Белый ветер

ГЛАВА IV

И сейчас, медленно шагая по пустынному ночному лагерю, Левашов со щемящей тоской вспоминал ту новогоднюю ночь. Нет, не ночь, конечно, она была чудесной, а вот то утро, и густой, липкий снег, и Наташин силуэт, растворившийся в этом снегопаде…

Он вновь обошел лагерь. Дремали густые ели, согбенные под тяжелой снежной кладью, неярко мигали разноцветные лампочки, навешенные саперами на одной из них, бледно светились березы. Морозный снег скрипел под ногами; из палатки, где его солдаты праздновали Новый год, доносились звуки транзистора, а из ближней деревни — песня да наигрыш баяна.

Сегодня морозец был крепче и ночь почерней, чем та…

…После Нового года, как ни старался он, видеться им с Наташей было все труднее. Занятия выпускного курса отнимали все больше личного времени, участились учения, выезды в лагеря.

Наташа тоже много занималась, а потом тетке ее стало хуже, как назло, когда у него высвободились какие-то дни. Наташе пришлось уехать, надолго задержаться у постели больной.

Так пробежали ранняя весна, с ее веселыми грозами и теплыми дождями, суматошное, непонятное лето, то жаркое, то холодное.

Пора государственных экзаменов надвигалась. Оставался какой-нибудь месяц.

Однажды примчался Цуриков.

— Ребята, комиссия прибыла! Вот те крест святой! Сам видел…

— Ладно, преподобный отец, — остановил его Розанов. — Отставить клоунаду! Доложите обстановку!

— Значит, так, комиссия из кадров и из политуправления. Полковники. Будут вести с нами индивидуальные беседы. Решать, наверное, кого куда.

— Вот самое время заявить о ВДВ, — сказал Левашов, — и о том, что хотим все трое вместе, в одну часть.

— Ну, в одну часть нас шиш пошлют, — заметил рассудительный Розанов, — а вот в один военный округ, эвентуально в одно соединение, это возможный вариант.

— Ну просить-то можем, — настаивал Левашов. — Больше попросишь, больше дадут. Это называется коэффициентом остаточного разрыхления.

— Как бы не было остаточного на второй год, — проворчал Цуриков.

— Училище не семилетка, на второй год не оставляют! — строго заметил Розанов.

— Ладно, давайте решим, что говорить на комиссии, — сказал Левашов.

— Что говорить — ясно, — внес опять рациональное зерно Розанов. — Важно, как говорить. Надо, — и он начал загибать пальцы, — аргументированно, убедительно, логично…

— Лирично… — вставил Цуриков.

Но Розанов продолжал:

— …Серьезно, убежденно…

— Ты уже говорил — убежденно, — опять перебил Цуриков.

— Я говорил: убедительно, а не убежденно, это не одно и то же.

— А может, все же рапорт напишем, за тремя подписями? Бумага — это солидно, — предложил Левашов.

— В армии коллективных рапортов не подают. Надо знать устав. А вот «солидно» — это ты хорошо сказал, надо говорить еще и солидно…

Настал день, когда Левашова, первого из троицы, вызвали на беседу. Он вошел, доложил по полной форме. За столом — три полковника. Предложили сесть. И беседа началась.

Его расспрашивали о семье, учебе, общественной работе, как будто все это не значилось в личном деле, лежавшем перед полковниками на столе.

Наконец его спросили, в каких войсках он хотел бы служить.

— В десантных, — быстро ответил Левашов.

— Почему? — последовал вопрос.

Ответ был готов давно. Он рассказал полковникам о своих друзьях, об их давнишнем решении, об аэроклубе, откровенно пожаловался на то, что в училище прыгать с парашютом не пришлось.

— Я прошу направить меня в воздушно-десантные войска и, если можно, моих товарищей Цурикова и Розанова тоже, — закончил он свою взволнованную речь.

Полковники улыбнулись. Главный (его сразу определил Левашов) сказал:

— Здесь, товарищ Левашов, не юридическое, а военно-политическое училище. И вы не адвокат, ваши товарищи сами скажут за себя. А вот свои интересы вы защищали, надо признаться, убедительно. Ну как, рекомендуем в ВДВ? — он повернулся к своим коллегам.

Те молча кивнули.

— Спасибо, товарищ полковник! — просиял Левашов.

— Не забудьте на «отлично» госэкзамены сдать, — опять улыбнулся полковник, — тогда ваши шансы улучшатся.

Левашов досадовал. Эх, нет рядом Наташи. Как бы он хотел поделиться с ней радостной новостью! Вот и решился вопрос, который так волновал его все эти годы, решился за какие-то считанные минуты. А может, не за минуты? Может, приглашая его на беседу, полковники уже знали, куда направить будущего лейтенанта Левашова? Знали о его увлечениях, о занятиях в аэроклубе, о желании, которое он высказал командиру роты еще на первом курсе?

Цуриков и Розанов также побывали на беседе и получили направление в воздушно-десантные войска.

На их просьбы направить всех троих в одно соединение председатель комиссии сказал:

— Поедете в политотдел ВДВ, там сами решат, куда вас послать.

Итак, главный вопрос был решен. Оставалось сдать госэкзамены. Они подошли незаметно и оказались не такими страшными, как ожидалось.

Лишь раз Левашов чуть не сбился. Ему достался вопрос о работе гидросистемы мостоукладчика. Почему-то, рассказывая о работе спускового механизма, он забыл величину давления в системе. Ну забыл, и все тут! Замолчал, растерянно глядя на экзаменатора.

— Выскочило из головы, — сказал он честно.

— Ничего, отойдите в сторонку, сосредоточьтесь и вспомните.

Он так и сделал. Стал припоминать учебные страницы — не получилось. И вдруг вспомнил, как однажды, глухой ветреной осенью, под проливным дождем, под огнем «противника» форсировали реку. Он тогда, мокрый и злой, упрямо возился у механизма МТУ и сумел-таки в положенный срок справиться с заданием. Нужная цифра возникла в его мозгу сама собой.

— Вспомнил, товарищ полковник, вспомнил! Две с половиной атмосферы! — обрадованно закричал он.

— Тише, тише, курсант Левашов, видите, я же говорил вам.

