ГЛАВА VIII

Пока рота броском добиралась до аэродрома, грузилась в самолеты, Левашов был занят обычными хлопотами.

Потом летели.

Ровно гудели двигатели, внизу медленно проплывала земля — лоскутные одеяла полей, зеленые леса, серебристые, порой вспыхивающие под солнечным лучом реки, шнуры железных дорог, серые асфальтовые линейки шоссе. Пестрые деревушки и поселки толпились у перекрестков, по речным берегам. Презрев дороги, напрямик шагали высоковольтные мачты, и тонконогие их опоры отбрасывали длинные тени, словно их двойники лежали набоку.

Сначала все было знакомо: окрестная местность была хорошо известна ему по походам, тактическим занятиям, по топографическим картам. Некоторое время он занимался тем, что мысленно переводил менявшиеся за иллюминатором пейзажи в топографические знаки.

Вот зеленое поле, такое плотное и надежное сверху, на карте обозначено поперечными черточками — болото, эти еле заметные с высоты желтые точки — уголки на карте — вырубленный лес, тоненькая желтая лента — она и на карте ниточка — грунтовая дорога.

Постепенно краски на земле начали бледнеть, расплываться, словно их накрывали белыми неровными кусками кисеи. Она становилась все плотнее, сплошной пеленой зашторила все внизу.

Самолеты летели долго. На какое-то время Левашова осилила дремота. Когда он проснулся и глянул в иллюминатор, то не сразу сообразил, где находится. До самого горизонта земля была заткана плотным темно-зеленым лесом — ни полей, ни просек, ни дорог, ни селений, — лес, лес, лес без конца и без края.

А самолеты все летели, ровно гудя двигателями, ни на метр не отдаляясь друг от друга и не приближаясь ни на метр. И под ними, далеко внизу, по-прежнему неподвижные и загадочные в своей бесконечности, стояли леса.

Он посмотрел на часы. Полет продолжался уже несколько часов. Интуитивно, хотя никаких внешних признаков к тому не было, он почувствовал, что скоро конец пути.

Вот тогда-то и охватило его знакомое волнение. Было время, когда он переживал из-за каждого предстоящего прыжка. Как актер, в сотый раз выходящий на сцену и каждый раз волнующийся. Теперь он переживал за роту, за то, как пройдет выброска, все ли будет в порядке, сумеют ли все точно приземлиться в заданном районе, без вывихов и ушибов, без аварий и потерь имущества, сосредоточиться, занять исходные позиции. Ибо прыжок на лес дело сложное. Есть в роте первогодки, они таких прыжков совершали не много, да и сам он мало прыгал, к слову говоря.

Из кабины показался бортмеханик. Подошел к Левашову — старшему в самолете — и показал растопыренную пятерню: до выброски оставалось пять минут.

Пятерню увидели все, казалось, даже те, кто безмятежно спал. Десантники зашевелились, заходили по рядам сержанты, последний раз проверяя карабины, вытяжные веревки. Левашов направился к месту выпускающего. Гоцелидзе вынул из чехла киноаппарат. То же сделал Букреев.

Теперь десантники молча стояли в затылок друг другу, устремив взгляд на сигнальные лампы.

Быстро и беззвучно раскрывались створки люка. Сразу громче стал шум двигателей, свежий ветер ворвался в самолет.

Вспыхнула желтая лампа. Левашов открыл левую дверцу. Вспыхнула зеленая лампа, и в то же мгновение часто завыла сирена.

За считанные секунды весь поток десантников скрылся в люке. Левашов открыл правую дверцу. Первым с киноаппаратом в руках прыгнул лейтенант Гоцелидзе, за ним — остальные. Последним покинул самолет Левашов.

Справа, слева, сзади, впереди, над ним и под ним приземлялись десантники. Одни, те, что потяжелее, спускались быстрее, другие медленнее; вот внизу он разглядел Гоцелидзе, прильнувшего к объективу киноаппарата, как к прорези прицела…

А во все стороны, куда хватало глаз, простирался зеленый, лесной океан. Один за другим ныряли в его таинственные глубины солдаты. Белые парашюты, только что хорошо различимые на темном фоне деревьев, внезапно исчезали, словно проглоченные лесом. Был парашют — и не стало. Левашов напряженно смотрел вниз. Чем ниже он опускался, тем яснее становились детали — высокие ели с трепещущими верхушками, необъятные кроны дубов. Даже каких-то птиц, испуганных внезапным вторжением людей, можно было теперь разглядеть. Но можно было разглядеть и другое — редкие промежутки между деревьями.

Как хорошо, что в последние месяцы он усиленно занимался парашютной подготовкой. Когда замполит батальона Субботин пригласил Левашова к себе, чтоб расспросить, как идут дела у молодого офицера, Левашов сказал без утайки:

— Товарищ гвардии майор, вы сами знаете, ведь не десантное училище. Правда, я до армии в ДОСААФ кое-чего поднабрался. Ну какой авторитет у офицера может быть, если он прыгать не умеет? Разрешите мне прыгать как можно чаще.

— Ну, авторитет, положим, не только этим завоевывается, — заметил Субботин, его светлые глаза улыбались. — Но резон в твоей просьбе есть. Постараемся устроить.

Поначалу ничего не получалось. Засасывала повседневная текучка. Впервые после прибытия в гарнизон Левашову удалось прыгнуть с перворазниками, недавно призванными. Волновался он страшно. Еще бы, прыгали-то не только перворазники, но и опытные солдаты, да и среди призывников лишь у немногих не было на счету прыжков. Большинство до службы занимались в клубах ДОСААФ.

О том, что заместитель командира роты по политчасти новичок в парашютизме, все знали. Солдатам все известно. Поэтому изображать из себя бывалого десантника не имело смысла. Левашов и сам это понимал. Важно было другое — показать себя во время прыжка с лучшей стороны.

Кузнецов оказался хорошим психологом. Он посадил Левашова первым — на место, обычно занимаемое уже имеющим немало прыжков десантником. Дальше, как правило, размещались перворазники, вперемежку со старослужащими. Система эта выработалась давно и применялась неизменно. И, поставив Левашова первым, командир роты как бы подчеркивал: прыгал не прыгал, но его заместитель по политчасти в чьей-то подсказке не нуждается. Не сел в этот самолет и сам Кузнецов, пусть не думают, что он хочет последить, как впервые прыгнет Левашов, и без того уверен, что все будет в порядке.

Уже потом Левашов осознал, каким трудным был для него этот первый десантный прыжок. Инстинкт есть инстинкт. Но именно потому, что главное внимание его было занято тем, чтобы как следует выглядеть, чтобы старослужащие, которые летят с ним (и наверняка потом расскажут обо всем другим), не могли потом иронизировать, он не испытывал никакой робости перед прыжком. Ни секунды не промедлил и даже сумел подмигнуть выпускающему.

