстрый, смущенный взгляд в сторону проходной — не заметил ли там кто несолидного для замполита поцелуя — и заторопился в казарму.

В тот день состоялось ротное комсомольское собрание. В повестке дня среди других пунктов были: «Рекомендация комсомольцу Власову для вступления кандидатом в члены партии» и «Персональное дело комсомольца Рубцова, опоздавшего из увольнения».

Несмотря на кажущуюся ясность и простоту этих вопросов, каждый из них имел сложную предысторию.

В том, что Власов, хороший офицер, отличный командир взвода, имеет все основания стать кандидатом партии, никто не сомневался. Однако сам он оказался куда более требовательным к себе, чем его товарищи: каждый раз он намечал служебный рубеж, по достижении которого считал себя вправе подавать заявление. А выполнив взятые обязательства, тут же брал новые. Левашов частенько беседовал с ним, даже ссорился. Власов своим вопросом: «Значит, точно уверены, что я могу?» — выводил Левашова из себя. В конце концов он решился написать заявление. Рекомендацию ему дали командир роты и заместитель начальника политотдела. Нужна была еще третья — от комсомольской организации.

В роте было девяносто процентов комсомольцев и всего два коммуниста — Кузнецов и Левашов. Для создания первичной партийной организации не хватало еще одного.

За месяц до этого собрания у замполита батальона произошел с заместителем по политчасти командира инженерно-технической роты разговор, позволивший Субботину позже сказать про Левашова: «Зрело мыслит». Правда, сам Левашов этих слов начальства не слышал.

А было так. Комбат вызвал капитана Кузнецова и сказал:

— Вот что, капитан, вы все плачетесь, что нет у вас специалиста на лесопилке. Так?

— Я не плачусь, товарищ гвардии майор, — запротестовал Кузнецов, — я ставлю вопрос…

— Ну ладно, ладно. Так вот, прислали нам двух орлов: один из лесотехнического института, первый курс окончил, член партии, сержант; другой, тоже сержант, в таежном совхозе работал. Берите любого. Поговорите с ними — и забирайте.

Капитан Кузнецов обрадовался. Положение в лесопилке действительно оставляло желать лучшего. И как раз из-за отсутствия опытного квалифицированного командира. Вызвал обоих вновь прибывших.

Капитан не знал, что почти в тот же час замполит батальона говорил Левашову:

— Вот теперь и у вас в роте своя партийная организация. Сержанта прислали, коммуниста, будет вашей лесопилкой командовать.

Это происходило утром. А после обеда в ротной канцелярии Левашов похвалился:

— Василий Акимович, здорово заживем! Своя парторганизация будет. Как у больших! Майор Субботин вызывал, поздравлял…

На радостях он сначала не заметил молчания Кузнецова. Тот сидел задумавшись, хмуро, как всегда, глядя в окно.

Левашов вопросительно уставился на командира роты.

— А вы разве не рады? — удивился он.

— Нечему радоваться, — ответил Кузнецов.

Левашов ждал.

— Понимаешь, какое дело, — Кузнецов продолжал говорить, словно в раздумье, — встречался я с ними.

— С кем? — спросил Левашов.

— С сержантами этими, которых прислали.

— А их двое?

— Двое. И оба вроде бы подходят. Один — ученый, студент, теоретик лесопильного дела, — капитан усмехнулся. — Другой — практик, вырос на лесопилке…

— И кто же лучше? — начиная понимать, задал вопрос Левашов.

— Второй несомненно лучше, тут двух мнений быть не может.

— Разве член партии как специалист плох?

— Почему плох? — капитан Кузнецов пожал плечами. — Он серьезный парень. Думаю, старательный. Но в том-то и дело, что второй-то гораздо больше нам подходит: богатырь, таежник, дело знает до тонкостей. Хотелось бы, конечно, отдать предпочтение члену партии, но чувствую, понимаешь, что для дела лучше взять второго.

— Товарищ капитан, не возражаете, если и я с ними побеседую?

Минуту Кузнецов молчал. Потом неожиданно встал, в глазах его мелькнул хитрый огонек.

— Иди беседуй. Отдаю этот вопрос на твое усмотрение. Как решишь, так и будет. Дело завидное — свою парторганизацию иметь. Словом, ты замполит — тебе и карты в руки.

Студент оказался тихим, вежливым юношей. Чувствовалось, что призыв в армию не доставил ему особой радости. Практически работать на лесопилке вне учебных занятий ему не довелось, тем более руководить людьми. «Будет честным, старательным исполнителем, — определил про себя Левашов, — не больше».

Второй кандидат был типичным сибиряком: кряжистый, мускулистый, С обветренным, словно вытесанным из твердого дерева лицом. Он возглавлял в своем совхозе бригаду лесорубов, великолепно знал лесопильную технику, водил трелевочный трактор и, ко всему прочему, имел первый спортивный разряд по стрельбе. И дед его, и отец, и братья — все были заядлыми охотниками.

Левашов возвращался в глубоком раздумье.

«Как же поступить? — терзался сомнениями он. — В конце концов, и студент сможет командовать лесопилкой. А создать в роте партийную организацию очень нужно…»

— Ну? — спросил капитан Кузнецов, когда его заместитель вернулся в роту.