Зато на экзамене по партийно-политической работе его доклад об индивидуальной работе с подчиненными был признан одним из лучших — это сказал потом сам экзаменатор.

— Прямо уж лучший! — подтрунивал Цуриков, скрывая зависть. — Просто ты хорошо усвоил другой предмет: индивидуальный подход к начальникам. Сумел без мыла в душу влезть, вот они тебя и хвалят.

— Я? В душу влезал? Да ты что?! — возмутился Левашов, на радостях забыв привычку друга подшучивать.

— Еще бы! — с серьезным видом продолжал Цуриков. — Видели небось, как ты председателю экзаменационной комиссии пуговицы по ночам чистил…

Левашов лишь досадливо махнул рукой.

Наконец наступил торжественный день выпуска. Ласковый, теплый август стоял на дворе. На голубом небе ни облачка. С утра начищенные, элегантные, с блестящими офицерскими погонами на плечах, они нетерпеливо ждали заветного часа. Выпускники были одеты в форму тех войск, в какие получили назначение. Трое — Цуриков, Левашов и Розанов — в форму воздушных десантников.

Торжественная церемония проходила по традиции в центре города на площади Ленина.

Проходила при большом стечении народа, приехало много иногородних гостей. Было все: вынос знамени, торжественный марш, зачтение приказа, вручение дипломов, выступления секретаря обкома, генерала из политуправления, ветерана Героя Советского Союза, начальника училища.

— Вы уходите в большую жизнь, — гремел над площадью могучий бас полковника Одинцова, — и не ищите в ней легких дорог. Вас ждут перемены мест, трудные условия службы и быта. Ваш рабочий день не восемь часов — все двадцать четыре! На вас ляжет величайшая ответственность — ответственность за ваших подчиненных, за их умение, за их настроение, за их готовность к защите Родины. Вы — офицеры-политработники, поэтому ваша ответственность особая — за высокий моральный дух солдат, за их готовность выполнить воинский долг до конца. За годы службы через ваши руки пройдут сотни, тысячи людей. Вы не в ответе за то, какими они придут в ряды Советской Армии, но в ответе за то, какими они эти ряды покинут. Вы не только должны подготовить солдата, вы должны воспитать гражданина. Подавайте подчиненным личный пример не только в службе и военной науке, но и в быту, в семье, в общественной жизни, в поведении. Будьте строги и требовательны, но справедливы и внимательны. Вы должны представлять, как стреляет, прокладывает линию или ставит мину ваш солдат, но вы же обязаны знать: кто ждет его дома, почему он мрачен или весел, кем был до службы и кем хочет стать после нее. Рота или взвод для вас не просто солдаты, а человеки, каждый со своим характером, мечтой, стремлением, думой. И каждый из них, слышите, каждый должен видеть в вас старшего друга. Ни к одной нужде, ни к одной беде, ни к одной судьбе вы не имеете права быть равнодушными. И знайте, что солдат теперь стал другим. Вы будете руководить людьми со средним образованием, а то и высшим — эрудированными, начитанными, с широкой культурой. И вы не имеете права ударить перед ними лицом в грязь. Поэтому вы обязаны постоянно расти. И никогда не обманывайте спрашивающего, не отмахивайтесь от вопроса, лучше честно признайтесь в незнании и подготовьтесь к ответу в следующий раз. Вы не одни, рядом с вами будут опытные старшие командиры, будут ваши товарищи по службе. А главное, рядом будут партийная и комсомольская организации. На них вы можете твердо опереться. И все, что я сказал, действительно на всю вашу военную жизнь, в каком бы звании вы ни были — лейтенантом или генералом. От всего сердца желаю вам, товарищи офицеры, больших успехов на вашем трудном и благородном пути!..

Потом был выпускной вечер в Доме офицеров. И прощание с училищем. С затаенной грустью обходили лейтенанты асфальтовые плацы, аллеи зоны отдыха, заглядывали в пустой гулкий тир, в пахнущий соляркой и бензином парк учебных машин, залезали в полутемные учебные доты, задумчиво бродили по полосе препятствий. Уходила в прошлое прекрасная памятная курсантская пора, еще одна жизненная ступень оставалась позади. А впереди были новые события, края, люди. И в душе у каждого жило тревожное ожидание встречи с новым, которое предстояло узнать…

Последнее свидание с Наташей длилось лишь несколько минут, словно судьба теперь вот, в самый сложный, в переломный момент его, да, пожалуй, и ее жизни, нарочно воздвигала препятствия у них на пути.

Предписание требовало от лейтенанта Левашова первого сентября явиться в Москву в политотдел ВДВ за назначением. Его поезд уходил ровно в 23 часа, а тот, на котором возвращалась от тетки Наташа, прибывал в 22, и к тому же опаздывал.

Нервничая, комкая перчатки, он ходил по перрону вокзала с маленьким — какой удалось достать — букетиком цветов в руках.

Когда поезд с юга медленно и беззвучно подошел наконец к вокзалу, у Левашова почти совсем не оставалось времени. Он пробежал за вагонами, увидел ее в окне, отчаянно толкаясь, вскочил на подножку и чуть не на руках вынес Наташу вместе с чемоданом на перрон.

Из писем она уже знала обо всем — об успешно сданных экзаменах, о назначении в ВДВ, о сроках убытия в Москву. Он тоже знал о ее нехитрых делах из двух коротеньких весточек, что прислала она.

На перроне было шумно. Покрикивали носильщики, трещали тележки, шипели тепловозы, кто-то кричал, кого-то звали. Все торопились — идти, наговориться, насмотреться, занять места, успеть перехватить такси.

А они двое стояли под лунно-молочным фонарем, в середине платформы, никого не видя, ничего не замечая.

Наташа казалась усталой и печальной: еще бы, похоронила тетку — единственного близкого человека, а теперь прощалась с ним. Левашов тревожно всматривался в ее глаза, пытаясь найти ответ на многие невысказанные вопросы. Ему казалось, что Наташа холоднее с ним, чем раньше, что она какая-то безразличная, слишком спокойная, что ее вовсе не волнует, не мучает, как его, эта разлука.

— Наташа, у нас всего несколько минут.

— Я знаю.

— Ведь ничего не изменилось? Все у нас как было? Ну ответь…

— Да что сказать?

