BIANCA

10

Минул Новый год, а за ним – Рождество Христово. Астахино по самые ставни завалило сахарным снегом, чистым, непорочным. Днём от него так нещадно слепило, что некоторые селяне напяливали на носы пластиковые очки с чёрными стёклами. Лунной ночью снег светился таинственно, будто в сказочном сне. Лютые морозы, что обрушились на наши края в конце декабря, чугунно сковали Паденьгу, проморозили чуть не до самого дна, загоняя сонную рыбу в глубокие затоны и ямы. Прозрачный воздух сделался таким колючим, что даже мужики рукавицами заслоняли лицо от его обид. А бабы и вовсе кутались в шерстяные платки по самые глаза, сразу и не поймёшь, кто такая. Семенили люди, хрустко скрипя валенками по узким тропинкам, протоптанным меж сугробов, от сельпо к дому, от школы на почту и оттуда опять к дому, чтобы, добравшись до натопленной избы, рухнуть на приступочку возле печи, рассупонить шубы, кофты да платки, прижаться спиной к тёплому побелёному боку да так и сидеть, раскрасневшись, взопрев, каждой клеточкой тела ощущая блаженство родного гнезда.

Точно так же в один из январских дней явилась домой и Ольга Рябинина, весёлая задорная бабёнка, многолетняя жена, соратник и закадычный друг дяди Николая, его, можно сказать, вторая половина. Заявилась, половина эта, прямёхонько с почты, где корявыми печатными буквами расписалась в получении заказной бандероли на имя супруга. А поскольку тот ещё потемну умотал за соляркой на трассу, почтальонша Нюра Собакина без лишних формальностей вручила пакет его законной жене.

Ольга Андреевна Рябинина, пятидесяти трёх лет, уроженка Шенкурского района Архангельской области, в девичестве Телятина, имела характер лёгкий, норов покладистый и душу светлую, по каковой причине и прожила она с мужем своим тридцать лет с хвостиком хоть и без особого материального достатка, зато в полной, как говорится, гармонии. Иная бы от Рябинина с его закидонами да прежними завихрениями, возникшими на почве любви к спиртному, плюнула да, собрав свой девичий ещё сундучок, утекла от него куда подальше. Иная разбила бы ему башку кочергой. Или удушила в блаженном подпитии подушкой. Иная. Но только не Ольга. По молодости она ещё пофыркивала на благоверного, бывало, и засандалит в него поленом или подойником; несколько раз случались у них в то время и битвы, можно даже сказать, вооружённые противостояния, когда Ольга носилась по двору с взведённой берданкой, а Коля драпал от неё с вилами наперевес. Слава Богу, оба живы остались, если не считать рябининской задницы, куда, под горячую руку Ольги, угодили несколько дробин, к счастью, самого мелкого, девятого номера. Сама Ольга раны его «боевые» ценила особо: поглаживала мужнин зад всякий раз, коли разговор между ними вдруг накалится не в меру, напоминая ему тем самым об их, слава Богу, давно прошедшей оголтелой юности. С годами они притесались друг к дружке, словно камушки песчаника, характерами выровнялись. Многое, из-за чего в прежние времена возникали у них едва ли не смертоубийства, теперь и вовсе забылось, а может, само собою ушло. И стоит одному из них, как сегодня, отлучиться из дому хотя бы на полдня или, того хуже, дней на несколько, у другого и на сердце как-то муторно, и на душе свербит. Видать, приросли они друг к дружке за тридцать-то с хвостиком лет, не растащишь. Всю эту жизнь трудились они и кормились собственным хозяйством: держали корову, с десяток кур, двадцать кроликов да отрез земли в полгектара, на котором водилась у них разная огородная снедь, прежде всего та, без которой крестьянская жизнь не в радость: картошка, редька, капуста да свекла.