В тот день ему разрешили прыгнуть еще… И он понял, что в глазах гвардейцев прошел испытание, всеми был безоговорочно признан своим, командиром-десантником. А потом повезло. Рота почти весь май провела возле парашютодрома, где тренировались спортсмены, и ему разрешили прыгать.

Вот тогда-то он совершил прыжки на лес, на воду, даже один ночной. Научился уверенно управлять стропами. Он считал, что парашютная подготовка — самое слабое место в его офицерском образовании, поэтому не только прыгал, но и анализировал свои прыжки, советовался с самыми опытными офицерами, замучив их бесконечными вопросами. Он читал все книги и инструкции, по множеству раз укладывал парашют, ходил на все тренировочные занятия, половину свободного времени проводил на тренажерах.

А однажды произошел случай, редкий и необычный в жизни воинов-десантников, окончательно и безоговорочно утвердивший Левашова в глазах солдат как мастера парашютного дела, хотя официально он такового титула не имел. Случай этот заставил всех заговорить о Левашове, и, наверное, подвернись газетчик, сделал бы его героем первополосной корреспонденции.

Это произошло во время учебных прыжков.

С бескрайнего синего неба на бескрайнее зеленое поле сыпал белый парашютный снег. Урча, неутомимо поднимались в воздух пузатые, тупорылые самолетики, сделав плавный круг, выплескивали свой живой груз и вновь торопились к земле, оставив в небесах неторопливо спускавшихся десантников.

Левашов уже совершил один прыжок и готовился к другому. Он испытывал в такие минуты какую-то ненасытную жадность к прыжкам, словно человек, отпивший воды из фляги и торопившийся глотнуть еще, пока флягу не отобрали.

Он старался прыгнуть два, а если удастся, и три раза. Не останови его, он, наверное, прыгал бы до самого вечера.

Пройдя проверку на линии ПДС, Левашов торопливо взобрался вместе с другими десантниками в самолет, продолжавший нетерпеливо рокотать мотором и радостно рванувшийся вперед, как только захлопнулась дверь.

Самолет быстро набрал высоту, сделал вираж. Бортмеханик привычно и утомленно открыл дверь: устанешь тут, одно и то же десятый раз за день, — и отодвинулся в сторону. Левашов, не закрывая глаз, решительно шагнул в пустоту. Рывок, парашют раскрылся, и наступило самое приятное мгновение — чудесное, неторопливое парение, когда так красива земля, открывшаяся тебе до самого утопающего в сиреневой дымке горизонта, когда так четко и чисто доносятся немногие звуки — тарахтение самолетного мотора, дальний низкий гул электрички, чей-то звонкий крик внизу, легкий шелест ветра… Счастливым взглядом он обвел поле, и дальние леса, и совсем скрытый за горизонтом городок, поднял глаза к слепящему небу, к его синеве, к редким курчавым облакам. И вздрогнул…

Прямо на него стремительно и неотвратимо падало сверху что-то черное, кувыркающееся, с каждой долей секунды увеличивающееся на глазах.

Левашов понял мгновенно. У кого-то не раскрылись парашюты, ни основной, ни запасной, что было странно, потому что прыгали не перворазники, а как раз солдаты опытные, имевшие уже по нескольку прыжков.

Одновременно с мыслью еще быстрее сработала привычная реакция: Левашов с силой потянул стропы, чтобы избежать столкновения.

Но когда падавший пролетал мимо, Левашов молниеносным движением схватил вившийся за ним змейкой нераскрывшийся парашют и, напружинив мышцы, удержал его. Он почувствовал жестокий рывок, острую боль в плече и отчаянным усилием торопливо обмотал вокруг себя бесполезный шелковый хвост.

Все это произошло буквально в секунду, и проанализировать происходящее он не успел. Он только особенно внимательно и осторожно следил за приземлением — необычным приземлением двух человек на одном парашюте — спасенного и спасителя.

Их сразу же окружили. С воем примчалась никому не понадобившаяся санитарная машина, прибежали офицеры, бледные от волнения.

Левашову жали руки, тискали его, обнимали, поздравляли. Солдат, у которого не раскрылся парашют, ошалело крича и размахивая руками, рассказывал, как все произошло, без конца повторяя: «Ну, лейтенант! Ну, дал лейтенант! Если бы не лейтенант…» Сумасшедшим восторженным взглядом он смотрел на Левашова.

А офицеры разглядывали парашют, и в их глазах восторга не было. Случилось чрезвычайное происшествие, редчайшее и непонятное. Оно породило героя. Но ведь был и виновник! Кто? Почему? Как такое могло произойти?

Десятки людей потом разбирались в этом. Бесчисленным проверкам и перепроверкам подвергались парашюты, подвесные системы, сумки, документация. Проверялось качество укладки, уровень подготовки, работа офицеров и занятия солдат того подразделения, в котором служил десантник. Виновный обнаружился очень скоро — им оказался сам спасенный Левашовым солдат, проявивший роковую небрежность при укладке парашюта.

Были сделаны выводы, вынесены взыскания, намечены меры, чтобы подобного не повторилось. Тем более что это был первый случай за всю историю.

Командующий ВДВ объявил Левашову благодарность. Капитан Кузнецов поздравил его, сказав «молодец», но тут же, нахмурившись, обозвал растяпой виновного солдата и потом еще долго осуждающе разбирал его проступок.

К счастью, солдат был из другой роты…

А Левашов с еще большим энтузиазмом продолжал свои тренировочные прыжки. Пока наконец капитан Кузнецов не сказал ему ворчливо:

— Слушай, Левашов, ты все-таки заместитель по политической части, а не инструктор парашютно-десантной службы. Пусть уж этим занимается Русанов, это его хлеб. А то, боюсь, скоро тебя в спортивную команду заберут. Сколько прыжков набрал?

— В армии двадцать.

— Ну вот видишь, это за считанные месяцы. Успокойся, еще напрыгаешься…

Но чувствовалось, что командир роты доволен своим заместителем. Боеготовность — считал он — главное. А что это за замполит, который прыгает хуже подчиненных?

Но все те прыжки были, по существу, учебными, тренировочными. Теперь предстоял первый, почти что боевой, в условиях учений.

Левашов приметил высокую пышную ель, по лапам которой можно было мягко соскользнуть к земле, не рискуя зацепиться за ветки. Он постарался так направить парашют, чтобы замысел его удался.

Скорость приземления всегда оказывается меньше, нежели думаешь. Он рассчитал правильно. Еловые ветки смягчили удар, не зацепили парашют, и Левашов, коснувшись земли, сумел даже удержаться на ногах.

