Белый ветер

ГЛАВА V

Кросс состоялся в последнее воскресенье марта.

На поляне между двумя соснами полоскался красный выцветший транспарант с белой надписью: «Старт — финиш». Суетились судьи с повязками на рукавах, радисты без конца повторяли позывные, налаживая связь по дистанции. Оркестранты дули пока еще не в трубы, а на озябшие руки. Подъехала и остановилась санитарная машина. На поляне слышались негромкие разговоры, шуршание тормозящих лыж, стук палок, порой все перекрывали гулкие, но неясные команды, доносившиеся из висевшего на дереве репродуктора.

Наконец, когда стрелки на часах приблизились к девяти, все замерло. Кросс был командным, и солдаты уходили повзводно во главе со своими командирами. Это уже там, на лыжне, они перестроятся в хитрый, заранее продуманный и изученный порядок, и командир, возможно, окажется замыкающим. Он будет следить, чтоб никто не отстал, принимать нужные решения, узнавать у расставленных вдоль лыжни радистов контрольное время своего взвода. Ведь оно фиксируется по последнему, и, если даже взвод, удачно пройдя дистанцию, окажется первым и лишь кто-то один будет плестись в хвосте гонки, результат будет засчитан по этому единственному недотепе.

По условиям кросса в состав команды входит весь взвод по списочному составу плюс еще один человек, по желанию — сам командир роты или кто-то из его заместителей. И не бывало еще случая, чтоб хоть один из них не принял участия в соревновании.

Капитан Кузнецов придирчиво оглядывал своих гвардейцев. Он шел со вторым взводом. С третьим без особого удовольствия отправился Русанов.

Левашов пожелал идти с томинским взводом.

Когда он высказал это свое решение, Томин нахмурился. Он переступил с ноги на ногу, покряхтел, но все же решился — слишком важна была для него спортивная репутация взвода.

— Товарищ лейтенант, — спросил он, потупившись, чувствовалось, что вопрос этот дался ему нелегко, — а не подведете?

— Как подведу? — не понял Левашов.

— Вы не обижайтесь, товарищ лейтенант, но взвод-то наш чемпионский, у нас все разрядники, двое всего новеньких, очень опасаюсь за них… А вы-то как на лыжах ходите?

Левашов ответил не сразу. Он только сейчас понял, какую берет на себя ответственность. Хороша будет картина, если взвод финиширует первым, а из-за него, «внештатного», так сказать, проиграет! Такой ли уж он сильный лыжник, в самом деле? Наверное, в любом другом взводе последним-то он во всяком случае не окажется. Но этот же чемпионский!

На мгновение он заколебался. Это сразу почувствовал Томин и совсем помрачнел. А Левашов покраснел от досады. Не может же он отступить, хорош будет замполит — идет бой, десантники преследуют противника, а он им вслед кричит: «Эй, ребята, я лыжник-то неважный, так что вы, того, без меня воюйте, я потом догоню!» Он повернулся к Томину и сухо бросил:

— Не бойтесь, товарищ прапорщик, не подведу! — Не удержался, самолюбиво добавил: — Смотрите, как бы кто-нибудь из ваших чемпионов не скис.

И покатил прочь.

Томин проводил заместителя командира роты невеселым взглядом.

Начальник гарнизона генерал-майор Добродеев прибыл задолго до старта. Он был в синем лыжном костюме и без шапки. На своих длинных узких лыжах генерал подкатывал то к одной группе, то к другой, лично проверял радистов, санинструкторов, судей.

— Ну, ребята, не подкачайте, — сказал он лыжникам взвода Томина, готовившимся к старту. — Желаю вам третьего чемпионства! И замполит с вами? Тогда все в порядке — раз с комиссаром идете, чего уж тут толковать!

Он весело напутствовал солдат, а сам острым взглядом всматривался в их лица, проверял, как подогнано снаряжение, как надеты крепления. Еще раз пожелав удачи, отъехал и, словно что-то вспомнив, крикнул:

— Да, лейтенант, подойдите ко мне на минутку! — Левашов подкатил к генералу. Продолжая улыбаться, он похлопал лейтенанта по плечу, потом быстро и негромко сказал: — За этим, самым здоровенным, последите…

— Так он же богатырь, товарищ генерал, — удивился Левашов, вспомнив могучего, недавно прибывшего во взвод солдата Рудакова, — второй разряд по штанге имеет.

— Вот-вот, лейтенант, по штанге, не по лыжам. Я ведь не приказываю, совет даю, возьмите его на заметку…

— Есть, товарищ генерал, — растерянно ответил Левашов и медленно покатил обратно.

Предостережение генерала его удивило. Но через минуту Левашов еще больше поразился проницательности Томина.

— Насчет Рудакова небось предупреждал генерал? — спросил прапорщик шепотом, подъехав к нему. — Я видел, как он его разглядывал. Боюсь, не оказался бы он прав.

Томин вздохнул. Левашов невольно взглянул на Рудакова. Гигант спокойно стоял среди других солдат, покачивая палками, и веяло от него такой могучей силой, такой непоколебимой уверенностью, что Левашов только пожал плечами. Что они, ясновидящие, что ли, и генерал, и Томин?