— Скажи, что все осталось по-прежнему, что за то время, пока мы не виделись, ты не…

А что «не»? О чем он мог спросить? «Не разлюбила?» Но ведь она ни разу не сказала ему «люблю».

— Ничего не изменилось, Юра. Просто я устала, там было невесело, поверь, да и дорога…

— Наташа! — Он с тревогой смотрел на огромный желтый циферблат перонных часов, где черная стрелка уже подходила к роковой цифре. — Наташа, как теперь? Когда мы увидимся?

— И где?.. — невесело усмехнулась она.

— Слушай, Наташа, — он заговорил торопливо, не заботясь о фразах, — как только я получу назначение, сообщу. Я сообщу свой адрес, ты ведь еще будешь здесь? Или где? Но потом ты приедешь ко мне, — это он сказал медленно, ибо это было главным. — Ты обязательно приедешь. Мы должны быть вместе, Наташа!

Она молчала.

— Мы должны быть вместе, слышишь! — Он настойчиво тряс ее за плечи, старался заглянуть в опущенные глаза: — Должны, Наташа!

И вдруг она подняла их и посмотрела на него своим обычным ясным взглядом.

— Вот что, Юра, — она говорила спокойно и твердо, — когда пришлешь мне свой адрес, я напишу тебе. К тому времени я все обдумаю и напишу…

— А если не напишешь?.. — по-детски возразил он. — Ты обещаешь? Обещай, что приедешь!

— Не надо, Юра. Я ничего не стану обещать, я не люблю обманывать. Решу для себя и напишу. И если еще нужна буду тебе, приеду.

— Ты всегда будешь нужна, ты приезжай, пожалуйста, я буду ждать, я не смогу без тебя…

Проводница вагона уже возилась с подножкой.

Наташа порывисто обняла Левашова, не целуя, на миг прильнула к его груди и торопливо оттолкнула:

— Садись же! Опоздаешь!

Он бросился к поезду.

Ночная мгла вскоре поглотила перрон, белый шар фонаря и Наташу, стоявшую неподвижно с застывшей в прощальном жесте рукой.

Так они странно расстались. И всю дорогу до Москвы Левашов мучился. Казня себя за то, что не то говорил, не сказал главного, задавал совсем не те вопросы…

Он ворочался на полке и даже впросонье застонал однажды.

Дни в Москве были для него невеселыми. В дружной семье Левашовых неприятности одного тяжело переживали все. Старые раны отца хоть и давали о себе знать, но нечасто и несильно. Он покряхтывал, шутил, тем все и кончалось. А тут вдруг какой-то забытый осколок взбунтовался, вырвался из мышцы, где таился уже столько лет, стал опасно приближаться к легкому. И врачи решали, быть или нет операции.

Мать осунулась, она почти не выходила из больницы. Сестра Ольга с трудом вытаскивала ее оттуда, чтобы накормить. Тут еще карантин объявили, и Левашову так и не удалось повидать отца. Потом его неожиданно вызвали в политотдел ВДВ и отправили в срочную командировку. На вокзале его провожал Николай. Брат был озабочен.

— Ты бы чаще матери писал, — сказал он хмуро. — Прямо не знаю, что ей говорить. С тех пор как отец в больнице, она места себе не находит. И не только из-за него, а из-за тебя тоже. Все беспокоится, а вдруг с тобой что-нибудь случится…

— Ну что со мной может случиться? — Левашов улыбнулся. — Войны же нет. У нас жизнь мирная, никаких опасностей не предвидится.

— Да я знаю, — отмахнулся брат. — Ты ей поди объясни. Словом, пиши почаще.

— Ладно, в этом ты прав, — согласился Левашов. — А потом, командировка короткая, скоро вернусь…

Когда он вернулся, узнал невероятную новость: медицинская комиссия ВДВ забраковала Цурикова.

Это была очень строгая комиссия, она быстро обнаружила тот давний, детский, перелом, что получил он, спасаясь от хозяина красного «москвича».

В невеселом настроении друзья, снова все четверо, собрались у Шурова дома. Шуров окончил школу милиции и работал следователем на Петровке, 38.

— Что будем делать, други? — спросил он, словно они могли изменить решение медицинской комиссии. — Как поступить?

— А что делать? — безнадежно махнул рукой Цуриков. — Инвалид я, калика перехожий, на свалку лейтенанта Цурикова, на пенсию его…

— Ладно, не паясничай! — оборвал Левашов. — Куда направляют?

— Не знаю, через неделю велели явиться.

— Но как же так?! — удивлялся Розанов. — В аэроклубе-то прыгал?

— Я им тоже говорил. «В аэроклубе одно — в ВДВ другое», — отвечают.

— Так, может, тебе уволиться и в ДОСААФ податься? — предложил Розанов.

— Нет! — твердо сказал Цуриков, он уже овладел собой. — Я — офицер-политработник, а не инструктор парашютизма, нечего мне делать в ДОСААФ, да я им там и не нужен. Желания — желаниями, братцы, но я прежде всего офицер и обязан быть там, где прикажут.

Неожиданным оказалось и назначение Розанова. Его определили в штаб воздушно-десантных войск в Москве. Он еще не знал, на какую должность.

— Скорее всего, по комсомольской линии, — туманно пояснил он.

Собрались напоследок вчетвером — на этот раз дома у Левашова, — порадовались многолетней мужской дружбе, выпили за счастье, за удачу, за любовь, поклялись и дальше дружить, как доселе, и разошлись каждый по своему пути, предначертанному ему судьбой. И управлением кадров.

Левашов получил назначение на должность заместителя по политчасти командира роты.

И так уж сложились обстоятельства, что вылетел он к месту службы внезапно, под самый Новый год.

…Вот обо всем этом вспоминал, перебирая в памяти прожитые годы, Левашов, дежуря в новогоднюю ночь. Он мог быть доволен назначением. В роте служили отличные офицеры, они хорошо приняли его; он чувствовал, что подружится с ними в жизни и сойдется по службе. И с солдатами, как ни мало побыл он здесь, уже предполагал найти общий язык.

Конечно, оставался командир роты капитан Кузнецов, человек, как он успел узнать, с нелегким характером, но, в конце концов, характер характером, а если он, Левашов, будет добрым ему помощником, то о чем речь?