— Придется огорчить Субботина, — только и сказал Левашов, снимая плащ.

Капитан Кузнецов постарался скрыть улыбку. Когда они встретились глазами, командир роты, как всегда, выглядел хмурым и озабоченным.

Но еще более нахмурился майор Субботин после того, как выслушал соображения Левашова.

— Это как прикажете понять, лейтенант? Вам, можно сказать, счастье нежданное привалило — коммуниста в роту направляют, а вы отказываетесь? Он что, дела своего не знает? Груб? Может, обличьем не вышел?

— Никак нет, товарищ гвардии майор, парень, видимо, неплохой, старательный, учился хорошо…

— Так в чем же дело?

— Второй нам больше подходит.

— Но он-то не член партии! Станет когда-нибудь и он коммунистом. Так ведь когда это будет?

— Каким он будет коммунистом, товарищ гвардии майор, не берусь судить. А вот командиром лесопилки — отличным. В этом я совершенно уверен.

— Вы же политработник! Что, разве не понимаете роли собственной партийной организации?

— Для меня, товарищ гвардии майор, важнее всего боеготовность роты, — твердо сказал Левашов и добавил: — Именно потому, что я политработник. А что касается парторганизации, то она будет. Через год. На базе наших лучших людей.

— Уверены?

— Уверен, товарищ гвардии майор!

— Ну ладно, идите.

Вот после этого разговора Субботин и дал Левашову очень лестную, но не дошедшую до ушей лейтенанта оценку. А сам он был убежден, что заместитель командира батальона по политчасти осуждает его.

«Ну и пускай! — упрямо рассуждал он. — Я поступил правильно. Формализм везде противопоказан, а в политработе особенно. Ничего, через год Власов станет коммунистом!»

И вот сегодня на собрании комсомольцы должны были утвердить рекомендацию, выданную Власову бюро. На собрании присутствовал весь личный состав, включая командира роты. В адрес Власова было сказано много добрых слов. Не так уж часто бывает в армии, чтоб не офицер вслух в присутствии всех давал оценку своим солдатам, а наоборот, солдаты оценивали работу своего командира. Власов смущенно поеживался. Куда девался его раскатистый бас! Он старательно и неторопливо отвечал на заданные вопросы.

Кузнецов тоже выступил как рекомендующий. А потом собрание единогласно утвердило рекомендацию бюро.

Вытирая вспотевшую шею, Власов сел. Солдаты приветливо улыбались ему. Они любили своего командира.

Когда занялись персональным делом рядового Рубцова, улыбки исчезли. Мало радости обсуждать проступок товарища.

— Переходим к четвертому пункту повестки дня, — скучным голосом объявил сержант Леонов — секретарь бюро. — Персональное дело комсомольца Рубцова. Доложит комсгрупорг второго взвода товарищ Букреев.

Букреев, как всегда серьезный и солидный, вышел к трибуне, вынул несколько листков, минуты две внимательно изучал их, а потом, неожиданно отложив в сторону, посмотрел на собравшихся.

— Комсомолец Рубцов в воскресный день, будучи в увольнении, опоздал на сорок минут. К тому же выпил. Когда дежурный сделал ему замечание, нагрубил в ответ. Командир взвода наложил на Рубцова взыскание — лишил очередного увольнения — и предложил обсудить его поведение на комсомольском собрании взвода. Мы обсудили и считаем, что Рубцов заслуживает наказания: выговора без занесения в учетную карточку. Комсомольское бюро согласилось с нашим предложением. Теперь, это я уже не как комсгрупорг говорю, а как член бюро, — Букреев сделал паузу, — это решение предлагается на утверждение общего собрания.

Букреев открыл было рот, чтобы еще что-то сказать, но, видимо, передумал и молча сел на свое место.

— Вопросы есть? — спросил Леонов, оглядев собравшихся.

— У меня вопрос к Букрееву, — один из солдат поднял руку. — Почему такое либеральничанье? Рубцов опоздал, напился, нагрубил, а ему без занесения?

Букреев встал.

— Есть смягчающие обстоятельства, — веско сказал он.

— Какие? Чего молчишь? Докладывать — так все надо! — раздались выкрики.

— Во-первых, — начал Букреев, которого шум отнюдь не смутил, — рядовой Рубцов до сих пор взысканий не имел, служит хорошо, общественные поручения выполняет. Такое с ним впервые…

— Напился, нагрубил! — не унимался тот же солдат.

— Во-вторых, — словно не расслышав, продолжал Букреев, — выпил-то он всего две бутылки пива…

Раздались смешки.

— Во дает! — произнес кто-то с восхищением.

— Тихо! Тихо, товарищи! — Леонов стукнул карандашом по графину.

— В-третьих, — Букреев дождался тишины, — девушка за него ходатайствовала.

Тут уже зашумели все. Послышались неразборчивые вопросы.

— Да бросьте вы! — перекрыл всех голос Рубцова. — Не ваше это дело. Сказано вам, не лезьте!

До этого момента он сидел набычившись, низко опустив голову, глядя в пол. Теперь же глаза его, устремленные на Букреева, зло сверкали, лицо стало красным.