Взвод вызвали на старт. Как и договорились заранее, первым шел Томин, чтобы задавать темп и предупреждать о каверзах трассы. В случае нужды отходить в сторону, пропускать взвод и снова догонять, выходя вперед. Ему, лучшему лыжнику гарнизона и всего военного округа, это нетрудно. В первых рядах Томин поставил обоих новичков: гиганта Рудакова и второго, невысокого, крепко сбитого паренька — коренного сибиряка. Левашов пошел замыкающим — с задачей подтягивать отстающих. «Самому бы только не отстать», — тревожно усмехнувшись, подумал он.

— Взвод прапорщика Томина, на старт! — прокаркал репродуктор.

Десантники заторопились. Выехали на стартовую линию, притихли. Замерли судьи, уткнув взгляд в секундомеры.

— Приготовиться! — раздалась негромкая команда. — Пошел!

Томин стремительно скользнул вперед и помчался по блестевшей лыжне. Быстро и ровно, словно поршни машины, двигались его палки. За ним, шурша по начинавшему мягчеть насту, несся весь взвод.

Через несколько минут они уже скользили между оголенными и оттого казавшимися особенно пышными и зелеными елями. Лыжня убегала вверх вдоль склона лесистого оврага и, добравшись до его края, снова спускалась в глубокую балку, петляя по дну, обходя сгустки кустов, выбиралась наверх, на опушку леса, пересекала ровное поле.

Левашов был отличным спортсменом.

Он много занимался спортом и в школе, и в училище. К лыжам его приучили с самого детства. Хоть отец после фронта и прихварывал порой, но лыжник как раз был прекрасный. А уж мать, той хоть призы брать. Зимой по воскресеньям всей семьей — отец, мать, оба брата, а позже и подросшая сестренка — отправлялись за город и гоняли весь день по лесной лыжне. Потом устраивали семейный обед и, еще покатавшись напоследок, румяные и веселые, отправлялись домой.

Так что лыжи Левашов любил, пожалуй, не меньше стрельбы, в которой достиг значительных успехов. Но со времени последних училищных лыжных кроссов, в которых он участвовал, прошло немало времени. В эту зиму впервые встал на лыжи.

В отличие от солдат он не нес оружия и снаряжения и все же начал вскоре тяжелее дышать, заломило поясницу. Он расстегнул ворот, сдвинул шапку на затылок, снял варежки… А взвод, возглавляемый Томиным, несся вперед все так же бесшумно, ровно и стремительно.

По полю стало идти еще труднее. Солнце здесь пригревало вовсю и кое-где испортило лыжню.

Лицо горело, пот заливал спину; раза два Левашов с ужасом замечал, что расстояние между ним и впереди идущим солдатом увеличивается. Усилием воли он вновь сокращал интервал. Наконец поле осталось позади, и лыжня вновь нырнула в лес.

— Плюс двадцать! — прокричал им радист.

Это значило, что после трех километров взвод Томина выигрывал у других двадцать секунд.

А лыжня петляла дальше по березняку. Набухшие сыростью березки чуть подсохли под лучами солнца. От их стволов остро пахло мокрой корой, последним снегом, солнечным воздухом.

Боль в пояснице у Левашова становилась все сильнее, а сухость в горле невыносимой. В какой-то момент лейтенанту показалось, что он сойдет с дистанции, все бросит, сядет в снег и станет есть, жевать, жадно глотать этот талый, холодный, обманчивый снег.

Пришла мертвая точка… Любой спортсмен знает о ней, и знает, что за ней следует второе дыхание. Просто надо выдержать, выстоять, не сдаться эти несколько минут, когда идешь уже не с помощью мышц, сердца, легких, а лишь усилием воли.

Левашов на мгновение зажмурил глаза, вспомнил училищного начальника физподготовки, кстати, мастера спорта по нескольким видам.

— Имейте в виду, товарищи курсанты, — говорил тот перед таким же вот лыжным кроссом, — под вашей командой будут здоровые молодые ребята, крепкие, сильные, отличные спортсмены, возможно, разрядники. В конце концов, вы не обязаны да просто не сможете быть сильнее всех ваших солдат и в плавании, и в беге, и в стрельбе, и в лыжном спорте… Однако, поверьте моему опыту, командира взвода, который приплетется последним в забеге или которого солдаты будут ждать на берегу, пока он пригребет после всех, они просто не поймут. То есть поймут, конечно, умом. А вот сердцем не поймут, и авторитет ваш будет подмочен, это я вам точно говорю!

Начальник физподготовки вообще вел свой предмет с прицелом на будущее.

— Вы станете офицерами-политработниками, — говорил он. — Для вас главное — воля, характер. Пример должны подавать в этом, а не в технике бега или плавания. Для вашего авторитета гораздо важнее успешно закончить дистанцию за счет силы воли, чем за счет высокой техники. Ясно? Не на тренеров учитесь, а на командиров-воспитателей.

Один из его практических советов Левашов вспомнил сейчас. Тот предлагал во время лыжного кросса намечать себе ближайшую цель — дерево, столб, сугроб — и во что бы то ни стало в темпе доходить до нее. А далее намечать новую в километре или двух — смотря по силам — и опять во что бы то ни стало стремиться к ней. И так до самого финиша.

Левашов посмотрел вперед, в конец узкой просеки, по которой проходила лыжня. Там маячили гигантские треноги высоковольтной передачи. Треноги он избрал для себя промежуточным финишем и теперь все силы направил на то, чтоб быстрее дойти до этой не столь уж далекой цели.