Огляделся по сторонам. Десантники снимали с деревьев парашюты, помогали застрявшим в ветвях товарищам, приводили себя в порядок, разбирали снаряжение. А сверху, сквозь густую зелень, с треском врывались в лесную тень все новые и новые парашютисты.

Наконец десантирование закончилось, парашюты были собраны и рота выстроилась под деревьями в походную колонну.

…Они шли лесом. Лесом, у которого не было ни конца ни края. Когда Левашов вспомнил перелет и те долгие часы, пока самолет мчал их над зеленым океаном, ему стало не по себе. Тут не то что за неделю, за месяц не выберешься на дорогу. Где-то в этом зеленом массиве притаилась стартовая площадка ракет «противника». Ее следовало отыскать и ликвидировать. Известен был лишь приблизительный квадрат.

Капитан Кузнецов выслал вперед разведку и повел роту по компасу, других приборов не было.

Шли весь вечер, а когда стало совсем темно, остановились на привал. Идти ночью было невозможно, даже днем возникали немалые трудности.

Разбили палатки, развели бездымные, упрятанные в ямы костры, распаковали сухие пайки. Солдаты чувствовали себя бодро, то и дело раздавался смех. Никто еще не устал, новизна учений, жажда приключений возбуждали любопытство первогодков.

Левашов собрал комсгрупоргов. Выпустили боевые листки, которые повесили на деревьях. В них отмечалось мастерство десантников — при таком сложном приземлении ни одного несчастного случая. Рассказывалось о взаимопомощи, находчивости солдат.

Среди других Левашов прочел заметку и о том, как рядовой Рудаков, повиснув на дереве сам, удерживал за стропу товарища, который иначе упал бы с большой высоты, до тех пор, пока не подоспела помощь. Потом он же разыскал в чащобе и в одиночку дотащил в расположение тяжелый контейнер с боеприпасами.

Добросовестный и аккуратный Букреев, приземлившийся одним из первых, снимал по заданию Левашова на пленку все перипетии десантирования и первого перехода. При этом он проявлял недюжинную операторскую выдумку: залезал на деревья, в поисках интересного ракурса ложился на пути следования, так что солдаты едва не наступали на него. Режиссировал лейтенант Гоцелидзе, как обычно, с рвением выполнявший новое поручение.

Поужинали и легли спать.

Левашов обошел посты охранения, а потом долго сидел у входа в палатку.

Сквозь густые ветви лишь иногда пробивались вспышки далеких звезд. Где-то над лесом брела по черному небу луна, но только в одном месте ее голубой свет скользнул к подножию деревьев, разбросал по корням и мшистому ковру жемчужные блики.

Всю ночь лес жил напряженной жизнью. Кричали птицы — назойливо и методично, то громче, то тише, — гудели вокруг невидимые насекомые, однажды вдалеке раздался неясный глухой рык. Медведь? А может, рысь? Захохотал филин, прошелестели чьи-то тяжелые крылья… И деревья все время кряхтели, под редкими порывами ветра шумели листвой, где-то с треском ломалась сухая ветка, где-то падала на землю шишка или один сук задевал за другой. Журчал во тьме невидимый ручеек. И такими густыми, крепкими были запахи в этом ночном лесу — аромат коры, зелени, мха, смолы и соков.

Утром, как всегда, сделали зарядку, умылись в ручье, позавтракали и двинулись в путь. Шли весь день с короткими привалами. Вернулись разведчики, о чем-то доложили капитану. Их сменили новые.

Днем лес выглядел иным. Теперь более резкими стали запахи хвои, смолы, разогретой листвы. Солнце оказалось настойчивей луны, его лучи пробивали зелень, выкладывали на пути десантников золотые ковры, расцвечивали стволы дубов рыжими пятнами, повисали радужной паутиной между деревьев.

Десантники шли бесшумно, по щиколотку утопая во мху.

Было жарко и душно под густыми кронами. В ушах звенело от птичьего гомона. Дневные певуньи были иными, чем ночные. В их щебетании не было таинственности и напряженности, а слышалась бодрость и веселье…

К вечеру люди заметно устали. Тяжелее и медленнее стал шаг, чаще — дыхание.

Капитан Кузнецов приказал остановиться. И опять разжигали в ямах невидимые костры, готовили ужин, с наслаждением растягивались на мягких мшистых постелях.

И опять ночь прошла спокойно. И снова утро, снова в поход.

Во второй половине дня вышли к реке. Это была неширокая, довольно глубокая лесная река. Быстро соорудили плоты, навели канатную переправу и разными способами перебрались на другой берег. Это тоже входило в программу учений.

Но за рекой начались болота.

Впереди двигались разведчики и саперы, возглавляемые прапорщиком Томиным. Они несли шесты. Перепрыгивая с кочки на кочку, выискивая сухие пятачки, отмечали дорогу вехами. За ними двигались остальные десантники. Шли на связке, как альпинисты, и тоже держали в руках шесты. Изредка кто-нибудь спотыкался или срывался, раздавалось тихое ругательство, сочное чавканье, но через минуту неосторожного вытаскивали товарищи, и движение продолжалось.

Путь по болоту длился несколько часов и вымотал солдат. Приходилось все время быть в напряжении, в нервном и физическом. Малейшая неосторожность могла привести к падению; неровные кочки, расположенные друг от друга на различном расстоянии, которое надо было преодолевать прыжками, грозили вывихами и растяжениями.

Наконец вышли на твердую землю и устроили привал. Солдаты устали, уже не слышалось шуток, было непривычно тихо.

Многие сразу же начали дремать.

Но капитан Кузнецов поднял роту, распорядился поставить палатки, приготовить пищу и только после ужина объявил отбой.

Офицеры спали мало, часто проверяя охранение. Капитан Кузнецов приказал менять дозорных каждые два часа.

Утром поход продолжался.

Привалы теперь устраивались чаще. На одном из них по предложению Левашова старший лейтенант Русанов провел беседу.

— О чем рассказывать-то? — удивился Русанов, когда Левашов попросил его об этом.

— О том, что мне тогда рассказывал.

— Да зачем? Ребята, как видишь, собственным горбом познают, что такое учение. Чего еще-то им говорить?

— Слушай, Кузьмич, если ты расскажешь им о пустыне, о тайге, о жаре и морозе, они поймут, что то, что происходит сейчас, это вроде терренкура в санатории для сердечников.

— Хорош терренкур! Но, пожалуй, ты прав. Все познается в сравнении. Конечно, лучше один раз самому испытать, чем двадцать раз услышать, но все-таки постараюсь…

— Ну, Родион Кузьмич, — сказал после беседы лейтенант Власов, — тебе в театре играть, а не ротой командовать. Прямо-таки Райкин. Такие ужасы расписал там, где нас нет, и такая разлюли малина получается в этом выходе.