С тех пор как советская власть медным тазом накрылась, Рябинин из колхоза по собственному заявлению решительно вышел. Ольга проработала ещё несколько лет, а после, когда и самого их колхоза с гордым именем «Заветы Ильича» не стало, устроилась учётчицей на лесопилку, к местному барыге Харитошке. Тут и батрачила по сей день, зарабатывая себе и Николаю на солярку, патроны, спички хоть какие-то гроши. Муж её, в силу твёрдых политических и моральных устоев, ни на кого, кроме себя самого, батрачить не желал: ни на Харитошку, ни на нынешнюю власть, которую считал антинародной и даже богопротивной. В подтверждение и с призывом не терпеть государственного бандитизма, цитировал односельчанам разгромные передовицы из «Советской России», «Правды» и даже прохановского «Завтра». Однако недалёкие люди, сельчане, хоть и согласно кивали Рябинину и хором материли нынешнюю власть, но на баррикады не шли. И за топоры хвататься не торопились. Сколько раз (чаще, конечно, по пьяной лавочке) убеждал он жену свою Ольгу подпалить Харитошкину лесопилку и тем начать в Астахино восстание против засилья местной буржуазии. Та улыбалась ему в ответ широкой и светлой своей улыбкой, похлопывала по раненому мужнину заду и приговаривала: «Уймись уж, робеспьер ты мой хренов!» А всё же ей нравилось, что муж смотрит на теперешнюю жизнь и рассуждает о ней гораздо твёрже и смекалистее иных односельчан.

Пока сидела с блаженной отстранённой улыбкой на ясном и чистом лице, прижавшись спиной к тёплой печи, да вспоминала о громких, всегда поперечных власти речах муженька, глядь, и время промчалось северным ветром. На часах-то уж и к полудню шло дело.

– Гли-ко, девка, – запричитала Ольга, вскочив со скамейки, словно её колодезной водой охолонуло, – тебе ж ещё по дому управляться!

Схоронив пакет на этажерке возле телефона, где они держали свою нехитрую корреспонденцию, счета да извещения от местных властей; угромоздив на оловянный крючок тяжёлую шубу искусственного мутона, что подарил ей Николай без малого десять годов тому назад к юбилею их совместной жизни, принялась Ольга Андреевна за ежедневную бабью работу – тяжёлую, неблагодарную, вечную. Хорошо ещё со вчерашнего, воскресного дня наварила она щей кастрюлю, что нынче, должно, уже замёрзли в кладовке, да там же – полная латка солёных волнух да хрусткая злая редька из подполья. Если надрать её на крупной тёрке да золотым душистым маслицем полить или домашней сметанкой приправить, первостатейное лакомство выйдет. Кроме того, у Ольги ещё и полкроля томилось в печи, почитай, всю прошлую ночь, вместе с картошкой, морковкой и луком.

Набросив на плечи мамкин ещё пуховый платок, выскочила Ольга во двор, чтобы вилами накидать Маркизе свежего сена, да не одеваясь, бегом по утоптанному до ледянки снегу, к бане, где упрятана гордость её, стиральная машинка «Аристон», что привезла ей в подарок дочь Маруся из районного центра. Запихала в барабан из нержавейки мужнины портки, да фартук свой затёртый, да с пяток полотенец, да невесть ещё какого расхожего барахлишка. Сыпанула стирального порошка. Теперь только кнопку нажать. Дальше чудо-машинка всё сама сделает: и постирает, и прополощет, и отожмёт, ещё и сообщит тоненьким звоночком об окончании своей работы. Разве что в зад не поцелует! Это в прежние времена, какие Ольга ещё помнила свежо и ярко, бабы бучили бельё возле реки. Калили в кострах круглые речные камни. Шоркали портки да рубахи вместе со щёлоком на цинковых досках. Да выбивали дружно остатки щёлока деревянными колотушками-кичигами.

Ох, тяжёлая была работа! Полдня на ней мудохаться, не меньше. Но и бельё, не чета нынешней, машине порученной, стирке, куда как свежее получалось и чище. Пахло студёной проточной водой. Холодным речным камнем. Подводными травами. Пахло праздником и счастьем…

Возле избы Ольгу уже ждала отяжелевшая, неуклюжая в своей беременности Бьянка. Шкура её почти сливалась со снегом, отличаясь лишь едва приметным оттенком топлёного молока. Но чёрные и влажные, как речные камешки, глаза лайки, её блестящий, с глянцем нос, розовый язычок, что подрагивал в улыбающейся пасти, выделялись на залитом солнцем снегу играючи, ярко. Собака улыбалась Ольге. Приветствовала её издали радостным махом хвоста-закорючки.