И вообще, исполнилась мечта его жизни: он — офицер-десантник в одном из лучших соединений воздушно-десантных войск.

Живи да радуйся!

Но полной радости все же не было. Наташа не писала.

Между тем немало времени прошло с тех пор, как они простились тогда на вокзале. Суматошные дни, наполненные новыми впечатлениями, делами, переездами… Он послал ей дюжину писем, просил пока писать на московский адрес — родители перешлют. Но почтальон ничего не приносил. Быть может, Наташа уже уехала в какой-нибудь далекий город и ей не пересылают корреспонденцию? Или оттуда письма идут долгими месяцами? Он уже представлял себе тундру, где почтальоны ездят на оленях, или таежные глухие села, куда зимой дороги нет, лишь летом по реке. А может быть, ее отправили за рубеж? Такое со студентками пединститута тоже случалось. Наконец, она просто могла потерять его адрес. Зная Наташин характер, он мог предполагать, что в Москву она не напишет, а будет упрямо ждать его нового адреса и лишь тогда ответит.

Словом, он предполагал всевозможные причины ее молчания, кроме одной, что она просто не хочет писать. Забыла, разлюбила, а вернее, «решила для себя» отрицательно. По каким-то своим причинам не хочет быть вместе, — к черту эвфемизмы! — не хочет за него замуж и все. Так решила, а уж если она решила, он это понимал, переубедить ее не сможет никто. Он злился на нее, порой возмущался, порой же тревожился: не случилось ли что с ней?

Забрезжил рассвет. Сквозь березовые кружева, сквозь плотные еловые заслоны начал пробиваться красный свет восхода. Багряная полоса становилась все шире. Наконец солнце взошло, бросив синие тени деревьев на голубые снега, засверкав на обледеневших за ночь елочных верхушках.

Дневальный прокричал подъем.

Сонные после праздника, но веселые, ловкие солдаты, обнаженные по пояс, выбегали из палаток, фыркая, обтирались снегом. Потом с песней, печатая шаг, пошли на завтрак. Чтоб закончить песню, замкомвзвода заставил маршировать на месте. Но никто не заворчал, пели еще бодрее:

Это была их собственная песня, сочиненная ротным поэтом и положенная на известный мотив.

После завтрака грузили на машины оставшуюся технику. Лейтенант Гоцелидзе распоряжался погрузкой, Левашов имел право отдохнуть после дежурства, но ему не хотелось спать.

Яркое солнце, слепящий снег, крепкий морозный ветерок бодрили его.

Он с удовольствием следил, как быстро и сноровисто работают его солдаты. Да, теперь они его, они должны подчиняться любому его приказу, а он за них в ответе. Эти сильные, удивительно ловкие ребята в голубых тельняшках вызывали у него какое-то странное чувство едва ли не отцовской гордости.

Наконец погрузка была закончена и могучие грузовики скрылись вдали.

Левашов, Гоцелидзе и солдаты роты ехали поездом. За вагонным окном проносились леса и перелески, заснеженные, казалось, протянувшиеся на тысячи километров, те самые, над которыми он еще недавно пролетал на вертолете.

— Наверное, командир роты уже ждет нас, — заметил Гоцелидзе.

— Ну что ж, — бодро сказал Левашов, — он может быть доволен своей ротой: ни одного отказа на имитации, заработали благодарность командующего.

Лицо Гоцелидзе приняло задумчивое выражение.

— Наш командир роты редко бывает доволен, — пробормотал он.

— Редко? — переспросил Левашов.

— Так точно, товарищ лейтенант! — четко ответил Гоцелидзе. — Командир нашей роты капитан Кузнецов — очень требовательный командир, даже чересчур требовательный, — добавил он после паузы.

— Высокая требовательность — первейший долг командира, — без особой убежденности сказал Левашов.

Надо же было что-то сказать. Требовательность — достоинство, а вот «чересчур»… И что вообще значит в данном случае «чересчур»? Но он посчитал неудобным спрашивать об этом Гоцелидзе. Сам увидит.

Как сложатся его личные отношения с командиром роты? Взаимоотношения между командиром и его заместителем по политчасти обычно носят особый характер. Здесь приказами не обойдешься, необходим полный внутренний контакт. Сумеет ли он наладить таковой, сможет ли вчерашний курсант, только что ставший офицером, завоевать доверие такого опытного и сильного командира, как Кузнецов? Да еще «чересчур» требовательного? О том, что рота отличная и что таково же общее мнение о ее командире, Левашову сказали еще в кадрах, в Москве. Ему дали понять, что назначение в эту роту — знак большого доверия ему, Левашову. Надеются, что он это доверие оправдает.

Ну что ж, будет стараться оправдать, в конце концов, не боги горшки обжигают!

В городок приехали поздно ночью. Однако капитан Кузнецов ждал. Он деловито расспросил сержанта о каком-то задании, которое дал ему еще до болезни, выговорил одному из солдат за оторванный погон, выяснил, кто заступает в наряд…

Потом, скупо улыбнувшись, поздравил гвардейцев с наступившим Новым годом и, повернувшись к офицерам, негромко сказал:

— Пошли.

Кузнецов держался прямо, подобравшись, словно всегда стоял по стойке «смирно». Выражение лица его, говорил ли он с подчиненными или начальниками, было таким, будто он вопрошал: «Это еще что за шутки?» Хотя голоса Кузнецов никогда не повышал.

Левашов вдруг почувствовал в присутствии командира роты непонятную робость — чувство, давно забытое, испытанное еще на первом курсе училища. И покраснел от досады.

Однако Кузнецов отнесся к нему так, словно они служили уже много лет вместе, все друг про друга знают и вообще лишь вчера расстались.

— Садись, Левашов, — пригласил он, сам продолжая стоять.

Юрий заметил, что Гоцелидзе он сесть не предложил.