— Вот видите, товарищи, — невозмутимо продолжал Букреев, — как заходит разговор о девушке, так снова начинает грубить. А злиться, между прочим, незачем. — Он повернулся к Рубцову: — Стыдился бы. Так вот, товарищи, наутро к командиру взвода пришла знакомая Рубцова и сказала, что это она его задержала, он из-за нее опоздал, и просила не наказывать. — Букреев сделал паузу и закончил: — Хорошая, умная девушка. — Он сел.

Председатель счел долгом пояснить:

— Бюро все это учло и решило ограничиться выговором без занесения в учетную карточку.

— Пусть сам скажет, — раздались голоса.

— Давай, Рубцов, говори. Объясни товарищам. — Леонов посмотрел на Рубцова.

Тот нехотя встал.

— Чего говорить, — пробормотал он.

Немедленно раздался выкрик:

— Громче!

— Все так было, — продолжал Рубцов. — В кино пошли. Там в буфете пиво выпили — две бутылки, из них один стакан она… Потом пока дошли, пока попрощались…

Снова раздался смех, выкрик:

— Долго прощались!

— Тише, товарищи! — сделав грозное лицо, закричал Леонов.

Не сразу воцарилась тишина.

— В общем, — тихо бормотал Рубцов, — впредь я осознал… Понимаю, что виноват… Больше этого не повторится… Обещаю…

— А девушку давно знаешь? — раздался в тишине чей-то негромкий голос.

— В тот вечер и познакомился, — совсем тихо ответил Рубцов и сел.

— Кто хочет выступить? — спросил Леонов. Он повернулся к офицерам, но те молчали. Не сговариваясь, они решили дать возможность высказаться солдатам.

Говорили по-разному: одни стыдили Рубцова, упрекали за то, что он подводит роту; другие отнеслись снисходительно — бывает, мол, но прощать нельзя, выговор — наказание достаточное; кое-кто возмущался: «А если б тревога? За это на полную катушку надо всыпать — это дезертирство!» Но, в общем, большинство было склонно утвердить решение бюро. Рубцова упрекали в легкомыслии, в эгоизме: из-за него пострадал весь взвод. Лейтенант Гоцелидзе лишил всех очередного увольнения.

И вдруг слово взял бойкий, известный своей ершистостью солдат второго взвода. У него и фамилия была Ершов.

— Я не знаю, товарищи комсомольцы, почему так получается, — заговорил он решительно, рубя воздух рукой. — Рубцов виноват! Его командир взвода наказал. А мы при чем? За что нас-то лишили увольнения? Это неправильно…

— Товарищ Ершов, приказ командира не обсуждается… — перебил Леонов.

Тут встал Левашов, и сразу наступила тишина.

— Товарищ Ершов, — заговорил он негромко. — Вы предъявляете Рубцову справедливые претензии. Он действительно подвел своих товарищей. Но устав не дает вам право обсуждать приказы командира, правильно заметил Леонов. Можете критиковать старшего за его поведение, но не ставить под сомнение его приказы.

Ершов собрался что-то сказать, но лишь пожал плечами и сел.

— Кто еще хочет выступить? — спросил Леонов. — Есть другие предложения, кроме предложения бюро? Нет? Тогда давайте голосовать. Кто за вынесение комсомольцу Рубцову выговора без занесения в учетную карточку за опоздание из увольнения, прошу поднять руку. Кто против? Кто воздержался? Принято единогласно. Других вопросов в повестке дня нет. Собрание закрыто.

Солдаты, шаркая сапогами, неторопливо расходились.

Офицеры зашли в ротную канцелярию.

Не успела закрыться дверь, как Левашов повернулся к Гоцелидзе:

— Вот что, Арчил, ты почему ставишь меня в дурацкое положение? — Он с трудом сдерживал негодование.

— Я вас не понимаю, товарищ гвардии лейтенант. — Гоцелидзе с удивлением посмотрел на него.

— Значит, не понимаете, товарищ гвардии лейтенант? Так-таки не понимаете?

— Не понимаю.

— Вы слышали, что сказал Ершов? Не перебивайте! Слышали? Что я ему ответил, тоже слышали?

— Он неправильно говорил. — Гоцелидзе покраснел, глаза его сверкали. — Нехорошо говорил. Вы правильно его осадили.

— Осадил правильно! — выкрикнул Левашов. — А по сути дела, он был прав! Он, а не вы и не я…

Власов и Томин деликатно вышли, тихо притворив за собой дверь. Капитан Кузнецов, занятый чтением, казалось, не прислушивался к спору.

— Да какое он имел право!.. — возмутился Гоцелидзе.

— Не имел, — перебил его Левашов, — формально не имел. Я ему на это и указал. Но претензия его справедливая.

— Какие могут быть претензии, товарищ гвардии лейтенант? — горячился Гоцелидзе. — Дисциплина прежде всего!

— Правильно, — Левашов старался говорить спокойно. — Но этого Рубцова на собрании осудили, посчитали наложенное на него взыскание справедливым, значит, сделали вывод из его проступка. За что же было других наказывать, увольнения лишать?

— Их наказал, — объяснил Гоцелидзе, — чтобы создать нарушителям атмосферу нетерпимости.