А за треногами последовало одинокое дерево, непонятно откуда возникшее посередь чиста поля, потом опушка леса и новое поле, начинавшееся за лесом…

Ломота постепенно прошла, дышать стало легче. Да еще впереди появились лыжники, уступавшие лыжню. Взвод Томина одну за другой обгонял ушедшие раньше команды.

— Плюс две минуты десять секунд! — прокричал очередной радист у дороги.

Вот тогда-то все и случилось.

Левашов почувствовал, что взвод замедлил движение, потом снова ускорил, словно его залихорадило, словно в нем что-то разладилось. Впереди образовалась какая-то толкучка. Кто-то остановился, раздался перестук палок, скрип лыж… Потом один человек сошел с лыжни, а взвод тронулся, вновь набирая скорость. Левашов увидел Рудакова. Тот стоял, нелепо расставив лыжи, вытаращив глаза, рот его был широко открыт, могучая грудь поднималась и опускалась, словно он хотел заглотнуть весь этот густой, свежий лесной воздух. Лицо Рудакова напоминало по цвету помидор, пот ручейками стекал к глазам, шапка болталась у пояса, рукавицы он где-то обронил.

— В чем дело? — Левашов тоже сошел с лыжни, хотя сзади уже никого не было.

Продолжая тяжело дышать, Рудаков только мотал головой.

— В чем дело, я спрашиваю? — громче повторил Левашов, и голос у него сорвался.

— Не могу… Устал… Очень быстро идут… — прохрипел Рудаков.

— Давайте автомат, все давайте, ну-ка! — Левашов снял с Рудакова оружие, снаряжение и, подтолкнув его на лыжню, жестко приказал: — Вперед!

— Товарищ лейтенант… не могу…

— Вперед! — заорал Левашов, сам удивляясь ярости, прозвучавшей в этом крике. — Вперед! Совсем ничего осталось! Вперед!

Рудаков тяжело заскользил, неуверенно втыкая палки в снег.

Они вышли к небольшому перелеску, где стояли радисты. Здесь лыжня сворачивала, и была хорошо видна цепочка взвода, шедшая впереди метрах в трехстах. Солдаты шли так же ровно и быстро, как вначале, казалось, им неведома усталость. Едва Рудаков и Левашов выбежали из перелеска, как все разом повернули головы. Томин сошел с лыжни и остановился, наблюдая за догонявшими. Когда они поравнялись с прапорщиком, Левашов прочел в его глазах отчаяние и злость. Нет, Томин не злился на Рудакова, он злился вообще, что вот бывает же так — все шло здорово, даже прекрасно и вдруг на тебе — полетело прахом!

— Идите вперед, Томин, я доведу его! — прохрипел Левашов. — Идите!

— Давайте автомат, — Томин протянул руку.

— Идите вперед, там сложный участок, — повторил Левашов громко.

— Да, участок сложный, — Томин говорил на ровном дыхании, казалось, не было за его спиной этих тяжелых километров. — Потому и давайте…

Левашов молча отмахнулся.

Томин несколько секунд постоял, а потом заскользил по лыжне быстро и мощно, словно подгонял его невидимый ветер.

Теперь Левашову стало идти труднее. Не только давил непривычный груз, но нарушился ритм. Рудаков то отчаянным усилием прибавлял ходу, то едва тащился, поворачивая голову и глядя на Левашова с выражением полной безнадежности. Лейтенанту приходилось подбадривать его, приказывать, увлекать.

Впереди снова замаячил лес. В глубине его, в километре от опушки, находился финиш.

Неожиданно Рудаков, словно собрав последние силы, понесся вперед с такой быстротой, что Левашов начал отставать. «Молодец парень, — подумал он, — взял-таки себя в руки…»

Ненадолго Рудаков, нырнувший в лес, скрылся из глаз. Левашов услышал его вскрик и, вкатив в сырую прохладу ельника, увидел гиганта, сидевшего на снегу, в руке тот держал сломанную лыжу. Солдат растерянно смотрел на лейтенанта, сжимая пальцами отломившийся носок.

— Сломалась… — в голосе Рудакова звучала затаенная радость: все, мол, уж теперь сама судьба повелела отдыхать.

Левашов не произнес ни слова. Он остановился, торопливо, но ловко, без лишних движений снял свои лыжи, передал их солдату и помог застегнуть крепления. А сам надел его лыжи, поломанные.

Все это он делал без слов. Молчал и Рудаков. Он, как слон в цирке, послушно приподнимал ноги, когда присевший возле него лейтенант менял ему лыжи, и только тяжело, с хрипом и всхлипыванием, дышал, широко открывая рот.

Закончив, Левашов властно махнул рукой, он даже не сказал «вперед». Рудаков торопливо засуетился, вернулся на лыжню и, не оборачиваясь, заскользил, усиленно отталкиваясь палками.

Левашов с трудом бежал сзади.

Как ни странно, несмотря на оружие и снаряжение, несмотря на сломанную лыжу, не позволявшую нормально идти, заставлявшую неловко бежать, высоко вскидывая ноги, или скользить лишь на одной лыже, ему стало легче. Его охватило странное ощущение уверенности, какой-то не на разуме основанной, а на бессознательной железной решимости: он сам дойдет до финиша и доведет Рудакова! И ничто не в состоянии его остановить, даже если б пришлось ползти или идти на руках.