— Ну так что, товарищи, — деловито заговорил Кузнецов, — как же вы допустили такое? Две потертости! Опытные солдаты, а портянки, оказывается, наматывать не умеют. А Рындин? Наколол палец, ерунда вроде, а нарвало, и, пожалуйте, отправили солдата в санчасть. Это ваш взвод, товарищ Гоцелидзе, куда ж вы смотрели? — Вопрос был чисто риторический, и, не ожидая ответа, Кузнецов продолжал: — Потом с письмами какая-то ерунда — это уже по вашей части, товарищ Левашов, — два раза задержали доставку почты. Не годится…

Он замолчал. И неожиданно заговорил Левашов:

— Насчет задержки писем, товарищ капитан, не могу знать, меня тогда в роте еще не было. Упущения, конечно, есть. Но руководитель учений объявил благодарность, командир батальона тоже остался нами доволен…

Он снова покраснел. Дурацкое выступление! Торгуется из-за мелочей. Не успел прийти в роту — уже спорит. Кузнецов внимательно посмотрел на него, но ничего не сказал. Потом вновь заговорил о текущих делах. О занятиях, увольнениях, каких-то шинелях, которые должен получить второй взвод. И закончил:

— У меня все. Вопросы есть? Тогда все свободны. Товарища Левашова прошу остаться.

Это было нелепо. «Все свободны». А их всех-то двое. И все же Левашов уловил в такой формулировке некий тайный смысл.

Когда, щелкнув каблуками и четко повернувшись через левое плечо, лейтенант Гоцелидзе вышел из комнаты, Кузнецов сел, жестом показал, чтоб Левашов садился снова. Он сморщил лицо, яростно потер лоб, и сразу стало видно, что он устал, что, наверное, еще не очень хорошо себя чувствует после болезни.

— Слушай, Левашов, — заговорил он столь тихо, что тот напряг слух, — нам с тобой вместе служить, так давай привыкать друг к другу. Сойдемся характерами или нет — не главное: мы не муж с женой. По службе обязаны едины быть. Понял? Командир и замполит должны составлять одно целое. Может, и поспорим не раз, а действовать должны заодно. Где-то ты прав будешь, где-то — я. Но пока я постарше, поопытнее. Приглядывайся. Критикуй, конечно, если что заметишь, я не обидчивый. Но пока меня слушай. Вот смотри, — продолжал он после паузы, — благодарность получили, говоришь. Ну и что? Моя рота… наша рота, — нехотя поправился он, — привыкла к благодарностям. А вот к потертостям нет. Так что важнее обсуждать: что должно быть или чего быть не должно? Вот то-то! Словом, набирайся опыта. Не стесняйся за советом приходить. Плохого не подскажу. Вот в случае с Копытко ты правильно поступил, как настоящий командир. А дальше? Чем кончилось? Какой вывод? Какое кто понес наказание? Каков пример для солдат? Кое-кто знаешь как рассудил: мол, раскипятился лейтенант на первых порах, а потом одумался, сдрейфил…

— Да кто такое сказал?! — Левашов вскочил возмущенный. — Я же ему… этот Копытко!..

— Тихо, садись. Знаешь, кто мне об этом деле рассказал? Сам Копытко. Пришел вот и все откровенно доложил. Да, да, у меня в роте так частенько бывает. И прямо скажу, Левашов, его ты завоевал. Копытко больше тебя не подведет. А остальные? Им как прикажешь понимать? Вот так. Не торопись возмущаться. Людьми командовать — сложная наука. Еще не раз споткнешься, пока ходить научишься…

Кузнецов встал, подошел к Левашову, похлопал его по плечу. И неожиданно улыбнулся широкой, веселой, даже озорной улыбкой, сразу преобразившей его хмурое и недовольное лицо.

— Давай шагай спать. До подъема всего ничего осталось. Давай. Мне тут еще в бумажках покопаться надо.

Так состоялось знакомство Левашова с командиром роты. Он потом долго вспоминал этот первый разговор, старался понять скрытый смысл каждого кузнецовского слова. Старался разгадать характер своего командира, определить отношение его к нему, к Левашову.

Но особенно много размышлял он об инциденте с Копытко: прав он все-таки был или не прав? Вот Кузнецов сказал, что он «завоевал Копытко». Это же здорово! Так, наверное, и надо делать. А другие? Левашов рассердился. Чего они не поняли? «Рукой махнул, сдрейфил». Он им покажет «сдрейфил»! Вот поставит кое-кого на место, сразу поймут, что к чему! А может, по-другому надо? Сначала найти подход, расшевелить человека? Но они все различные, у всех свои характеры, завоевывать каждого придется по-разному. Как же суметь это сделать?

Порой Левашова охватывал липкий страх. Так бывало в детстве, когда на контрольной, хоть ты тресни, не получалась задача, а стрелка больших электрических часов над дверью класса, громко щелкая, невозмутимо прыгала от минуты к минуте.

Он брал себя в руки, урезонивал: ты же офицер, командир, офицер-политработник с дипломом. Неужели не справишься? У солдат-то совсем никакого опыта нет, нет твоей подготовки…

Уже на следующий день Левашов получил возможность проверить себя.

Он пришел на политзанятия, которые проводил командир взвода прапорщик Томин. Высокий длиннолицый солдат, стоя у стола, монотонно читал сообщение, напечатанное во вчерашней окружной газете.

— «Бывший командир восьмой танковой бригады Красильщиков рассказал о славных делах танкистов, — медленно читал солдат, стараясь отогнать непонятно откуда взявшуюся муху, упорно вертевшуюся вокруг него. — Потом выступил знатный механизатор Удальцов, бывший командир роты разведчиков… Ветераны возложили венки к памятнику, увековечившему подвиг гвардейцев…»

Статья была длинная. Наконец солдат закончил читать и вопросительно посмотрел на Томина. Командир взвода откашлялся.

— Всем ясно? — спросил он строго. — Садитесь, Никифоров. Вы, Лунин, прочтите последние сообщения с Ближнего Востока, там, на третьей странице.

— Извините, товарищ Томин, — Левашов встал, — хочу задать вопрос гвардейцам. Скажите, — спросил он громко, — у кого из вас в селе или городе есть памятник павшим?

Поднялось полдюжины рук, в том числе и рука длиннолицего солдата.

— А что за памятник, товарищ Никифоров? — теперь занятие повел Левашов. — Расскажите.

— Это не нашим сельчанам, товарищ гвардии лейтенант, там такое дело было…

— Рассказывайте, рассказывайте, — подбодрил Левашов.