— Какую там «атмосферу»! Круговую поруку — вот что ты создаешь такими методами.

— Заместитель прав, — неожиданно вмешался Кузнецов. — Поступили вы, товарищ Гоцелидзе, вопреки уставу. Но приказ Гоцелидзе отменять нельзя, — повернулся он к Левашову.

— Почему? — недоуменно спросил тот.

— Если б не было этого собрания, — спокойно разъяснял капитан Кузнецов, — тогда другое дело. А так что получится? Офицер отдал приказ, его подчиненные критикнули, и он тут же на попятную. Не годится такое, не поймут. Вернее, поймут не так…

— Я с вами не согласен, — твердо сказал Левашов. — Отмена неправильного приказа восстановит справедливость и утвердит авторитет командира взвода. И поймут его как надо. Умные нынче солдаты, товарищ капитан, они знают, что к чему. Упрямства вот не поймут, если уважаемый ими командир взвода не захочет исправить явную ошибку.

— Товарищ Левашов, — капитан Кузнецов поднялся, он говорил по-прежнему спокойно, — вы берете частный случай. А есть общий основополагающий принцип: командир отдал приказ, подчиненные не могут его обсуждать и тем более критиковать. Выполнять должны.

— Да, но если сам командир счел нужным его отменить…

— Вот потому я и сказал — не будь собрания, следовало приказ отменить, сейчас же получится, что командир сделал это под нажимом. То-то и оно.

— Но ведь, я повторяю, доверие и уважение к разумному командиру, умеющему исправить ошибку, только вырастет, — не сдавался Левашов.

— Может быть, может быть… — устало сказал Кузнецов.

— Не может быть, товарищ капитан, а точно, — отчеканил Левашов. — И вообще… — Он замолчал.

— Что «вообще»? — спросил Кузнецов.

— И вообще я хочу с вами поговорить.

— Разрешите идти? — как всегда громко, спросил Гоцелидзе. И, не дожидаясь ответа, повернулся через левое плечо и вышел.

— Садись. Давай поговорим. — Капитан Кузнецов с любопытством поглядел на своего заместителя.

— Василий Акимович, — Левашов говорил медленнее, чем обычно, подбирая слова. — Я офицер молодой, мне еще надо многому учиться, в том числе и у вас. Но кое-какие истины я уже усвоил. Вот вы сами учили: «Командир и замполит должны составлять одно целое». Помните? Говорили, что и спорить будем, и критиковать друг друга, а действовать должны заодно. Вы опытный командир. Скажу честно, кое-когда я не согласен с вами, но молчу. Авторитет ваш на меня давит. Это, наверное, плохо. Но ведь и спорю. И нередко бываю прав. Сами же признаете, Василий Акимович. Так? — Левашов помолчал. — Ну хоть сейчас — ведь я же прав? И еще. Почему вы так редко хвалите людей?

— А за что их поощрять? — капитан Кузнецов смотрел прямо в глаза Левашову. — Вот ты подойдешь на улице к человеку и скажешь ему: «Спасибо, гражданин, за то, что вы не бросаете где попало окурки и не ругаетесь нехорошими словами»?

— Но…

— Нет, погоди. Это же обязанность каждого гражданина не сорить на улицах и не ругаться. Что ж, его хвалить за это? А долг любого солдата — хорошо нести службу, не нарушать дисциплину, выполнять приказы. Если солдат не спит на посту, проходит в зачетное время полосу препятствий, не боится прыгать с парашютом, наконец, правильно ходит строевым шагом, что ж, ему за это благодарность объявлять? Вот когда боролись ребята с пожарами самоотверженно, смело, ожоги некоторые получили — тут другое дело. За это можно поощрить. Хотя и сражаться с врагом разве не обязанность солдата? А огонь был врагом.

— Но, Василий Акимович, вы же не только командир, вы и воспитатель, — Левашов говорил с терпеливым спокойствием, словно втолковывал что-то старательному, но непонятливому ученику. — Это целая наука — педагогика. Не все же одинаковые: то, что для одного пустяк, для другого настоящее потрясение. Вот два солдата выполнили стрельбы на четверку: Петренко надо за это пожурить — у него первый разряд по стрельбе, а Поваляева хвалить — для него четверка личный рекорд.

— Любопытная теория, — усмехнулся капитан Кузнецов.

— Да какая же это теория, Василий Акимович, это же азбука педагогики! Результат одинаковый, но люди-то разные. Чтоб этого результата достигнуть, одному стоит пальцем шевельнуть, а с другого семь потов сойдет. И не только это. С одного не взыщешь — он и делать ничего не будет, другого не похвалишь — у него руки опускаются. Вот Третьякова затуркал сержант Солнцев, хоть и есть за что, совсем приуныл солдат. Смотрю, на пожарах поусердствовал — тот же Солнцев расхвалил его перед строем. Так теперь Третьяков из кожи вон лезет — старается.

Капитан внимательно слушал.

— Серьезно, Василий Акимович, не стригите вы всех под одну гребенку и не скупитесь поощрить, если есть за что. И на критику не обижайтесь, — добавил Левашов, помолчав, — сами учили…

— Признаю твою правоту, — сказал Кузнецов. — Приказ Гоцелидзе будем отменять.