Теперь ему не было жарко, наоборот, он ощущал озноб. От напряжения болели глаза.

Он не видел веселых берез, толстеньких зеленых елок, розовых и белых сугробов, не ощущал запаха согретой солнцем хвои и тающего снега. Он вообще ничего не чувствовал, кроме яростной, непреодолимой силы, толкавшей его вперед, туда, где на белой поляне маячило красное полотнище с надписью: «Старт — финиш».

Они добежали. И не подвели взвод.

Солдаты, хрипло дыша и смеясь, долго подбрасывали их в воздух, качали лейтенанта, который не только не подвел взвод, а, наоборот, помог победить, и Рудакова, мужественного, волевого парня, сумевшего, несмотря на невезение, дойти до финиша!

Взвод Томина третий раз завоевал первое место в гарнизоне.

— Ну, ребята, молодцы, — похвалил генерал Добродеев. — И ты молодцом, лейтенант! — Он пожал лейтенанту руку: — Спасибо, — и негромко добавил: — Солдата этого ты вытянул.

— Товарищ генерал… — Левашов никак не мог отдышаться. — С кем не бывает… Но дошел ведь Рудаков, показал себя настоящим гвардейцем.

— Да, — проворчал Добродеев, — дошел с трудом, но дошел. Наверное, ошибся я…

Оркестр сотрясал лес бодрым ревом труб, звоном тарелок, гулом большого барабана, слышались крики, смех, где-то грянули песню.

Постепенно звуки умолкли. Поляна опустела.

Победители и побежденные, одни веселые, другие грустные, но одинаково голодные, отправились в столовую. Судьи, подведя итоги, окружили генерала, размахивая протоколами.

Томин радовался как ребенок. Он без конца жал Левашову руку, улыбался и даже забылся до того, что начал говорить замполиту «ты»:

— Да, выручил ты нас, лейтенант. Притащил моего верзилу, вдохнул в него, так сказать, волю к победе. Да и лыжи новые нам помогли. Сами несли!

А на Левашова навалилась усталость, мучительная сонливость. Голода он не чувствовал, а вот спать хотелось так, что хоть ложись прямо в снег и сугробом накройся.

Потом к нему пришло блаженное чувство покоя, спокойной радости. Все было хорошо кругом — и солнце, и небо, и ароматный лес, и подтаивающий снег. Его солдаты завоевали победу, он сам выполнил свой долг, не только не подвел, а… И бедняга Рудаков — ну что делать, если он штангист, а не лыжник! Пусть-ка Томин попробует поднять хоть половину железа, которое легко поднимает Рудаков. Левашов усмехнулся. Такому тяжеловесу не так-то просто мчаться по лыжне. И все же собрал силы, добежал. Правда, пришлось освободить от груза, да и подстраховывать морально…

— Товарищ гвардии лейтенант, разрешите обратиться! — услышал Левашов чей-то голос за своей спиной.

Он обернулся. Перед ним стоял незнакомый сержант и смотрел на него хмуро, казалось, даже с некоторой укоризной. Кто такой и что ему нужно? И вдруг блаженное настроение слетело с Левашова. Сразу, мгновенно. Он почувствовал, что пришла беда, неприятность, что-то дурное…

— Слушаю вас, — Левашов настороженно посмотрел на сержанта.

— Товарищ гвардии лейтенант, — тот смотрел Левашову прямо в глаза, говорил смело и уверенно, — разрешите доложить, не смог раньше, не нашел вас, народу-то много было на финише. Вдруг смотрю — идете…

— Короче, товарищ сержант.

Сержант удивленно посмотрел на Левашова.

— Есть, короче! — Теперь он говорил сухо и официально. — Мне было поручено наблюдать за состоянием трассы, находился на девятом километре, в лесу, у опушки. — Он перевел дыхание. — Видел, как проходил отставший солдат взвода прапорщика Томина и вы за ним следом.

Сержант замолчал.

— Ну, продолжайте же, — Левашов почувствовал, как тоска заползает в душу, словно ледышка за шиворот.

— Есть, продолжать! Когда ваш солдат вошел в лес, а вы еще были на опушке и не могли его видеть, он нагнулся и отломил носок лыжи. Нарочно…

— Как нарочно? — тихо спросил Левашов, который уже все понял.

— Не могу знать, товарищ гвардии лейтенант. Он меня не заметил, а я его видел. Нагнулся, взялся за кончик лыжи, парень он здоровенный, лыжа у него, как спичка, обломилась. Взял обломок в руку и стал вас ждать.

— Почему сразу не сказали?

— Виноват, товарищ гвардии лейтенант, не сообразил, а тут срочно вызвали меня радисты. Вернулся, вас уже нет…

— Потом мог подойти, был ведь, когда взводу приз вручили?

— Так точно, был, — теперь сержант говорил тихо, он смотрел в сторону. — Виноват, товарищ гвардии лейтенант, — он снова поднял глаза, — праздник не хотел портить. Другие-то ребята честно выиграли, неужели из-за одного прохиндея они должны страдать? Нельзя так, не годится…

Левашов молчал.

— Ну а теперь почему решил сказать? — наконец спросил он.

— Теперь другое дело, товарищ гвардии лейтенант, теперь уж вы сами разберетесь, на чистую воду этого верзилу выведете.