— Молодцы, полезное дело сделали, — заметил капитан Кузнецов, но обратил это замечание почему-то не к Русанову, а к Левашову.

…Поход продолжался.

На четвертый день подошли к району предполагаемого местонахождения стартовой площадки «противника».

Темп движения замедлился. Лица солдат осунулись, под глазами залегли тени. Трое хромали, получив растяжения, еще несколько человек порезались, оцарапались о ветки или получили ушибы при падении. Сухой паек был на исходе.

Шли тяжело. Костров больше не разводили.

Капитан Кузнецов приказал разбить лагерь и выслал вперед разведку во главе с лейтенантом Власовым. Разведчики вернулись засветло.

Командир роты вызвал в палатку офицеров и доложил обстановку.

— По сведениям разведки, объект «противника» находится на расстоянии двенадцати километров. Стартовая площадка окружена двойным рядом колючей проволоки, через которую пропущен электрический ток, подходы заминированы. По периметру — сторожевые вышки с прожекторами. Помещение охраны, силой до роты, и радиоантенна вне ограждения. Вне ограждения и ангар с вертолетами. Командный пункт и узел связи обнаружить не удалось. Никаких признаков усиленного охранения нет. Видимо, о десанте «противник» ничего не знает, поскольку выброска состоялась в большом отдалении от объекта. И вообще от жилых мест, — добавил он. — Приказываю: взводу лейтенанта Гоцелидзе проделать проход в минном поле и заграждении, проникнуть на объект и подорвать стартовые площадки и ракеты, взводу прапорщика Томина ликвидировать радиостанцию, уничтожить вышки с прожекторами и охраной, а также ангар с вертолетами, взводу лейтенанта Власова внезапным нападением уничтожить помещение охраны, в ходе операции обнаружить и уничтожить командный пункт и узел связи. К четырем ноль-ноль занять исходные рубежи. Начало операции по сигналу лейтенанта Гоцелидзе, он дает красную ракету после минирования объекта или при обнаружении десантников «противником». Зеленая ракета — отбой. Я иду со взводом Власова, старший лейтенант Русанов — со взводом Томина, лейтенант Левашов — со взводом Гоцелидзе. — Капитан Кузнецов посмотрел на Левашова и добавил: — У вас самый трудный участок. А сейчас тщательно проверить оружие, взрывчатку; людям поужинать и отдыхать. Подъем в двадцать три ноль-ноль. У меня все.

После сигнала солдаты быстро и бесшумно умылись, поели, разобрали и проверили снаряжение, оружие и двинулись в путь.

Теперь их нельзя было узнать. Куда девалась недавняя усталость! Начало операции, близость «противника» не оставили места для иных мыслей и чувств, кроме одного — выполнить приказ: почти в полной темноте занять исходный рубеж.

Левашов посмотрел на часы — четыре часа.

Рассвет еще не начался, когда лейтенант Гоцелидзе подал знак к движению. Возле объекта лес образовывал небольшую поляну. На опушке, заметные по освещенным окнам, находились служебные помещения. На фоне темного неба чернели сторожевые вышки. В инфракрасный бинокль, хоть и в безжизненно-бледных тонах, все это было хорошо видно: и маскировочные сетки, и неподвижные прожектора, и ряды колючей проволоки. Там, за проволокой, за невысоким земляным валом, находились стартовые позиции.

Путь десантникам преградил заминированный участок.

Саперы приступили к делу.

В который раз уже Левашов удивлялся тому, что видел: какими разными могут быть в различной обстановке одни и те же хорошо знакомые люди!

Каждый день он наблюдал этих веселых ребят на занятиях в классах, на обеде, в часы самоподготовки и свободного времени. Вон тот — лихой танцор, а этот — ротный запевала, третий — известный остряк и балагур, четвертый — мечтатель (тайно стихи сочиняет). Но сейчас все они стали бойцами — искусными, смелыми, ловкими и быстрыми.

Похожие на огромных бесшумных ящериц, они переползали поляну. На мгновение кто-то замирал — два-три точных движения и мина с вырванным жалом-взрывателем, бесполезная и нестрашная, ложится в траву.

В который раз уже Левашов представлял этих ребят не на учениях, а в глубоком тылу врага, в окружении бесчисленных опасностей, вдали от своих. Как будут они действовать тогда? И отвечал себе: «Так же!» Это в казарме и клубе они — юные, веселые ребята, а на поле боя — бойцы, и не просто бойцы — гвардейцы-десантники, отборные войска, предназначенные выполнять особо сложные и трудные задания.

Теперь саперы у самой проволоки. Она натянута, безобидно тонкая, не очень густая, на коротких деревянных столбах. И если б не маленькие изоляторы — и не подумаешь, что она таит смертельную опасность. Саперы вынимают свои десантные ножи, превращают их в ножницы, изолированные от электротока. Мгновенно тысячу раз повторенным приемом перекусывают проволоку, расширяют проход и ужами проскальзывают в него, рассредоточиваясь по площадке, а за ними ползет новая группа с тяжелыми пакетами взрывчатки.

Все пока идет удачно, теперь надо только подобраться непосредственно к объектам и дать сигнал.

Левашов вздыхает с облегчением.

И в ту же секунду с одной из сторожевых вышек раздается треск автомата, надсадно воет сирена и одновременно зажигается десяток прожекторов.

Гоцелидзе переворачивается на спину и стреляет из ракетницы. На несколько секунд красная звездочка повисает над лесом и, бледнея, оставляя за собой легкий дымок, скатывается за верхушки деревьев.

Резко вспарывают воздух пулеметные очереди, трещат автоматы, с грохотом рвутся гранаты, продолжает выть сирена, слышны громкие выкрики.

Пока взводы Власова и Томина забрасывают гранатами помещение охраны, гасят прямыми попаданиями прожектора на вышках и «уничтожают» часовых, Гоцелидзе со своими минерами занят самым главным делом.

Спокойно, неторопливо, не теряя ни секунды, десантники минируют установки, ракеты, машины, раскатывают детонирующий шнур.

Над лесом взвивается зеленая ракета.

Стрельба и взрывы начинают стихать. Саперы Гоцелидзе уже не ползком, а бегом устремляются обратно к проходам в ограждении и минном поле.

Достигнув опушки, они включают подрывные машинки. Звучат четкие, громкие хлопки условных взрывов. Если бы все происходило на деле, то огненные фонтаны поднялись бы, наверное, высоко над лесом подобно огромным красным деревьям.