После этого разговора как-то незаметно получилось, что Левашов стал вровень с Кузнецовым. Не во всем, конечно, но во многом. Они теперь говорили и даже спорили на равных. Левашову казалось, что все это произошло неожиданно. В действительности же он просто не замечал, как давно уже постепенно менялись их отношения с командиром роты. Не обращал внимания на то, как все чаще прислушивается к его словам Кузнецов. Напрасно Левашов до сих пор считал себя вчерашним выпускником училища, которому еще учиться в части да учиться. Время и служба не прошли даром. Он становился зрелым, уверенным в себе офицером. А сам как-то не думал об этом. И собрание послужило лишь толчком. Не было б его, подвернулся бы другой повод…

Однажды капитан выслушал его и сказал напрямик:

— Вырос ты, Левашов, заметно вырос… — Помолчав, добавил: — Что ж, радуюсь за тебя…

Как-то, вернувшись домой, Левашов не застал Наташу. Девять вечера миновало, а она еще не возвращалась. Это не обеспокоило его — жена предупреждала, что прибывает начальство из Москвы, какая-то комиссия, и, возможно, ближайшие два-три дня придется задерживаться на работе. Но дома без нее было тоскливо, он не привык к этой пустоте и тишине в комнате.

И решил пойти встретить Наташу.

Он бывал у нее в бюро обслуживания лишь раза два, да и то мимоходом. Ему не понравилось там. Суета, многоязычная речь, бесконечный поток туристов… И Наташа, неизменно элегантная, вежливая, улыбающаяся и в то же время холодно-официальная, какая-то другая. И неприятны были запахи крепких духов, сигар, кожаной обивки стен. Это был чужой, незнакомый мир, который непонятно чем раздражал его.

Левашов неторопливо шел по улицам, на которых уже ощущалось приближение осени. Раньше смеркалось, холоднее стали вечера, жестче ветерок, теплее стали одеваться люди.

Миновав стеклянные двери гостиницы, он свернул широким коридором направо и, открыв дверь бюро обслуживания, заглянул в комнату.

Несмотря на поздний час, там, как обычно, толпились приезжие; две-три девушки, Наташины сослуживицы, продолжали, а вернее, заканчивали работу. Самой Наташи не было.

Он остался в коридоре, постоял минут десять в надежде на ее приход, потом вернулся в холл, решив здесь дождаться ее. Бросая взгляд на стеклянную дверь, прохаживался по огромному залу. Проложил маршрут мимо пестрых сувенирных киосков и газетных лотков.

Швейцары в длинных черных шинелях с галунами сосредоточенно пересчитывали залепленные яркими наклейками чемоданы, администраторы терпеливо разъясняли упрямым командировочным, что мест нет, хотя об этом уже свидетельствовала непреклонная табличка. Такая же табличка висела и на дверях полупустого ресторана…

Левашов рассеянным взглядом рассматривал холл, модернистские фрески на его стенах. И совершенно случайно увидел Наташу. Она стояла у двери с надписью «Дирекция» в дальнем углу холла, но Левашов своим зорким зрением хорошо различил ее. Она разговаривала с мужчиной лет сорока, в роговых очках. Левашова поразило выражение Наташиного лица — оно было не только хмурым и упрямым, как в очень редкие минуты гнева, но нескрываемо злым. И оттого некрасивым.

Мужчина что-то горячо объяснял Наташе, делая выразительные жесты рукой, не отрывая от ее лица сверкающего через стекла очков взгляда. А Наташа смотрела в сторону, злилась и время от времени отрицательно качала головой.

Несколько секунд Левашов неподвижно стоял, наблюдая эту сцену. Потом решительным шагом направился к ним.

Наташа увидела его, бросив своему собеседнику короткое слово, повернулась и заспешила навстречу мужу.

Она молча взяла его под руку и почти насильно повлекла к выходу. У стеклянных дверей Левашов все-таки обернулся — мужчина неподвижно застыл у директорской двери, глядя им вслед.

Некоторое время они шли, ничего не говоря. Потом он спросил:

— Кто это?

Наташа ответила не сразу, вздохнула, помолчала, наконец сказала:

— Это товарищ из Москвы. Приехал проверять, как идет наша работа.

— Ты что, с ним ссорилась?

— С начальством не ссорятся, — усмехнулась она, — это начальство может ссориться с тобой…

— Мне показалось… ты так говорила…

— С чего ты взял? А коль не расслышал, то не строй предположений. Я просто прощалась с ним. Проверка закончена, он завтра уезжает.

Опять наступила пауза.

— А ты раньше не знала его? — неожиданно спросил Левашов.

— Знала, — коротко ответила Наташа.

— В Москве?

— В Москве, — чуть запнувшись, подтвердила она.

— Давно?

Наташа выпустила его руку, заглянула в лицо.

— Ты, никак, ревнуешь? А? Ты не ревнуешь? — Она громко рассмеялась, что бывало с ней нечасто. Но глаза ее оставались серьезными.

Он пожал плечами.