— Как ваша фамилия? — спросил Левашов.

— Гвардии сержант Воронов…

— Ладно, можете идти, — устало махнул рукой Левашов. — И… спасибо, сержант.

— Есть, идти! — сержант четко повернулся, приложив руку к шапке, и зашагал прочь.

«Вот так, — размышлял Левашов. — «Теперь уж вы сами разберетесь». Легко сказать. А что же делать?»

Хорошее настроение его улетучилось без остатка. Усталость опять навалилась, теперь уже просто свинцовым грузом. Спать! Вот что надо сейчас делать — спать! Выспаться, прийти в себя, а уж после все остальное.

Ускорив шаг, он направился домой.

Он проспал тяжелым сном почти до вечера. Проснувшись, долго лежал с закрытыми глазами, вспоминая утренний кросс. И вдруг мгновенно очнулся. Как от острой боли. От мысли о подлости Рудакова.

Вот оно как было! Почувствовав, что устал, что дальше идти не под силу, Рудаков сошел. Тут подошел Левашов, и волей-неволей пришлось продолжать гонку. И тогда Рудаков при первой возможности, укрывшись от взгляда лейтенанта, сломал лыжу, решив, что со сломанной лыжей его никто дальше идти не заставит!

Но лейтенант отдал ему свою. Хитрость не удалась, Рудаков вынужден был идти и дошел-таки до финиша. И то, что он сделал это, лучше любых слов доказывало: физических сил у Рудакова было достаточно, не хватало воли, желания, чувства ответственности, солидарности с товарищами.

«Что же делать?» — размышлял Левашов, устремив взгляд за окно, уже залепленное синими негустеющими сумерками. Можно, например, избавиться от Рудакова — перевести его в другой взвод, чтобы он снова не подвел томинцев. Ведь им предстоит защищать честь дивизии на окружных соревнованиях, зачем из-за одного ставить под угрозу успех всех? Можно, конечно. Интересно, а как же на войне? Сражается взвод, оказался в нем плохой солдат, его списали в другой взвод, а всех плохих солдат полка — в другой полк, а из дивизии — в новую дивизию. Так может собраться целая плохая армия. И будет она сидеть в тылу, поскольку у ее личного состава не хватает духу идти в бой. Очень любопытная картина!

«Ну, хорошо, — вернулся Левашов мысленно к Рудакову. — Как быть с ним? О переводе в другой взвод не может быть и речи, это было бы ошибкой, уж не говоря о том, что нет для этого формальных оснований. Объявить взыскание? Предварительно поговорить? Вынести разбор персонального дела на комсомольское собрание? Доложить командиру роты и посоветоваться с ним? Сколько вопросов — столько решений. И нельзя ошибиться. Ошибся — потерял человека. Как в бою. Так что же делать?»

Левашов встал, умылся и собрался идти на ужин. Когда он стал надевать шинель, раздался негромкий стук в дверь. Он посмотрел на часы. Кто бы это мог быть? Может, в штаб вызывают? Он застегнул ремень, надел шапку и открыл дверь.

На пороге стоял Рудаков.

Позже Левашову не хотелось признаваться себе в этом, но ничего не поделаешь, в тот момент он растерялся. И растерянно смотрел на Рудакова, а тот еще более растерянно, испуганно смотрел на него. В руке он держал какую-то бумажку. Так стояли они некоторое время, молча глядя друг на друга. Наконец Левашов сказал:

— Входите.

Солдат вошел. Левашов снял шинель, жестом предложил Рудакову последовать его примеру, потом провел в комнату и указал на стул.

Солдат осторожно сел, стараясь не сломать хрупкую мебель, смущенно огляделся и протянул лейтенанту мятую бумажку, которую так и не выпускал все это время из рук.

— Увольнительная. Я по увольнительной в город отпущен.

— Ну и что? — не понял Левашов. — И так верю, что не сбежали. Чего вы мне свою увольнительную демонстрируете?

— Это нас поощрили, весь взвод, за первое место… — объяснил Рудаков и посмотрел на Левашова. В глазах солдата застыл немой вопрос.

— Ну и что? — опять не понял Левашов.

— А я при чем! — неожиданно громко, с надрывом воскликнул Рудаков. — Я-то при чем, товарищ гвардии лейтенант! Обманул всех, хорошо вы… таким человеком оказались… А я ведь нарочно лыжу-то сломал!

— Знаю, — пробурчал Левашов.

Вот тебе и на! Признание солдата сразу исключало большинство вопросов, зато возникло множество других. Пришел ведь сам, никто его не тянул, совесть замучила, видно, глубоко переживает свою вину. Как теперь поступить?

А Рудаков тем временем продолжал говорить:

— Не могу я, товарищ гвардии лейтенант, с таким грузом на душе ходить. Вы посмотрите — увольнительную дали. На гауптвахту меня надо, а не в увольнение…

Он чуть не плакал.

Но Левашов почти не слушал его. Надо было принимать немедленное решение. Все ясно: тогда, на лыжне, на исходе сил, парень не выдержал, сломался, решил обманным путем сойти с дистанции. Что ж, и настоящие чемпионы падали без сил на дорожке в ста метрах от финиша. Можно понять. А потом раскаялся, места не находит, пришел вот с открытым сердцем. Что ж, его за это на казнь вести? Да и для взвода Томина вся эта история — нож в спину. Уж они-то не заслужили такого. И если б виноваты были — не сумели человека перевоспитать, — а то новый, только пришел, еще и не раскусили. Нет, надо все взять на себя, поговорить с солдатом по душам, чтобы запомнил навсегда свое малодушие, чтобы никогда больше такого не повторилось.