Но здесь и хлопков достаточно. Среди всеобщего хаоса разрушения, среди «убитых» и «раненых», не обращая внимания на стрельбу и взрывы, спокойно во весь рост расхаживают офицеры с белыми повязками на рукаве — посредники из штаба округа, прибывшие на объект несколько дней назад якобы как проверяющие службу и только сейчас, при первых выстрелах, надевшие свои повязки.

В условном месте рота собирается и начинает организованный отход.

Офицеры подводят первые итоги.

Задание командования выполнено — пусковые установки и ракеты «противника» уничтожены. Разгромлены командный пункт, узел связи, помещение охраны и другие объекты. Потери: одиннадцать «убитых» и шесть «тяжелораненых». Среди «убитых» оказался и Рудаков, который смело бросился в атаку на одну из вышек и тут же был выведен из строя посредником. «Убитые» остались на объекте в ожидании вертолетов, а «раненых» десантники несли с собой.

Капитан Кузнецов повел свою роту к «линии фронта», казалось бы, не кратчайшим путем, а, наоборот, в глубину расположения «противника». Он рассчитывал таким образом обмануть преследователей и, сделав большой круг, вернуться к «линии фронта» и перейти ее. Этот маневр требовал от десантников предельного напряжения сил — продовольствие кончалось, они были утомлены, некоторые имели ушибы и легкие повреждения, да тут еще и «раненые» на руках. Двигаться надлежало в максимальном темпе, соблюдая все меры предосторожности, так как «противник» наверняка организует преследование.

Не успели пройти и десяти километров, как над лесом стремительно пронеслись десятки вертолетов. «Противник» выслал подкрепление к объекту, и теперь вертолетный десант будет ждать сообщения разведки о местонахождении отряда Кузнецова. Если только обнаружат, им несдобровать. И действительно, вскоре над деревьями закружились разведывательные вертолеты. Правда, они в основном обследовали участок по направлению к «фронту», но и здесь, в противоположной стороне, десантники не чувствовали себя в безопасности.

Капитан Кузнецов вел свой отряд форсированным маршем. Шли быстро и бесшумно, часто меняя носильщиков, тащивших «раненых», выслав вперед боевое охранение, тщательно обходя лесные прогалины. Казалось, откуда брались силы у этих измученных бессонной ночью, трудным «боем», многокилометровыми маршами людей. А силы не убывали и не было отстающих.

За день прошли более тридцати километров и остановились лишь затемно возле лесной реки. Кузнецов приказал переправляться немедленно, не откладывая до утра. Под покровом темноты, прислушиваясь к далекому рокоту вертолетов, преодолели вплавь неширокую, но достаточно глубокую речушку. Выбрали густую чащобу и расположились на отдых.

Костров не разводили, мокрую одежду не снимали, на теле она высыхала быстрее. Неприкосновенный запас был поровну разделен между всеми десантниками.

И снова Левашов вызвал комсгрупоргов в штабную тщательно зашторенную палатку, где горел фонарь, и строго спросил:

— Боевые листки выпущены?

— Так какие же листки, товарищ гвардии лейтенант? — изумился Прапоров. Голова у него была перевязана, щеки ввалились, глаза лихорадочно блестели, он простудился еще на первой переправе, а сейчас, вымокнув до нитки, никак не мог унять дрожь.

— Их впотьмах не прочтешь, — заметил практичный Онуфриев.

И только Букреев спокойно доложил:

— Все в порядке, товарищ гвардии лейтенант, наш листок висит, утром гвардейцы прочтут.

— Молодец, Букреев! А о чем написали?

— Передовицу сделали о том, как выполнен приказ командования. И три заметки — организовали от ребят. Рассказывает каждый о своем — кто что сделал.

— Молодец! — повторил Левашов. — Ну так что скажете? — обратился он к Онуфриеву и Прапорову.

— Сейчас будет сделано, товарищ гвардии лейтенант, карикатуру уже придумал, — постукивая зубами, доложил Прапоров.

— Карикатуру? Какую?

— А она на Рудакова…

— Погоди, — нахмурился Левашов. — За что ты его? Мне же сказали, что он отлично воевал. Смело.

— Вот именно, смело, товарищ гвардии лейтенант! Как узнал, что для «убитых» войне конец, с удобствами, мол, «покойничков» домой доставят, так сам за «смертью» бегать начал. Точно говорю. Его первый же посредник и взял на карандаш.

— Ну это надо еще проверить, — проворчал Левашов. — Ладно, давайте, товарищи, чтоб к подъему листки висели на видных местах.

Он вышел из палатки, зажмурив глаза, приучая себя к темноте, и пошел бродить по лагерю. Десантники спали мертвым сном. Бодрствовало только охранение.

Утром вертолетов больше не увидели. То ли те искали в других местах, то ли потеряли надежду обнаружить отряд. Так или иначе, небо было чистым. Чистым от вертолетов, но затканным облаками. Под деревьями чувствовалась предгрозовая духота. Птицы примолкли. В природе наступила зловещая тишина.

Гроза, долго собиравшаяся, нависавшая, накапливавшая силы, ударила сразу. Загрохотал гром, где-то полыхнула молния, по листве часто и сильно забарабанил дождь.

Десантники шли, укрываясь под елями, под густыми кронами дубов. Но чем дольше продолжался ливень, тем труднее становилось укрываться от него. А потом вдруг подул ветер, внезапный, сильный, стылый ветер. Впервые за эти дни поднялся он в лесу. Деревья загудели, зашумели. Это был мощный гул, налетавший волнами, похожими на морской прибой. Листья сбрасывали с себя воду, и теперь под деревьями ширились лужи, набухал влагой мох. По лесу пройдет небывалый бурелом. А может быть, сорвет всю листву, и деревья станут голыми, будто поздней осенью, черными и унылыми…

Был устроен привал.

Солдаты, как нахохлившиеся птицы, притулились, завернувшись в плащ-палатки, у подножия древесных стволов. Постепенно гроза успокоилась, дождь перестал, ветер стих или унесся куда-то дальше.

Наступил тот момент, когда надлежало перейти на «подножный корм» в буквальном смысле слова. Вот тут-то в полной мере проявился опыт капитана Кузнецова, старшего лейтенанта Русанова, некоторых других старослужащих. Они учили десантников хитростям лесной жизни.

— Ну вот, нет у вас компаса, разбили, потеряли, как его заменить? — с лукавой улыбкой спрашивал Русанов собравшихся вокруг него солдат.

— А очень просто, товарищ гвардии старший лейтенант, — первым ответил сержант Копытко. Его серые глаза потемнели, курносый нос заострился, и только светлый чуб блестел, смоченный дождем. — Мох или там лишайник на деревьях всегда с северной стороны…

— А то еще кора на березе, она с севера грубей, а с юга чистенькая, — дополнил другой солдат.