Собачья радость по-ребячьи бескорыстна и чиста. Нет за ней умысла или какой-то выгоды, как часто случается в человеческом общении. Нет в ней желания вызвать сочувствие, склонить на свою сторону или просто повеселить. Нет никаких манипуляций. Радость собачья идёт от сердца, из глубины души. И оттого совершенна. Повизгивая и пофыркивая, Бьянка прыгала, пытаясь дотянуться теперь до лица Ольги, её глаз, ушей, чтобы вылизать их, вобрать в себя её запах, наполнить женщину эту дикой своей, первозданной любовью.

– Да ты, кабуть, не меня ли дожидаешь, Бьянка? – приветливо крикнула Ольга, обнимая ликующую собаку, ощущая лицом жаркое её дыхание, шершавую влагу языка.

Теперь, когда лайка ходила брюхатая, Ольга по-женски сочувствовала ей и чаще пускала на ночь в избу, чтобы та выносила, не заморозила на лютом морозе своих щенков. Теперь и куски ей доставались пожирнее, и варя погуще. И слово ласковое чаще доносилось до чутких её ушей. И казалось ей, всё точно так, как во времена её юности, когда рядом была мать, а позднее заботливый доктор Форстер.

В избе Ракитиных Ольгой было теперь определено и постоянное место для лайки, с чистой тряпицей, куда, опустив голову, виновато проходила она, чувствуя на себе недовольный взгляд хозяина. Тот не одобрял присутствия собак в доме, но, поддавшись увещеваниям Ольги, что лаечка эта в особом сейчас положении, смирился, только молча зыркал в её сторону угольными глазищами. Но сейчас хозяина не было. Бьянка вошла вслед за Ольгой не торопясь, благодарно поигрывая хвостом, всё ещё улыбаясь. Подошла к миске, куда хозяйка уже выливала тёплую варю. Жадно смела её, вылизав дочиста алюминиевую латку. И лишь потом, сытая, блаженно улеглась на своё место возле окна.

С того дня, как зародилась внутри Бьянки новая жизнь, она и сама, неожиданно и незнакомо для себя, начала меняться. Неведомые природные силы вдохнули в её кровь, мускулы что-то новое, неподвластное ей. Пугающий и сладкий яд проникал в каждую клеточку её организма, который затаённо расцветал ожиданием. Как и всякая мать, жила она теперь одним дыханием со своими нерождёнными пока детьми, прислушиваясь к каждому их движению и вздоху. Часами дремала в избе Ракитиных, лишь изредка выходила к магазину доброй девушки Любаши или в школу, где всё так же приветливо встречал её директор Лев Николаевич Толстой. К автобусной остановке, возле которой она всё прошлое лето и осень напрасно ждала доктора Форстера, Бьянка теперь и не совалась. Не приедет её друг, поняла она, разве что весной, когда вновь наступит охотничья пора.

Верные друзья – корова Маркиза, да пожилая полёвка, да утка Дуся, да кролики пугливые – живо интересовались здоровьем ожидающей деток товарки. Что она ела, как спала, какие видела сны? Опытные, не единожды рожавшие матери, они знали, как влияют сны на будущее потомство. Однако Бьянке ничего особенного не снилось. Только снег. Медленный и густой. Насчёт снов про снег ни корова, ни мышь ничего не знали. И потому только сочувственно вздыхали.

Старая собака Ракитиных Дамка уже не огрызалась на молодую лайку, не злила её, старалась обходить стороной, зная по себе, насколько обострены все чувства матери в таком положении. Но и уживаться с соперницей не собиралась. Ждала, что её время ещё придёт, что непременно докажет хозяевам свою преданность и незаменимость. Вернёт себе право оставаться первой собакой в доме. А пока в избу не шла, как ни заманивала её Ольга. Опускала понуро морду и шла прочь, всем своим видом выказывая пренебрежение к молодой суке и даже к месту, где её временно приютили.