— Ну, пришел однажды — мне мать рассказывала — танк. Заплутал.

— Где заплутал? Откуда пришел? Чей танк? — раздались голоса.

— Тихо! — прикрикнул Томин и строго оглядел взвод.

Наступила тишина.

— Наш, советский танк! — Никифоров рубанул воздух рукой. — Мне мать рассказывала. Отступали немцы. А деревня наша у них еще была — не освободились, значит. А тут этот танк, ну, прорвался где-то и зашел в деревню. И аккурат горючее кончилось. Остановился, четверо — экипаж — повыскакивали, а кругом немцы, сообразили уже и подступают.

Он замолчал.

— Ну! — раздались нетерпеливые голоса.

— Чего «ну»? Куда танкистам-то податься? В сторону — машина немцам достанется. Не могли, видать, подорвать танк, нечем, может, уже было. Словом, залезли в башню и давай стрелять из пулеметов. Пулеметы еще стреляли, а у орудия, видать, снарядов не было.

— А немцы? — спросил кто-то.

— Чего «немцы», у них тоже, окромя пулеметов да автоматов, не было ничего…

— И гранат? — спросил Лунин, так и оставшийся стоять с газетой в руках.

— А я что, там был? — озлился Никифоров. — Говорю, мать рассказывала. Вся деревня небось за боем этим смотрела. Окружили наших немцы, а те все стреляют — побили фашистов знаешь сколько! А потом замолчал танк.

— Эх, наверное, боеприпасы кончились, — с сожалением сказал кто-то.

— Может, и кончились, — продолжал Никифоров. — Только, мать рассказывала, как полыхнет огнем. Изнутри загорелся танк, подожгли его те ребята. И все.

— Что «все»? Дальше-то что? Немцы чего? А наши? — Солдат не устраивал такой неопределенный конец.

— Все, — повторил Никифоров. — Сгорели танкисты и машину свою уничтожили, не сдали врагу. А немцев побили знаешь сколько! Вот танкистам потом и поставили наши обелиск. А имен так и не узнали.

В комнате наступила тишина.

— Может, кто из гвардейцев хочет что сказать? — Левашов повернулся к Томину.

— Кто хочет что-нибудь сказать или задать вопрос? — Прапорщик посмотрел на притихших солдат. — Говорите, только побыстрей.

Но гвардейцы молчали.

— Продолжим занятие. Давайте, Лунин, читайте…

— Не отдали танк все-таки… — раздался чей-то негромкий голос.

— Ермаков! Было дано время на выступление. Почему молчали? — в голосе Томина звучал металл. — Давайте, Лунин.

— Погодите, — перебил Левашов. — Поднимите руки те, кто читал о событиях на Ближнем Востоке в этой газете.

Руки подняли почти все.

— А кто читал про митинг?

Снова все подняли руки.

Он повернулся к Томину:

— Ну к чему читать вслух газету, которую весь взвод и без того прочел? Что они, попугаи? Ведь то, о чем Никифоров рассказал, в двадцать раз полезнее, чем это механическое чтение. Иначе надо строить занятия, товарищ прапорщик, совсем по-другому. Продолжайте. — И он покинул комнату, провожаемый мертвой тишиной.

Левашов еще долго размышлял о том, как занудно читал Никифоров газету, как все маялись и как здорово рассказал потом про танкистов, всех за душу взяло. Вот так, видимо, надо строить занятия, творчески, интересно, вызывать народ на выступления. Именно так их настраивали в училище. Так что опыт опытом, а в училище тоже дело знали. Плохому не учили. Он хоть и вчерашний выпускник, а сразу нащупал слабину в занятиях…

Левашов был доволен собой до тех пор, пока не пригласил его после вечерней поверки к себе капитан Кузнецов. Что за привычка полуночничать! Настроение Левашова мигом испортилось. Он почувствовал, что командир роты чем-то недоволен. А может, наоборот, хочет похвалить за занятие у Томина?

— Хорошо сегодня поработал? — сразу же спросил Кузнецов.

— Неплохо, с некоторым вызовом ответил Левашов.

— На занятиях у Томина побывал?

— Был. Вот как раз хотел доложить. По-моему, я вовремя вмешался…

— А по-моему, зря! — резко перебил Кузнецов. — По-моему, ты допустил бестактность.

Левашов был поражен.

— Вас неправильно информировали, товарищ капитан, я расскажу…

— Не надо, Левашов, — Кузнецов говорил спокойно, даже мягко, глядя в глаза своему заместителю. — Информировали меня правильно, и занятия ты направил по правильному курсу и замечание сделал прапорщику Томину тоже справедливое.

— Тогда не понимаю, почему…

— А потому, что не к месту ты это замечание сделал, понимаешь? Он командир взвода, отличный командир, заметь. Строг порой излишне, педагогики, как ты, не изучал, диплома не имеет, прапорщик он — не лейтенант, горбом до взводного дослужился, но солдаты его уважают. А ты что сделал?

— Что я? — Левашов слегка покраснел, он начинал понимать.

— Взял да и отчитал его перед всем взводом, как мальчишку, да еще в таких выражениях. Попугаем окрестил.

— Я не называл его попугаем, это я о солдатах…

— Да какая разница! — нетерпеливо отмахнулся Кузнецов. — Нельзя так. Авторитет командира, тем более хорошего, надо беречь. Иначе можно свой растерять. Словом, так! — теперь он говорил жестко, стоял подобравшись, по стойке «смирно». — Приказывать не буду, а совет даю — извинись перед Томиным. И не с глазу на глаз, а перед его же взводом. Повод сам найди. И время выбери. Тут я тебе не подсказчик…

Левашов вышел от командира роты возмущенным. Что это такое? Заместитель он или не заместитель, в конце концов? Неужели ему каждый свой предстоящий разговор с подчиненными на бумажку записывать? Ну не прав же Томин, абсолютно не прав! Он и сказал ему об этом. Может, конечно, резковато, так, в конце концов, они на занятиях взвода, а не на дипломатическом приеме. Извиняться, еще чего не хватало! Уж простите, товарищ гвардии капитан Кузнецов, этому вашему совету я не последую, хоть вы старше и опытнее. Извиняться не стану!