— Ну а если хвойный лес — ели да сосны, тогда как? — задавал следующий вопрос Русанов.

На этот раз ответил Букреев, как всегда, точно, кратко и обстоятельно.

— У сосны, товарищ гвардии старший лейтенант, от земли до макушки с северной стороны идет темная полоса. Там застой влаги — медленней высыхает после дождя. Вот на дереве за вами как раз видно…

На могучей сосне, к которой прислонился Русанов, действительно хорошо видна была темная полоса, тянувшаяся вверх от самых корней. Высыхая после дождя, кора быстро светлела, и только эта полоса оставалась темной.

Букреев посмотрел на компас, прикрепленный к ремешку для часов, и удовлетворенно добавил:

— Все точно — где полоса, там и север. А с южной стороны смолы больше.

— Правильно, Букреев, — похвалил Русанов. — Вот так, гвардейцы. Вообще скажу — лесные компасы на каждом шагу: на поляне, где трава гуще, там северная сторона, а ближе к осени трава быстрее жухнет у пня с южной стороны, на земляничных ягодах румяная сторона обращена к югу, позеленее — к северу…

— Эх, сейчас бы пригоршню землянички, — раздался чей-то голос, — я б ее, сердешную, что северную, что южную, порубал бы за милую душу.

Кругом засмеялись.

Новички узнавали, что клен «плачет» перед ненастьем, что, если на акации нет насекомых, дождя не жди, если налетают — будет дождь, к дождю сильнее пахнет жимолость, поникает клевер, закрывает свой цветок фиалка, открывает свой — горицвет, замыкает бутоны кувшинка… А вот папоротник закручивает свои листья к хорошей погоде, навстречу ей открывает граммофончики вьюнок…

Они узнали, что в лесу можно обойтись не только без компаса и барометра, но и без часов. Здесь на полянах цветы колокольчика открываются в семь-восемь часов утра, а сокольего перелета — в восемь-девять, цикория — в шесть-семь часов и закрываются в три-четыре. Горихвостка просыпается в половине третьего, в три кукует кукушка. Следом за ней подадут голоса иволга, синица, малиновка, через полчаса зальется зяблик, в четыре проснется скворец… Это уже не часовые стрелки, а минутные.

Словом, многое узнали в этот раз десантники. Но часы и компасы у них были. А вот еды не было. И это их заботило гораздо больше.

Однако и здесь на помощь приходила мудрая солдатская наука. В лесу не умрешь от голода. Он может питать дни и недели того, кто знает, где и как брать пищу.

Копытко повел свое отделение за овраг собирать калину, и солдаты наполняли ею береты. Собирали ежевику, влажную, почти черную, а когда нашли заросли лесной малины, то капитану Кузнецову пришлось позаботиться о том, чтоб люди не объелись до болей в животе.

Да, это была настоящая наука. Офицеры показывали солдатам, как добывать березовый сок и лесной мед, какую кору и траву можно есть, учили распознавать съедобные грибы и находить птичьи яйца, плести силки для птиц и сооружать ловушки на зверьков, если нельзя стрелять или кончились боеприпасы. Учили, как найти в лесу воду, годную для питья.

Как много, как бесконечно много должен знать десантник! Ибо он должен быть всегда готов ко всему. Заброшенному далеко в тыл врага, ему придется, быть может, неделями, а возможно, и месяцами действовать там, маневрировать, совершать трудные рейды. Он может оказаться в одиночестве, остаться без боеприпасов и пищи. И неизвестно, будет ли это в степях, лесах, горах, в песках или снегах. Ко всему этому он должен быть привычен и не имеет права быть застигнутым врасплох.

Левашов воочию видел разницу между старослужащими и первогодками. Первые были уверены в себе, экономны в движениях, они действовали точно и рассчитанно. Вторые еще только постигали науку воевать, они были уже смелыми и самоотверженными, но на расчетливость у них не хватало опыта.

Что ж, еще один выход, еще одно-два учения — и новички станут такими же, как их старшие товарищи.

А поход продолжался.

По утрам капитан Кузнецов строил роту и придирчиво проверял внешний вид солдат.

— Я не требую, чтоб вы чистили сапоги гуталином, но извольте их вымыть — луж и ручьев хватает, — говорил он своим негромким голосом. — И бритв тоже, между прочим, хватает. Мы не в турпоходе, Запрещаю бороды отпускать. У кого пуговицы полетели, прощаю, запасных нет, а чтоб оторванных карманов или дырок на штанах я не видел. Кто иголку забыл, пусть к старшине подойдет…

Левашову тоже дел хватало. Боевые листки выпускались исправно, на привалах проводили политинформации, регулярно слушали радио, не дремали агитаторы. Гоцелидзе и Букреев, как настоящие фронтовые операторы, фиксировали все этапы похода на пленке. А однажды Левашов решил провести ротное комсомольское собрание о ходе выполнения взятых на учении обязательств.

— Не рано? — усомнился капитан Кузнецов. — Не кончились еще учения-то.

— Не рано, — твердо ответил Левашов, — самое время. Собрания, товарищ капитан, не только итоги подводят, они и на будущее мобилизуют.

— Ну-ну, — проворчал командир роты, но больше ничего не сказал.

Много для Левашова возникло неожиданного на этом собрании.

Втайне он боялся, что пройдет оно вяло, неинтересно. Усталые, голодные, думающие лишь о том, как бы скорее вернуться домой комсомольцы — до разговоров ли им было?

Оказалось, еще до каких разговоров!

Левашов радовался, видя, с какой принципиальностью, с какой прямо-таки дотошной придирчивостью разбирали комсомольцы прошедший бой.

— Ты, Андреев, тоже хорош! — возмущался ефрейтор из томинского взвода. — Видишь куст, обползи его, ну, в общем, двигай стороной, а ты прешь напролом. А между прочим, взрывчатку тянешь!

— И еще, — говорил сержант Копытко, — мины тоже можно было побыстрее извлекать. Верно! А мы возились. Много лишних движений делали. Народ опытный, нечего было зря копаться.

Комсгрупорг третьего взвода Онуфриев покритиковал агитатора:

— Ты б хоть радио послушал, коль беседовать пришел. Не знаешь ни хрена. Извините, конечно, товарищ гвардии лейтенант, — повернулся он к Левашову. — Со вчерашними новостями заявился. Агитатор на полголовы завсегда впереди остальных должен быть.

— А он спать лег, — фыркнул кто-то, — чего ему радио слушать. Что во сне увидит, о том и расскажет.

Раздался смех.

Внесли в собрание свою лепту и новички. Один из «раненых» предложил:

— Ну что нас все несут и несут! Честное слово, совестно людям в глаза смотреть. Раньше так в Африке этих, как их, плантаторов негры носили. Все мучаются, силы тратят, а мы себе полеживаем, отдыхаем, жир накапливаем. Я предлагаю меняться. Километр меня несут, километр я кого-нибудь несу. Пусть вся рота по очереди отдыхает, а?