… Дядя Николай заявился домой уже по сумеркам. Оставил «козла» возле сараюшки, в которой хранились у него автомобильные и тракторные запчасти да иной, в хозяйстве необходимый скарб: резиновые шланги, бочка с солидолом, лопаты, кувалда к стальному лому приваренная, старая сенокосилка и подобранный когда-то двухметровый фрагмент ракетоносителя «Протон», чьё назначение в хозяйстве дяди Николая даже для него самого оставалось загадкой. В эту сараюшку перетащил он теперь с десяток двадцатилитровых канистр с соляркой, чтобы завтра, посветлу, перелить её в стальную бочку, его «энзе» на случай повышения цен, войны или государственного переворота. В том, что это произойдёт в самое ближайшее время, дядя Николай даже не сомневался.

От избы пахло свежей соломой, пахло хлевом, куриным помётом, жирной едой, которую варила хозяйка, пахло полыхающим берёзовым поленом от вытянувшегося струёй печного дыма, что уходил в серое небо, заодно с сотнями и тысячами дымных струй, поднимавшихся из таких же домиков и домишек по великой этой северной земле.

Ольга уже собрала на стол под образами на божнице и не позабыла две рюмочки-мензурки, из которых они сообща «дегустировали» домашний самогон в ежедневном режиме. Настоянный на зверобое, липовом цвете, дубовой коре и кедровых орешках, был он цвета тёмного, словно взвар, хранился в большой бутыли и лишь по праздникам разливался в хрустальный графин. Покуда дядя Николай рассупонивался да валенки в галошах, покряхтывая, скидывал, на столе, выстланном клеёнкой с видами города Парижа, появилась мисочка солёных волнух, приправленных подсолнуховым маслом и крошевом ароматного репчатого лучка. Появилась литровая банка мочёной брусники. На фарфоровой селёдочнице – пяток лоснящихся серебряной шкуркой малосольных хайрюзов. Источающая тёплый пар горка варёных картох, присыпанных сухим душистым укропом. Только что из печи алюминиевая кастрюлька наваристых щей из квашеной капусты, утиных шеек и гузок. Да ещё из глиняной гусятницы сочился сладкий дух томлёной крольчатины. И, наконец, непременный каравай хлеба – домашнего, не сельповского, на наживе сотворённого, – с пригорелой корочкой, в которой запеклись и зола, и мелкие угольки. Ломти от такого хлеба дядя Николай отрезал отточенным до бритвенного звона ножом. Пластал широко, прижав каравай к груди. Любил ломти толстые, одноручные. Крупной солью сдабривал да ещё чесночищем тёр. Грешным делом, любили они сладко поесть.

Дух сытного, жирного обеда густо растекался по избе.

После первой, обжигающей нутро рюмки, морщась и прижимая к носу хлебную корку, Ольга подорвалась из-за стола, метнулась до столика, где давеча оставила бандероль. И отдала её в руки хозяину:

– Вот, сёдни те пришло. Дак, я сразу-то сказать забыла.

Рябинин отложил ложку, которой было собрался хлебать щей, отвалился на спинку стула и внимательно рассмотрел конверт. Был он каким-то нерусским. Не видно на нём ни снегирей, ни достопримечательностей русской земли, ни поздравлений с Новым годом. Вместо этого – пухлая, видать, с какой-то хитрой подложкой, жёлтая благородная бумага, на которой отпечатаны были его фамилия и имя. И тоже – не русскими буквами. На каком языке – хрен разберёшь. Однако четырёх лет изучения немецкого языка в верхопаденьгской средней школе в конце шестидесятых годов прошлого века ему всё же хватило, чтобы разобрать напечатанные латынью слова: Nicolai Ryabinin, Astajino, Shenkurskii raion, Arjangelskaia oblast, Russia. Адрес был правильный. Дальше по конверту оттиснуты штампы разных цветов. Голубые и зелёные марки с изображениями средневековых фрегатов и нездешних птиц. Замысловатые цифры и буквы. Такой конверт даже открывать было боязно. Не то чтобы читать.