Левашов даже растрогался немного от собственных мыслей. Он посмотрел на Рудакова, на его огромное, могучее тело, примостившееся на казавшемся крохотном стульчике, на растерянное, виноватое лицо, на ручищи, комкавшие увольнительную. Проняло-таки подлеца!

— Как же вы могли… — начал Левашов и поморщился. Не так надо, не так. Чего жевать заново? Сам же пришел, значит, понял, так зачем повторять. По-другому надо. — Ну вот что, Рудаков, — теперь он говорил резко и громко, — вы совершили серьезный служебный проступок, а по отношению к своим товарищам, не побоюсь сказать, сделали подлость. Не пришли бы вы сами ко мне, честно говорю, потребовал для вас сурового наказания. Самого сурового! Но думаю, вы сами себя уже наказали. Так?

— Так, товарищ гвардии лейтенант. Честное слово, места себе не нахожу…

— А раз так, поговорим о другом. Как думаете вину искупить?

— Товарищ гвардии лейтенант! — Рудаков поднялся во весь свой огромный рост. — Любое задание готов выполнить. Только поверьте! За десятерых работать буду, вот, смотрите, я ж как бык здоровый, подковы гну. Я…

— Ну ладно, Рудаков, — Левашов говорил мягче. — Подковы гнуть незачем — не в кавалерии. Во взводе вы недавно, еще осваиваетесь, Есть время обо всем подумать. Одно скажу: станете отличным солдатом, считайте — искупили вину.

— Спасибо, товарищ гвардии лейтенант, спасибо! Честное слово, не пожалеете! Все сделаю! Вы прямо крест с меня сняли. Как тогда… на лыжне, — добавил Рудаков тихо.

— Ладно, все, идите. — Он проводил Рудакова за дверь и вернулся в комнату.

Хорошее настроение постепенно возвращалось к Левашову. Видимо, он правильно поступил — поверил человеку. Ведь Рудаков искренне раскаялся. А повинную голову меч не сечет. Любое наказание не месть, а средство исправления. И сейчас своим великодушием, а вернее, разумным педагогическим приемом он дал возможность Рудакову исправиться. Маленькую, конечно, победу в своем деле, но все же он, замполит, сегодня одержал. А большие победы, они ведь тоже из маленьких складываются.

Так рассуждая, Левашов снова оделся и отправился ужинать.

Первым, кого он увидел за одним из столиков, был прапорщик Томин. Тот сидел один и улыбался. Казалось, широкая, радостная улыбка, появившаяся на лице утром на финише кросса, так и не покидала его весь день.

Увидев Левашова, он вскочил, чуть не опрокинув стул.

— Сюда, товарищ лейтенант, ко мне! Давай садись… — Он запнулся. — Садитесь, пожалуйста!

— Не суетитесь, Томин, сидите. — Левашов тоже заулыбался.

Ему все больше нравился Томин. Он подсел к нему за столик и терпеливо выслушивал восторженные излияния прапорщика, посвященные личному вкладу заместителя командира роты по политчасти в достижение победы на дивизионном кроссе, самоотверженности и спортивному мастерству всего взвода, наконец, упорству и воле гвардии рядового Рудакова, который лыжник пока, конечно, неважнецкий, но, несомненно, станет разрядником.

«Знал бы ты истинное нутро твоего будущего чемпиона!» — подумал Левашов, но вслух ничего не сказал.

В этот вечер он лег рано и снова мгновенно уснул.

А наутро прилетели грачи.

Он долго не мог понять, что его разбудило, и, сев в кровати, некоторое время бессмысленно глядел в окно. За окном в быстро светлеющем небе метались, качались, взлетали и опускались какие-то маленькие черные тени.

Птицы громко и по-хозяйски беззастенчиво кричали. Хрипло, резко и коротко — одни, протяжно — другие, ссорились, чем-то возмущались, что-то настойчиво объясняли друг другу на своем грачином языке.

С квартирой Левашову повезло. Едва успев прибыть в гарнизон, он снял отличную комнату с балконом вблизи военного городка. Так что столовая, военторг, казарма находились под боком. Дом был окружен тополями, летом, рассказывали соседи, зелень была так густа, что даже на третьем этаже царил полумрак.

Но пока деревья стояли голые, растопырив негустые черные кружева веток, и только кое-где застряли бурые сгустки — прошлогодние грачиные гнезда. Вот над ними сейчас и вились птицы, заботливо и шумно обновляя свои квартиры, ремонтируя, латая, укрепляя.

Прибыли пернатые хозяева, и об этом должны знать все!

Солнце поднималось за деревьями, все увеличиваясь, все раздуваясь, как воздушный шар, подрумянивая утреннее небо. На его фоне еще черней казались голые ветки деревьев, стремительно метавшиеся грачи.