Загалдели все сразу. Новички поддержали своего товарища. Старослужащие от души веселились.

— Хорошо рассуждаешь, — сказал один из них. — Жаль «убитых» не прихватили, они б тоже подсобили. Ты как думаешь, в бою раненые так вот и будут с носильщиками меняться? Да?

— Так то же в бою…

— А у нас что, не бой? Для чего мы на учения ходим, в походы? Уж скажи прямо — раз не бой, почему бы нам вертолетики не подать или колясочки тоже неплохо! А нет их! «Раненые» есть, и бросать их не имеем права. Тебя ли, меня ранили — второе дело. В этом выходе я тебя несу, в другом — ты меня понесешь, попотеешь…

Левашов не вмешивался в ход собрания, да в этом и не было нужды, он только с интересом слушал. Это тоже была командирская учеба.

— Никогда не зазнавайтесь, товарищи курсанты, — говорил им в училище преподаватель психологии, — не считайте зазорным поучиться и у своих подчиненных. Ваша профессиональная подготовка наверняка выше, чем у любого вашего солдата в отдельности. Но коллективный солдатский опыт — великая вещь. Коллективная смекалка, коллективная интуиция. Прислушивайтесь, присматривайтесь, может быть, не к Иванову или Петрову, а ко всему взводу. Поверьте, многому научитесь. И авторитету вашему это никак не повредит. Первое качество командира, политработника тем более, — разглядеть за взводом, за ротой каждого человека в отдельности, а за каждым из людей увидеть взвод, роту, коллектив, частью которого он является.

Вот и нынче Левашов намеревался выступить на собрании с назидательной речью и боялся лишь того, чтоб не оказаться единственным выступающим.

Вышло наоборот: он молчал, комсомольцы же с жаром, с искренней заинтересованностью, с гордостью, с возмущением, с удовольствием, с доброй иронией разбирали учения и мерили свои ошибки куда более строгой мерой, чем собирался это сделать он сам. После собрания Левашов долго еще сидел и размышлял.


…Шли уже который день.

Капитан Кузнецов провел свою роту по широкой дуге, и теперь, по всем расчетам, они приближались к «линии фронта». Имелось узкое, отмеченное на карте место, где ее можно было перейти, — на стыке двух полков «противника». Там перпендикулярно «линии фронта» протекала река. И капитан Кузнецов принял смелое решение воспользоваться ею.

Собрав офицеров, он сообщил:

— Небо облачное, луны нет, пойдем вплавь, у высокого берега. Там тень, берег заросший, ничего не увидят. Главное, чтоб бесшумно. Один чихнет, считай — все насмарку.

— Можно и по центру реки, — высказал свое мнение старший лейтенант Русанов. — Она довольно широкая. С берега нас трудно будет заметить.

— Я уж думал, — сказал капитан Кузнецов, — но, во-первых, там светлее, а потом, боюсь, новички не осилят. Плыть-то метров пятьсот, не меньше. Придется на этот раз возле бережка. — И тоном приказа добавил: — Сегодня отбой в двадцать часов. Личный состав тщательно проинструктировать. Если нужны плотики — сделать. — Он повернулся к Левашову: — Главное, чтоб поняли — это тот случай, когда от выдержки одного зависит судьба всех. Пусть старослужащие еще разок поговорят с молодежью. Кашу маслом не испортишь.

Безмерно усталые, давно забывшие о горячей пище, солдаты переживали сейчас нервный подъем. Они понимали, что это последнее испытание, последнее усилие, а там — домой.

Ужинали одной земляникой. Казалось бы, как может молодой, здоровый парень насытиться ягодами! Но здесь были целые поля ее, и наиболее терпеливые и удачливые поедали вкусную ягоду в достаточном количестве.

Спали крепко. Проснулись почти мгновенно. Ночь преподнесла им прощальный подарок. Она была непроглядно темной и дождливой.

Десантники долго шли, подбираясь как можно ближе к позициям «противника». А когда, закрепив на спине оружие, спустились в реку и поплыли — кое-кто толкая впереди крохотные камышовые плотики, — крупный дождь забарабанил теплыми каплями по холодной воде. Все наполнилось шуршащими и булькающими звуками ливня, упорного, монотонного, ровного. За этим шумом не слышны были и без того тихие движения плывущих. Плыли по течению. Благоприятное течение было одной из главных причин, побудивших капитана Кузнецова выбрать именно этот способ перехода «линии фронта».

Левашов плыл в густой тени обрывистого берега, по сравнению с которой кромешная мгла дождливой ночи казалась светлой. Берег нависал над ним, поросший густыми деревьями и кустарником. Иногда он попадал в полосу густых водорослей и тогда осторожно раздвигал их, стараясь не запутаться. Вода была прохладной, зато заливавший лицо, слепивший глаза дождь совсем теплым.

Впереди, сзади, по обеим сторонам от него бесшумно плыли десантники.

Левашову казалось, что он плывет бесконечно долго. Руки и ноги наливались тяжестью, дыхание становилось прерывистым.

И вдруг далеко впереди, на берегу, моргнул фонарь — финиш! Финиш проплыва, похода, многодневного выхода, трудных учений.

Десантники уже открыто, шумно плескаясь и отдуваясь, выходили на берег, где аппетитно дымила полевая кухня, стояли палатки, горели фонари. Оставленные в бою, основательно отдохнувшие «убитые» разводили костры, виновато поглядывая на измученных товарищей. Дождь, словно специально ливший для того, чтобы облегчить солдатам переход «линии фронта», сразу прекратился. Занялся рассвет.

Горизонт зеленел, голубел, желтел, наконец из порозовевшей дали выплыло в небо круглое красное солнце.

И сразу загомонили птицы, зашелестела под легким ветром листва.

Старшие офицеры расхаживали среди солдат, шутили, расспрашивали про выход.

А выход прошел отлично. Вышестоящее командование, как намекнул подполковник Фоменко, собиралось объявить благодарность. И никто из десантников не знал еще, какой неприятный сюрприз ждет их по возвращении в военный городок…


Домой их доставили вертолетами.

Прилетели поздно, но после ужина командир роты приказал произвести чистку оружия. Он справедливо считал, что в любую минуту рота должна быть готова к выступлению, какие бы сложные задания ни выполняла она накануне.

Уже пробило одиннадцать, когда капитана Кузнецова вызвал к себе начальник гарнизона.

Вернулся он в роту за полночь, мрачный и озабоченный. Офицеры ждали его.