На следующий день в офицерской столовой Левашов подозрительно смотрел на Томина, обедавшего с Русановым за соседним столом. Но оба приветливо кивнули замполиту и продолжали свою оживленную беседу.

Может, не Томин доложил, может, рассказал кто-то из солдат… Ведь говорил же Кузнецов, что у него в роте так бывает. Вот те на! Томин не имеет претензий, а командир роты имеет! Надо прояснить ситуацию.

Он решительно встал и пересел за соседний стол.

— Интересное дело! — возмущался Томин. — Лыж у них новых нет. Соревнования на носу, народ уж месяц готовится, а лыж нет. Вы бы, товарищ замполит, помогли. Черт с ними, отдадим после соревнований, но нельзя же на старье выходить на старт!

Он долго толковал о бюрократах на складе, о важности отстоять первое место, которое его взвод держит уже второй год, о том, что старый инвентарь надо заменять…

Русанов сочувственно поддакивал.

А Левашов почти не слушал. Не может быть, чтоб вот этот самый Томин, излагающий ему свою заботу, таил обиду. Ходил накануне к командиру роты жаловаться.

— Скажите, он хороший солдат, ваш Никифоров, по другим предметам успевает? — неожиданно перебил он Томина.

Тот замолчал на полуслове и некоторое время глядел на Левашова, соображая. Наконец понял и улыбнулся.

— Солдат хороший. Завели вы его вчера. Гвардейцы ему потом целый допрос устроили: как же так, не знаешь, кто такие те танкисты были? Он отбивается: не был, мол, я там, еще и не родился в ту пору. А они наседают: потом мог выяснить. И сейчас, говорят, не поздно. Интересно получилось. — Томин опять улыбнулся: — Солдаты письмо собрались писать, запрашивают имена героев.

— Куда писать? — поинтересовался, как всегда, практичный Русанов, уже понявший из разговора суть дела.

— Не знаю, — пожал плечами Томин, — куда-то запрос шлют, желают узнать имена тех танкистов. — Он помолчал. — Так вот, насчет соревнований, палки старые сгодятся, а вот лыжи…

— Да погоди ты со своими лыжами! — перебил Русанов, отставляя компот. — Ты же командир взвода, сам солдат разбудоражил. Поинтересовался бы…

— Ну я обязательно выясню! — в голосе Томина звучало скрытое нетерпение. — Лыжи мне очень нужны. Не хотим мы никому первое место отдавать!

Русанов и Левашов вышли из столовой вместе.

Они неторопливо шагали по асфальтовой, чисто подметенной аллее. Снег лежал круглыми валами, он придавил ели, белыми шлейфами улегся на ветвях лип. И все же было в воздухе, в небе, в этом сверкающем снеге что-то неуловимое, что говорило о близости весны. То ли не так уж был плотен снег под ногами, то ли доносил ветер еще неясный и все же ощутимый запах приближающегося тепла…

Левашов чувствовал весну в ином. Все острее, все щемящей становилась тоска по Наташе. Порой душевная боль заслоняла другие дела, радости и неприятности, открытия и неожиданности, которыми была сейчас наполнена жизнь Левашова. Почему она не пишет? — задавал он себе вопрос. Как найти ее? Может, отпроситься на два-три дня, слетать? Или поручить розыск немногим девчатам и ребятам из ее института, чьи адреса он сохранил? Но какое-то непонятное чувство удерживало его. То ли стеснялся он признаться кому-то в том, что Наташа забыла о нем, предвидел обидные вопросы, еще более тягостное сочувствие, то ли боялся, что Наташа не простит ему вмешательства чужих людей в их отношения…

Он схитрил: сообщил и домой, и в институт, и друзьям, тем, что еще учились или, окончив, остались служить в училище, — словом, всем, кто так или иначе мог соприкоснуться с Наташей, свой новый адрес. А сам продолжал посылать становившиеся все более короткими письма, порой телеграммы — он уже не верил, что она получает их, хотя отправлял заказными и даже с уведомлением о вручении. Однако обратно они не возвращались. Его письма были сигналами SOS, которые улетают в безбрежный эфир, а Доходят ли они до адресатов, посылающий не знает.

В конце концов он не выдержал. И под каким-то предлогом взял трехдневный отпуск. Два дня ушло на дорогу, день он провел в беготне от Наташиного института к домам ее подруг. Выяснилось, что, успешно сдав экзамены, Наташа получила свободный диплом и уехала в Москву. Одна из ее подруг сказала, что на прощальном институтском вечере Наташа неожиданно выступила в концерте самодеятельности. Она поразила всех своим голосом. И вот якобы, так во всяком случае говорили, случайно оказавшийся среди зрителей преподаватель музыкального училища из Москвы пригласил ее в свое учебное заведение. Наташа долго колебалась, но потом решилась и уехала в столицу. Она никому не пишет, и поступила ли она в училище и, вообще, в Москве ли она — никто толком не знает.

Удрученный Левашов вернулся в городок.

Где сейчас Наташа? Поразительно, но он не испытывал ревности, он просто не допускал мысли, что она забыла его. Возможно, она в беде, в обиде на него за что-нибудь, но не с кем-то другим! Это исключалось. И он без конца искал причины Наташиного молчания.

— …А вот тонкости нет! — дошли наконец до его сознания слова Русанова. — И парень вроде хороший, старательный.

Левашов очнулся, растерянно посмотрел на Русанова.

— Я о Томине говорю: нет в нем душевной тонкости, — повторил замкомроты. — Вот смотри, интересную же штуку его гвардейцы задумали, можно сказать, поход по местам боевой славы решили провести. Заочный такой поход. А он со своими лыжами носится. Ну, я понимаю, мастер спорта, для него победа в соревновании — дело престижа. Так ведь нельзя же дальше собственного носа не видеть…

И тогда Левашов неожиданно поделился со старшим лейтенантом своими мыслями о недавнем инциденте с Томиным.

— Так как же быть, не могу же я извиняться? А капитан настаивает, — закончил он свой рассказ.

— Как не можешь? — Русанов удивленно посмотрел на него. — Почему не можешь? Ведь капитан-то прав. Ну представь, возьмет он сам и отстегает тебя перед всей ротой, пусть даже и за дело. Каково тебе будет? Понравится?