У водосточных труб, на подоконниках, на краю крыш влажно сверкал ледок. Позже, когда солнце засветит по-настоящему, он потечет, польется капелью, сверкая и переливаясь, потихоньку звеня. Весна сменяла зиму без всяких проволочек, мгновенно, стремительно, словно один караульный другого: короткая команда, четкий стук каблуков и все — пост часовым принят.

Сделав легкую физзарядку, Левашов натер снегом, сохранившимся кое-где в теневых уголках балкона, вспотевшую грудь, подмышки, плечи и, шумно отдуваясь, побежал в душ.

А через пятнадцать минут, чисто выбритый, пахнущий одеколоном, он шагал в расположение роты. Начинался новый день, обычный день армии. В его роте и в сотнях других подразделений в этом городе и в других местах за тысячи километров отсюда.

В ротной канцелярии уже вовсю распоряжался Кузнецов. Как всегда, в сверкающих сапогах, выбритый до синевы, с привычным хмурым выражением лица, он стоял по стойке «смирно» и своим негромким голосом выговаривал:

— Идите, сержант, и проверьте, как почищен у Глушкова автомат. Идите, идите. Я вам сколько раз говорил: доверяйте, но проверяйте. Убедился, что все в порядке, тогда будь спокоен. Вот проверьте и доложите. — Он повернулся к Левашову: — Здравствуй. Сегодня проконтролируем занятия. Тебя попрошу сходить к Гоцелидзе.

Левашов отправился на специальную десантную полосу препятствий. Форсирование ее требовало крепких нервов и немалого самообладания.

«Чувство страха присуще людям», — размышлял Левашов.

Преподаватель психологии в училище полковник Ильин приводил им слова Ивана Петровича Павлова: «Война, как постоянная и серьезная угроза жизни, конечно, есть натуральнейший импульс к страху».

— Имейте в виду, — говорил полковник, — в самом чувстве страха нет ничего позорного. Страх — это психическая реакция человека на возникшую для него опасность. Позорно, когда человек не в состоянии преодолеть этот страх. А личный пример командира есть главное средство, чтобы помочь солдатам преодолеть страх.

Вот эти занятия полковника Ильина частенько приходили потом на ум Левашову.

Личный пример… Левашов вспомнил случай, происшедший однажды, когда он курсантом проходил стажировку в войсках. Ему поручили командовать взводом. Метали гранаты. Настоящие. Все шло хорошо. И вдруг брошенная одним из солдат противотанковая граната не взорвалась. Противотанковая граната не шутка, рванет — так на полсотни метров все снесет. И обратно ее на предохранительную чеку, как другую гранату, не поставишь. Что было делать? Домой не уйдешь, хоть и полигон, да люди могут забрести, ребятишки либо колхозники соседнего хозяйства.

Долго всем взводом стреляли по гранате, уж на что сам Левашов прекрасный стрелок — никак! Спряталась, проклятая, за кочкой, и все тут. Имелось лишь одно местечко, откуда, казалось бы, гранату можно было все-таки подстрелить. Но находилось оно слишком близко от гранаты и было совсем открытым — при взрыве стрелка мог задеть осколок.

— Пойду я сам, — сказал солдатам Левашов.

— Погодите, — вмешался командир взвода. До этого он молчал, потому что командовал его людьми стажирующийся курсант. — Кто еще хочет попытаться? — обратился он к взводу.

— Товарищ лейтенант! — возмутился Левашов. — У меня же первый разряд по стрельбе!

— Погодите, курсант! — нетерпеливо остановил его командир взвода. — Так, кто еще? Учтите, дело рискованное — там и тридцати метров нет, — может так шугануть, что костей не соберете.

Один за другим солдаты, словно прилежные ученики, решившие задачку, поднимали руки, пока весь взвод не застыл с руками, вытянутыми вверх.

Лейтенант улыбнулся и сказал:

— Спасибо, ребята! — И, повернувшись к Левашову, приказал: — Давай, курсант, ты взводом командуешь, тебе и отвечать.

То ли волновался он уж очень, то ли действительно так неуязвимо залегла та граната, но, сколько ни стрелял, так и не попал.

Лейтенант усмехнулся и послал замкомвзвода за толовой шашкой. Этой шашкой он подорвал гранату…

Специальная полоса препятствий находилась на краю военного городка. На маршруте полосы располагалось много сооружений: обгоревший трехэтажный кирпичный остов каменного дома, глубокая яма с водой, сверху накрытая брезентом, калитки в форме буквы «П», утыканные ветками, проволочные препятствия, высокие заборы, бревно, неширокое озерцо с протянутым над ним веревочным мостом, бетонный туннель, окопы полного профиля… Но это было лишь то, что виднелось на поверхности, внизу, под землей, имелись препятствия посложнее, похитрее.

Взвод Гоцелидзе выстроился на старте.

— Смирна-а-а! — закричал Гоцелидзе, завидев Левашова. — Товарищ гвардии лейтенант, второй взвод готовится к занятиям на полосе препятствий! Командир взвода гвардии лейтенант Гоцелидзе.

— Вольно. Мне комбинезон найдется?

— Сержант Копытко, комбинезон заместителю командира роты!

Через несколько минут Левашов стоял среди десантников, уже ничем не отличаясь от них.

— Вперед! — скомандовал Гоцелидзе, нажав кнопку секундомера.