– Надо же, – выдохнул дядя Николай и отложил конверт рядом с тарелкой дымящихся щей, – незадача какая. Кто бы это мог мне такую депешу прислать?

– Заграничная, – кивнула Ольга. – Я сразу поняла. К нам такие бандероли не ходят. Чёй-то они от тебя, Коль, хотят?

– Да хрен его знает, – молвил дядя Николай. – Дайко я сперва поем да выпью. Мы её потом, бандероль эту, вскроем. После.

Ели они дальше молчком. Только и слышно было, как ложки стучат скоро да булькает временами по мензуркам самогон. Дядя Николай кряхтел, причмокивал, наслаждаясь лакомыми кусочками, что подкладывала ему добрая жена Ольга Андреевна. Слышно было, что торопится Рябинин, невтерпёж ему распечатать диковинный конверт, узнать, чего такого вдруг хочет от него таинственная, недобрая, по слухам, заграница.

Отобедали, наконец. Рябинин поднялся со скрипучего, местами чинённого проволокой и гвоздями венского стула. Взял с комода очки – скорее для важности момента, для фасона. Напялил их на нос и уселся с письмом в руках на диван, застланный покрывалом с видом диких лебедей на пруду.

Ножницами аккуратно отрезал край конверта, вынул оттуда сложенные в жёсткий розовый пластик несколько листов машинописного текста, да помимо того – сложенное вчетверо письмо, развернул.

Письмо было написано, как ни странно, по-русски.

«Уважаемый господин Рябинин! – говорилось в нём. – Адвокатская контора Juan Suarez y Hermanos выражает Вам своё почтение и спешит известить, что 03.11.2010 года в городе Ронда, провинции Малага, Испания на восемьдесят втором году жизни скончался Ваш отец барон Fernando Alvarez de Blanco Vidal. В своём завещании, составленном и подписанном в присутствии нотариуса господина Pedro F. Riscal в означенном городе Ронда, всё движимое и недвижимое имущество, а также банковские вклады Вашего отца, согласно его собственноручному завещанию, переходят в Ваше пользование через шесть месяцев после дня смерти Вашего отца, то есть 03.05.2011 года. До этой даты Вам необходимо лично явиться в нашу контору, расположенную по адресу: Centro de Negocios Fuente Lucená, Plaza Merced, 2229012 Malaga, España, с документами, удостоверяющими Вашу личность, и оформить все необходимые документы на вступление в наследство у нотариуса. Наша контора предоставит Вам переводчика для ведения дел. С искренним уважением, Alfonso P. Suarez, адвокат.

P. S. Помимо настоящего официального уведомления, направляю Вам нотариально заверенный перевод незаконченного письма барона, из которого Вам будут понятны многие этапы биографии Вашей семьи. Он хотел передать Вам его лично, однако апоплексический удар не позволил осуществиться его желанию. Оригинал письма хранится в нашей конторе. Вы получите его вместе с остальными делами Вашего отца, как только приедете в Испанию».

– Господи Иисусе! – только и сумел вымолвить дядя Николай, всё ещё сжимая в руке заграничную бумагу. Сердце его колотилось. Рубаха на спине взмокла, словно он часа три колол дрова. Лицо осветилось улыбкой умалишённого.

– Помер кто? – бросилась к нему Ольга. Всё это время она неотрывно следила, как менялось лицо мужа, пока тот читал зарубежное послание.

– Батя мой помер, – молвил дядя Николай, – мать его, барон.

Он подскочил с дивана, сорвал с крючка овечий полушубок, набросил на плечи и, ни слова не говоря, шлёпая тапками, выкатился во двор.

Здесь стоял, глядя на выстуженное, присыпанное звёздной крошкой небо, и глотал крупные мужицкие слёзы, которые давно не касались его обветренного, подёрнутого морщинами лица.