— Напрасно, — лицо ее стало хмурым. — Жену надо изредка ревновать, а то она подумает, что никому, кроме мужа, не сумеет понравиться. — Наташа опять рассмеялась, но на этот раз беззвучно, как обычно. — Ты мне во всем доверяешь? — спросила она вдруг.

— А тебе можно не доверять? — задал он вопрос в свою очередь.

Казалось, Наташа серьезно обдумывает ответ. Наконец она сказала:

— Нельзя. Мне нельзя не доверять. Я не умею обманывать вообще. А уж тебя и подавно. Хотя надо бы научиться, — добавила она не то в шутку, не то всерьез.

Оставшуюся часть пути они не разговаривали.

Поужинали, постояли на балконе. Левашов начал было рассказывать о своем недавнем объяснении с Кузнецовым, но Наташа слушала его рассеянно, мысли ее были заняты чем-то другим, и он скомкал рассказ. Она была в тот вечер задумчивой и хмурой, какой давно не бывала.

Закончить вечер помогли Цуриков и Шуров, ворвавшиеся, когда стрелки часов перевалили за одиннадцать. Оказалось, что Цуриков уезжал назавтра рано утром и вот пришел проститься.

— Но ненадолго, — радостно сообщил он, подняв указательный палец, — скоро вернусь. Буду писать очерк об образцовом молодом политработнике. О тебе, разумеется. — Он ткнул пальцем в грудь Левашова. — Это я придумал такую тему, предложил ее редактору и выбил согласие. Так что гони коньяк.

— Ну какой я образцовый, — Левашов отнесся к словам друга вполне серьезно, — опыта, конечно, кое-какого поднабрался, но до образцовости далековато.

— Стоп, стоп, стоп! — перебил Цуриков. — Я неясно высказался. Речь идет об образцово-рядовом политработнике. Среднем по всем статьям: по чинам, по опыту и по способностям тоже. — Он подмигнул Шурову.

— А он и не средний, — Шуров пренебрежительно махнул рукой, — он плохой. На пожарах обмундирование жжет, преступность в роте развел, как муж — форменный деспот, жене шагу не дает ступить…

— Ну и прекрасно, — сказал Цуриков, — напишу об образцово-плохом политработнике. Что ж, коли он есть такой, все равно я обязан другу сделать паблисити. Так что давай, Левашов, готовь большое фото.

Так, за шутками и болтовней, засиделись далеко за полночь.

Утром его разбудил крик журавлей. Они улетали. В светло-сером брезентовом небе, дрожа, один за другим проплывали три вытянутых угла. Тонкие длинные птицы не в такт трепетали крыльями, выгнув вперед нежные шеи. Наверное, сердцем они были уже где-то далеко-далеко, в теплых краях, за тысячи верст, за горами, морями, пустынями и городами. А может, наоборот, они оставляли часть сердца здесь, откуда их выгоняли холода, но где была, в цвету ли, в снегу ли, их настоящая родина…

Птицы громко и печально курлыкали, не то перекликаясь друг с другом, не то до будущего лета прощались с родными краями. Но сюда, вниз, на землю, их печальный крик долетал лишь тихим отзвуком.

Левашов долго смотрел им вслед, пока углы не стали пунктирными, пока черные точки не скрылись вдали. Увы, осень стояла на пороге. Еще не утвердившаяся, но уже заметная. Пожелтела, поредела листва на деревьях, в садах пламенела рябина. Сухой, колючий ветерок шелестел сухими листьями. Часто над городом нависали свинцовые тучи, готовые пролиться холодным дождем.

Левашов теперь надевал по утрам плащ. Но осенняя пора не нагнала на него минорного, осеннего настроения. Наоборот, он каждый день уходил в роту с радостным чувством.

— Почему бы, а? — спросил он как-то Наташу.

— Потому что у тебя с Кузнецовым все прояснилось, — ответила она не задумываясь. Он посмотрел на нее удивленно: ведь верно! Вроде бы не слушала его рассказов, а уловила.

Конечно, продолжались и споры и выполнялись безапелляционные приказы командира роты. Все было, как заведено в армии, однако главным правилом стало, как однажды, усмехнувшись, определил сам Кузнецов, «деловое сотрудничество».

Наверное, лучшим доказательством тому служило отношение подчиненных. Чуткая интуиция и офицеров, и солдат мгновенно сработала, и теперь частенько к Левашову приходили за указаниями и с докладами, минуя командира роты, чего раньше не было. Авторитет капитана Кузнецова оставался в роте непререкаемым. Просто до этого считалось, что большинство вопросов никто, кроме командира роты, не решит. Теперь многие из них решал замполит. Капитан Кузнецов не относился к этому ревниво. Наоборот, частенько отсылал людей к Левашову.

Общественная жизнь в роте была интересной, и замполит старался сделать ее еще более интересной, разнообразной, избегая шаблонов. «Лучше одно общее, всех увлекающее и полезное начинание, — рассуждал он, — чем десять формальных галочек для отчета».

Вот и сегодня должно было состояться интересное мероприятие (до чего он не любил этого казенного слова!), к которому долго готовились, — встреча с приехавшим по их приглашению генералом Гореловым.