…Перед Левашовым бесновалось море огня, которое слепило, жгло, душило. Весь снег почернел вокруг. Полыхала впереди невысокая калитка. Он промчался через эту огненную дорожку, прыгнул сквозь пылающий проем с такой быстротой, что еле ощутил лицом нестерпимый жар и тут же приемом рукопашного боя отбил нападение «врага». И снова вперед. Вот и дом — трехэтажная кирпичная стена с зияющими глазницами окон, и огонь, снова огонь, весь дом полыхает изнутри, кажется, сами черные стены раскалены…

Трудно дышать; комбинезон, автомат, сумка с противогазом сковывают движения, тянут вниз, когда в прыжке хватаешься за подоконник. Черный дым ест глаза, огонь опаляет щеки. А как узки, как шатки тонкие трубы, качающиеся перекрытия, срезы разрушенных стен. Но быстрее, быстрее по ним вперед! Над бушующим внизу огнем, сквозь едкий дым. Вот и яма! Он прыгнул вниз с третьего этажа, провалился сквозь брезент, приятно освежила разгоряченное тело ледяная вода. Задержав дыхание, он пошарил в темноте руками; ага, вот он, лаз. Отверстие трубы… Левашов устремился в него. Под водой, в кромешной мгле, преодолел несколько метров, выплыл из трубы и оказался на поверхности.

С жадностью заглотнул воздух: ведь кажется, лопнет грудная клетка. Он в глубоком колодце, перед ним зияющее отверстие. Вперед ползком. Подземный коридор. Он выпрямился. Прямо на него с экрана — враг с ножом. Левашов выстрелил, экран гаснет — попал! Внезапно ошеломляет чудовищный, душераздирающий вопль, его сменяет оглушительный, близкий треск автомата. И вдруг он провалился через люк в другой подземный коридор, где под ним закачался пол, где что-то во тьме задело его по лицу. Неожиданно далеко впереди красная вспышка — он выстрелил туда, новая вспышка под потолком и еще у земли, слева, справа… А он, задыхаясь от усталости, чувствуя каменную тяжесть в ногах и дрожь в руках, ведет огонь по этим вспышкам, В ушах не прекращается дикий визг и грохот, наконец коридор расширяется, появляется свет. Он на поверхности, и прямо на него, качнувшись, наваливается «враг». Приемом самбо Левашов перебросил его через себя, с десятка метров в него целится другой. Выхватив десантный нож, Левашов, не останавливаясь, швырнул клинок, пронзая соломенное сердце нападающего. И снова вперед!

Теперь он в противогазе — дышать стало еще труднее. Но он взобрался на скользкое бревно, шатаясь, пробежал по нему, перемахнул через трехметровый забор, подполз под сеткой из колючей проволоки и взбежал на раскачивающийся веревочный мостик, повисший над уже освободившимся ото льда озерцом. Держась за толстый канат-перила, проскочил по мостику. Внезапно над самой серединой озера мостик разорвался, и Левашов повис на канате. Нечеловеческим усилием он занес на канат ноги и торопливо заскользил, перебирая руками, к берегу. Он на земле.

И опять враг, которого он отшвырнул приемом самбо. Последнее препятствие — туннель. С поворотами, ямами, низкий, темный. Он выбежал из него и прыгнул в окоп. Вдали маячили мишени. Он поразил их одиночными выстрелами. Выскочив на бруствер, устремился в последнюю атаку.

Вот и финиш. Левашов сорвал с мокрого, пунцового лица противогаз, шатаясь, набрал полную грудь воздуха, побольше воздуха…

Упражнение закончено.

Один за другим финишируют солдаты, часто, тяжело дышат, приходят в себя, аккуратно укладывают в сумки противогазы, тщательно осматривают автоматы — не повредили ли.

Вот уже слышны шутки. Кто-то над кем-то добродушно посмеивается. Кто-то о чем-то азартно повествует.

Взвод строится. Сейчас лейтенант Гоцелидзе проведет разбор, отметит лучших, укажет на ошибки. Потом, перестроившись в колонну, взвод со строевой песней направится в казарму.

Обычные занятия обычного дня…

Да, размышляет Левашов, многое могут гвардейцы-десантники! Поразительная сила! Неотразимая, все сокрушающая. Он представляет их в грозных, стремительных боевых машинах, в огне и дыму специальной штурмовой полосы, во чреве гигантских самолетов, под белыми куполами, с автоматами в руках, разящих свинцовым дождем врага на земле…

С затаенной гордостью Левашов представил себя вместе с ними в бою. Он верит, что таким не придется долго разъяснять боевую задачу — поймут с полуслова. И не придется беспокоиться, как выполнят. Выполнят! Точно и быстро. Гвардейцев ничто не остановит. Только смерть. Но не так-то просто смерти с такими совладать. Каждый из этих могучих парней в бою поспорит с дюжиной врагов. Ведь каждый и артиллерист, и пулеметчик, и минометчик, и меткий стрелок. Каждый с десятка метров попадает ножом в цель, а не будет у него автомата, пистолета, ножа — он голыми руками справится с врагом. И главное, не растеряется в любой обстановке.

За сотни километров через леса и болота доберется к своим, дни проживет без пищи, долгие часы выдержит в ледяной воде, раскаленной пустыне, на бешеном ветру. Преодолеет горы и реки, любые стены, любое заграждение.

Десантники, словно голубые молнии, поразят противника в самом глубоком его тылу, словно ветер, сметут его с лица земли…