— А что я особенного сказал?..

— Слушай, Левашов, — Русанов обнял его за плечи, — ну чего ты дурака валяешь? Ты же умный малый. Неужели не учили тебя в училище, что нельзя ронять авторитет командира при подчиненных.

— Хорошо, — перешел в наступление Левашов. — А если я теперь перед всем взводом извиняться стану, мой авторитет разве не пострадает? Почему капитан об этом не подумал?

— Вот это другой разговор, — Русанов стал серьезным. — В этом доля истины есть. Только все опять же зависит от тебя, придумай, как деликатнее все сделать.

— Как же?

— Думай хорошенько, ты, в конце концов, замполит, не мне тебя учить…

— Если б я мог чего придумать! — сокрушенно проговорил Левашов.

— Подумай, подумай. Не торопят же тебя. Сам-то Томин не способен обижаться. Видел ведь. У него одно в голове — лыжи…

Русанов рассмеялся.

«Надо как-то исправлять положение, — размышлял Левашов. — Похвалить при солдатах. Прийти на следующее политзанятие и как бы невзначай похвалить, мол, вот теперь все как надо…»

— Я вот что полагаю… — сказал он и поделился своим планом с Русановым.

— Что ж, правильно, — согласился тот. — Вот видишь, шевельнул мозгой и сразу сообразил. И воцарится мир и покой: и ты доволен будешь, и Томин, и капитан, и гвардейцы. А может, начальник склада войдет в твое положение и лыжи даст?..

Он снова весело рассмеялся.

Потом оба озабоченно посмотрели на часы и заторопились. Рабочий день продолжался. У каждого из них было еще множество всяких дел…

Главным делом Левашова в тот день стала добыча лыж. Он отправился к начальнику склада, представился, сочувственно и терпеливо выслушал его рассказ о бесчисленных бедах и невзгодах, а потом, доверчиво улыбнувшись, попросил новые лыжи.

Его собеседник изменился мгновенно. Произошло волшебство: только что стоял один человек — несчастный, согбенный грузом забот, готовый, но — увы! — не могущий всем помочь — и вдруг словно испарился. А на его месте возник другой — сухой, саркастичный, недоступный, с укоризной во взгляде: видать, и ты такой же, как все, обмануть норовишь, урвать неположенное, а мне-то показалось…

Начальник склада вскоре вспотел, голос его сорвался, он замахал руками: «Где я их возьму?.. Всем нужны! Все хотят быть чемпионами!»

А Левашов по-прежнему улыбался и негромко, но настойчиво повторял, что все свои надежды возлагает на него, начальника склада, что солдаты хотят отстоять свой титул чемпионов, а без новых лыж это невозможно, что Томин, этот образцовый командир взвода, совсем в отчаянии… Выслушав бурные возражения начальника склада, Левашов все с той же улыбкой вновь заводил свою пластинку.

— Да ты-то, сам-то чего воюешь?! — кричал начсклада. — Не успел прийти — уже воюешь! Кто с тебя спрашивать будет? А ты воюешь! — Он без конца повторял это слово, будто бросал Левашову обвинение в тягчайшем грехе.

И вдруг сдался. Отрешенно махнул рукой, нацарапал что-то на бумажке и сказал почти шепотом: «Пусть приходит получать… этот твой Томин. Развоевались тут…»

Левашов горячо поблагодарил и отправился к Томину. Он шел неторопливо, солидно, улыбка слетела с его губ, он даже немного хмурился, хотя с трудом скрывал радость. Как ни странно, но маленький этот эпизод имел для него большое значение. По существу, то был первый случай, когда Левашов сумел что-то конкретное сделать для своих гвардейцев. Нет, конечно, он не подвез им в бою, рискуя жизнью, необходимые до зарезу патроны, он всего лишь сумел «выбить» у несговорчивого начсклада новые лыжи. И все же он маленькую моральную победу одержал, сумел убедить, объяснить, уговорить, доказать, сумел стать оратором и дипломатом, проявил в споре непоколебимую настойчивость.

В порядке самокритики Левашов тут же отметил, что начсклада все же не великий мастер красноречия, да и два десятка пар лыж еще не точка опоры, с помощью которой можно перевернуть мир. И все же… И все же он испытывал чувство удовлетворения.

Когда он пришел к Томину, взвод был на строевой подготовке. На плацу, где уже не было снега, а лишь внезапно — так бывает в марте — откуда-то налетела стремительная поземка, занимались десантники.

Они разошлись по отделениям и маршировали по одному, по двое, совершали повороты. Сам Томин расхаживал по плацу, невысокий, жилистый, внимательно поглядывал на своих гвардейцев, изредка делал короткие замечания. Иногда он сам начинал печатать шаг, подчеркнуто, чтоб было нагляднее, ставил ногу, выносил руку. Требовал повторения.

Увидев заместителя командира роты, громко скомандовал «Смирно!», отдал рапорт.

— Постройте взвод, — сказал Левашов.

— Есть, построить взвод!

Через минуту солдаты замерли в общем строю и с любопытством ждали, что скажет замполит.

— Товарищи гвардейцы, — немного торжественно произнес Левашов, — скоро соревнования по лыжам на первенство гарнизона. Я знаю, что вы уже дважды становились победителями. Надеюсь, что станете ими в третий раз. Для этого у вас есть все: прекрасный командир, мастер спорта, опыт, желание. Однако, как мне сообщили, не хватало новых лыж. Теперь есть и они! — Левашов потряс над головой накладной и передал ее Томину.

Солдаты зашумели.

— Смирно! — строго прикрикнул Томин. — Продолжайте занятия!

Они отошли с Левашовым в сторонку.

— Ну, товарищ лейтенант, — Томин сиял, — уважили! Мы всем теперь покажем! Если первого места не займем, пусть из меня самого лыжи делают! Сегодня же получу их — и начнем осваивать.

Он бы еще долго благодарил, но Левашов посоветовал не терять времени, как бы начсклада не передумал…

Томин, попросив разрешения, помчался с тремя гвардейцами на склад. А Левашов, посмотрев на часы и убедившись, что обеденное время наступило, направился в столовую.

У него было легко на душе. Сегодня он действовал, как полагается настоящему политработнику. Так, по крайней мере, ему казалось.