— Садитесь, товарищи, — буркнул он и, когда все расселись в ротной канцелярии, сообщил: — У нас назревает чрезвычайное происшествие. И довольно серьезное. Подробностей пока не знаю, но в общих чертах дело сводится к тому, что есть подозрение, будто на временном складе, охранявшемся нашей ротой накануне выхода… вашим взводом, товарищ Томин, — уточнил он, — была похищена взрывчатка. Завтра с утра прибудет военный дознаватель.

— А откуда такие подозрения? — спросил старший лейтенант Русанов.

— Дело поступило к нам из милиции. Какие-то подростки вроде бы глушили рыбу, подорвались, попали в больницу. Они рассказали, где и как похитили взрывчатку. Выходит, в нашем складе.

— А что-нибудь еще известно? — задал новый вопрос Русанов.

— Мне нет. Генерал торопился. Время позднее, узнать не у кого. Но дознаватель уже начал расследование, и, если заявления этих рыбаков подтвердятся, могут быть большие неприятности. Дело передадут в военную прокуратуру.

— А при чем тут военная прокуратура? — спросил лейтенант Власов. — Рыболовы-то гражданские, сами воровали и сами подорвались.

— Правильно, — ответил Кузнецов, — но украли-то у нас. Охраняли взрывчатку-то мы, — и добавил устало: — А вот кто охранял, еще надо выяснить. Ну, ладно, товарищи, утро вечера мудренее. Дознаватель прибудет в девять ноль-ноль. Прошу всех быть в роте.

И он поднялся, давая понять, что разговор окончен.

Когда Левашов вернулся домой, Шуров давно спал, но сразу же проснулся. Он по своей привычке забросал друга вопросами. Однако Левашов отвечал вяло. Он страшно устал, а сообщение капитана Кузнецова вконец испортило ему настроение. Он рассказал об этом Шурову и спросил совета.

— Ну какой совет тут можно дать, — пожал плечами Шуров. — Нет же пока никаких данных. Может, эти люди у кого-то купили взрывчатку и не хотят говорить — у кого, или украли совсем в другом месте. Словом, пока трудно что-нибудь сказать определенное.

Левашов задумчиво слушал его, сидя у стола, забыв даже снять фуражку.

— Ну ладно, ложись спать, утро вечера мудренее, — повторил Шуров слова Кузнецова.

Утром к девяти часам Левашов был в роте. Хотел было по привычке заглянуть на почту. Но та была еще закрыта.

Командир роты и дознаватель — капитан с эмблемами артиллериста — уже сидели в ротной канцелярии за столом. Они молчали. Когда вошли остальные офицеры, капитан Кузнецов молча кивнул головой в ответ на их приветствие.

Дознаватель заговорил:

— Обстоятельства дела таковы: шестнадцатого июля в городскую больницу были доставлены трое подростков — братья Руновы, Александр, шестнадцати лет, Николай, пятнадцати лет, и Алексей, четырнадцати лет. У Александра оторвана кисть правой руки, многочисленные ожоги на лице и на теле. Николай и Алексей тоже получили ожоги. Состояние пострадавших не позволило сразу произвести допрос. Два дня назад следователь милиции побеседовал с ними. И хоть особенных подробностей за это время выяснить не удалось, однако Николай и Алексей, каждый в отдельности, заявили одно и то же. Уж не известно, кто их надоумил, но они решили стащить толовые шашки, чтоб глушить рыбу. По их словам, какой-то дед Матвей в деревне успешно пользовался для этого взрывчаткой, которую он, бывший партизан, извлекал из найденных немецких гранат. Кстати, милиция решила выяснить, что это за дед Матвей. Так вот, увидев на краю военного городка, в роще, большую палатку, окруженную колючкой, и часового, ребята сообразили, что там какой-то склад, возможно, есть и взрывчатка. И, как видно, не ошиблись. Воспользовавшись, прошу внимания, товарищи офицеры, это главное, — капитан-артиллерист поднял вверх указательный палец, — воспользовавшись тем, что часовой задремал, они проникли в палатку, стащили четыре толовые шашки, несколько взрывателей и удрали. Ну а потом отправились на реку и, лишь понаслышке зная, как обращаться со взрывчаткой, подорвались. С ребятами милиция разберется сама, но, заподозрив, что кража совершена с воинского склада, они передали следственные материалы начальнику гарнизона.

Дознаватель замолчал, вытащил сигарету и протянул раскрытую пачку присутствующим офицерам, и каждый из них сделал отрицательный жест. Притчей во языцех было то обстоятельство, что ни сам Кузнецов и ни один из его офицеров не курили, словно этот вопрос специально учитывался при назначении в некурящую роту.

— Ну так что дальше? — поторопил капитан Кузнецов.

— Дальше, — снова заговорил дознаватель, с удовольствием затягиваясь, — генерал Добродеев, как водится, назначил комиссию по проверке склада…

— А если бы теперь склада не было? — перебил капитан Кузнецов. — Ведь мы должны были забрать это имущество с собой. Так уж получилось, что изменили условия выхода и склад остался на месте.

— Но ведь он остался? — Дознаватель улыбнулся. — Так что теперь говорить. Если бы да кабы… Словом, комиссия действительно установила факт недостачи четырех шашек. Почему ребята взяли именно четыре — не знаю. А когда генерал получил в дополнение к милицейским материалам еще акт о недостаче, он назначил дознание, которым я и занимаюсь, — закончил капитан-артиллерист и картинно погасил сигарету в импровизированной бумажной пепельнице.

Некоторое время все молчали.

— Что же выяснилось? — хмуро спросил капитан Кузнецов.

— Что выяснилось?.. — задумчиво повторил дознаватель. — Кое-что выяснилось. Был я там с понятыми, осмотрел место происшествия. Ограждение, прямо скажем, ерундовое, за такую проволоку пробраться нетрудно. Оно и понятно — склад-то временный, собственно, это даже не склад, а место временного хранения имущества. К сожалению, комиссия там все следы затоптала, прямо словно стадо слонов прошло. Ей-богу! Но на проволоке клок одежды остался, явно от солдатских штанов. Вот и все. Так что многого на месте не выяснишь. — Дознаватель замолчал. — Остается главное, товарищ Кузнецов, — продолжал он после паузы, — допросить всех свидетелей. Как вы знаете, я обязан закончить дознание не позже чем через десять дней. Поскольку срок уже идет, позвольте приниматься за дело.

Он встал, вынул блокнот и полистал его.

— По имеющимся у меня сведениям, — заговорил дознаватель уже официальным тоном, — в тот день караульную службу нес первый взвод вашей роты. Прошу вызвать для допроса в качестве свидетелей командира взвода гвардии прапорщика Томина и начальника караула.

Так началось это грустное дело.

Загрузка...