Горелов-третий, как мысленно окрестил своего солдата Левашов, отнесся к поручениям заместителя командира роты добросовестно и серьезно. Он сделал сообщение о Герое Советского Союза испытателе парашютов Андрееве настолько интересно, что его попросили выступить и в других подразделениях гарнизона.

— Нашли Магомаева по гастролям возить. Испортят гвардейца, — ворчал капитан Кузнецов.

Но Горелов по-прежнему отлично нес службу, работал над своим рационализаторским предложением, учил, когда мог, английский язык. Везде успевал, никуда не опаздывал. Оставался лучшим солдатом роты.

Когда десантники и другие приглашенные подразделения собрались в клубе, на сцену вышли начальник гарнизона, старшие офицеры. Левашов был немного огорчен, что «его» мероприятие превратилось во всеобщее. «Но нельзя же быть до такой степени эгоистом, — размышлял он. — Ничего, с помощью Горелова-третьего я сумею затащить Горелова-первого, хотя бы ненадолго, в роту. Запросто побеседовать с гвардейцами, посидеть в неофициальной обстановке».

Внешний вид Горелова обескуражил Левашова. Он ожидал увидеть могучего старца, седовласого и громкоголосого, этакого рубаку-ветерана. А к трибуне вышел невысокий, поджарый, интеллигентный генерал в очках без оправы, с Золотой Звездой и многоярусной орденской колодкой на груди. Такими представлял себе Левашов педантичных генштабистов. Только вот над академическим поплавком скромно притаились две золотые и три красные полоски — два тяжелых, три легких ранения…

У Горелова-первого было сухощавое, энергичное лицо, сквозь стекла очков смотрели умные, проницательные, с холодноватым блеском глаза, а гладко причесанные и еще густые волосы поседели далеко не везде. На вид ему можно было дать лет пятьдесят пять от силы, но уж никак не семьдесят. А между тем он воевал в гражданскую, в финскую, был добровольцем в Испании, прошел всю Отечественную.

«Что движет такими людьми, — с восхищением думал Левашов, — что дает им неиссякаемую энергию, помогает совершать немыслимые подвиги и все же оставаться сильными, увлеченными жизнью, а не утомленными ею?»

От Горелова-третьего Левашов знал, что Горелов-первый ко всему еще защитил кандидатскую диссертацию, написал книгу о тактике воздушно-десантных операций; очень много ездит, выступает, ведет большую работу в Комитете ветеранов войны. Если таков старший из Гореловых, то каков же Горелов-второй, не отставной, а действующий? А еще интереснее, каким станет Горелов-третий, если наденет генеральские погоны?

После недолгих размышлений Левашов пришел к выводу, что не так уж мало солдат, подобных Горелову-младшему, даже у них в батальоне. И наверное, генерал Добродеев ничем не хуже комдива Горелова-второго, так же опытен, энергичен, смел. Да и бывших командиров дивизий, корпусов, похожих на Горелова-старшего, тоже можно найти немало.

Потом Левашов подумал о себе. Он, конечно, далеко еще не генерал, но уже и не солдат. Как все сложится дальше? Вернее, как он хочет, чтобы сложилось? Что ж, послужит годок-другой, а потом постарается попасть в академию. И между прочим, если в будущем окажется достойным Академии Генерального штаба — отказываться от такой чести не станет. И нет здесь никакого тщеславия — коли выбрал себе профессию, то уж добивайся ее вершин. Так должно быть везде, и в армии тоже. Просто в армии все яснее и четче. И получение очередного звания является здесь делом естественным и необходимым. Но это вовсе не значит, что процесс формален. Сидишь сложа руки, а подошел срок — и оказываешься в следующем звании! Отнюдь! Прежде всего надо соответствовать должности.

В армии обычно как все происходит? На капитанскую должность назначают старшего лейтенанта, на генеральскую — полковника. Послужи, докажи, что справишься с более ответственным делом, — и получай очередное звание. А не доказал, засиделся в своем звании до предельного возраста — милости просим на заслуженный отдых. И нет в частях месткома, нарсуда, где любой бездельник будет годами доказывать, что он непонятый талант и быстрее всех сослуживцев решает кроссворды!..

Генерал Горелов рассказывал увлекательно. Он был блестящим оратором, тонко чувствующим аудиторию, умеющим увлечь ее, говоря без нотаций и поучений, беря слушателей образным примером и глубокой мыслью. Он вспоминал о гражданской войне, о сражениях в Испании, о битвах в Великой Отечественной. И десантники, затаив дыхание, слушали рассказ о том, как с годами и десятилетиями менялось оружие, военная теория, уровень подготовки солдат и командиров, а вот моральный дух, любовь к Родине, верность делу, которому служишь, оставались неизменными во все времена. И у стен Петрограда, и у стен Мадрида, и в ледяных ловушках линии Маннергейма, и в пылающих руинах Сталинграда…

Когда генерал закончил, градом посыпались вопросы… В конце концов генералу Добродееву пришлось вмешаться.

— Все, гвардейцы! — твердо проговорил он своим обычным с хрипотцой голосом. — Шабаш! А то совсем замучаете гостя. От ваших вопросов отбиться, — он улыбнулся, — небось труднее, чем от контратаки. Поблагодарим гвардии генерал-лейтенанта товарища Горелова!

Загремели дружные аплодисменты.

Горелов-первый сам выразил желание побывать в роте. Он пришел без свиты — видимо, сумел объяснить начальству, что их присутствие стеснит солдат. Он подгадал как раз к началу личного времени, и только необычно громкое «Смирно!» дежурного по роте заставило Левашова встрепенуться.

Гостю показали ленкомнату, ротную комнату боевой славы, провели по всем помещениям. Он придирчиво и со знанием дела задавал вопросы, давал советы. Потом собрали весь личный состав. Генерал снял фуражку, уселся за стол. Всем своим поведением он старался создать непринужденную атмосферу, подчеркнуть неофициальность встречи. Шутил, улыбался. Рассказывал о случаях из своей боевой жизни, больше о забавных, охотно отвечал на вопросы солдат.

Постепенно гвардейцев покинула обычная в присутствии начальства скованность — они весело реагировали на шутки Горелова, спрашивали наперебой, даже спорили азартно, не замечая за стеклами генеральских очков лукавого взгляда. Тихо подошедшие капитан Кузнецов и остальные офицеры застыли у порога.

Десантники азартно обсуждали, какой род войск в будущей войне окажется главным. И единодушно приходили к выводу, что… ВДВ. Дальше уже мнения расходились: кто следующий по значению после десантников — танкисты, мотострелки, ракетчики или летчики?

Генерал, улыбаясь, незаметно дирижировал спором.

Озорной, вихрастый паренек из первого взвода вдруг воскликнул:

— Товарищ гвардии генерал-лейтенант, а у нас в селе был парикмахер, так его когда спрашивали, что на войне главное, он отвечал: «Главное на войне выжить».

Солдаты захохотали, послышались реплики: «Дает парикмахер!», «Вот храбрец!», «Тому цирюльнику полком командовать!».

Вихрастый солдат весело посмотрел на генерала, ожидая ответа на свою шутку. Но Горелов-старший не улыбался. Лицо его стало задумчивым.

— А ведь он прав, ваш парикмахер, — серьезно заметил генерал. — И хорошо, если у командира полка такие взгляды.

Солдаты, перестав смеяться, молча смотрели на него.

— Да, да, товарищи! Одну только добавочку надо сделать к этим словам: выжить в бою и победить — это главное, выжить и победить! Именно победить. Когда во время войны мне какой-нибудь офицер докладывал: «Умрем, товарищ комдив, а высоту возьмем!», я, помню, сердился. «Мертвым ничего не нужно! — кричал. — Не умереть, а взять высоту и в живых остаться — таков мой приказ!» — Он помолчал. — Конечно, не всегда такой приказ выполняли. Порой действительно побеждают ценой жизни. Но вам моя мысль ясна: амбразуру дота своим телом закрывают лишь тогда, когда другого выхода нет. На войне жизнь надо сберечь не ценой трусости, предательства, а трезвым расчетом и умением. И это особенно важно для командира — солдат одной своей жизнью распоряжается, а командир — многими.

Гость замолчал.

А десантники заговорили разом, бурно заспорили…

— Я так рассуждаю, товарищ гвардии генерал-лейтенант, — начал старший сержант Солнцев, — к примеру, дот садит из пулемета. Надо подавить. Ну, постреляю, конечно, а коли не получится?..

Генерал улыбнулся:

— «Постреляю, конечно» — не велика находчивость. На войне все стреляют, для того и автомат выдается. Но кроме автомата у тебя еще голова есть — это оружие куда мощнее. Вот я вам приведу пример. Сам был свидетелем. Танки немец бросил на нас. Один истребитель — танк на него шел — отшвырнул свое противотанковое ружье, гранату в руку — и попер во весь рост. Метров пять не добежал, скосили его пулеметным огнем, гранату, правда, кинул и гусеницу у танка повредил. А рядом, будто нарочно для иллюстрации, как надо воевать, другой гвардеец-петеэровец лежал. И та же позиция, и одинаковая дистанция. Нервы другие. Не спеша, тщательно прицелился, раз — и в смотровую щель! Остановился танк — он быстро скрытно позицию сменил и второй подбил, а потом и третий. Орденом Красного Знамени его наградили, жив остался, дальше воевал, может, еще десяток машин подбил. Так кто ж из них больший герой? А с кондачка может показаться, что первый. В музее ВДВ были?

— Были! — хором отвечали десантники.

— Ну, значит, видели диораму, там тоже политрук на танк с гранатой пошел — и себя, и машину подорвал. А почему не бросал издали? Не мог, ранен был, сил уже не хватило. Мог убежать, схорониться. А он предпочел взорвать танк и нескольких врагов ценой жизни своей. Это — подлинный героизм. Ничего не скажешь. Но у него-то другого выхода не было: или отдать жизнь, нанеся урон врагу, или спастись бегством… Вот так-то, друзья мои. — Он улыбнулся и, повернувшись к вихрастому пареньку, добавил: — Нет, умный у вас в селе был парикмахер…

Солдаты нерешительно рассмеялись.

Генерала долго не хотели отпускать. Провожать его пошел Горелов-младший.