BIANCA

20

В конце октября до Астахино, наконец, добралось очередное послание от дяди Николая. Сообщила об этом, взволнованно пуча глаза, Нюра Собакина, встретив Ольгу в сельпо. Народу в магазине было немало: ждали, когда чечены подвезут свежий хлеб.

Со вчерашнего ещё дня Любаша записывала карандашом всех желающих в общую ученическую тетрадку, где хранила пометки о товарных кредитах престарелых односельчан, что получали продукты в долг, до следующей пенсии, которую к тому же носили нерегулярно. Едва Нюрка сообщила во всеуслышание, что из Испании Ольге пришла долгожданная депеша, как ожидавший хлеба народ, словно по команде, оборотился к Рябининой. Всем было интересно, что она на это ответит? Но Ольга не сказала ни слова. Кивнула Нюре и вышла вон. Граждане тут же принялись эту «санта-барбару» обсуждать, высказывать предположения, отчего это Николай не возвращается, уж не нашёл ли себе на чужбине заместо законной супруги иностранную сударушку? Не предал ли он этим и Родину заодно?

Граждане, как всегда, были правы.

Вскрыв на почте заграничный вытянутый конверт с двумя уточками-мандаринками на марке, Ольга развернула лист дорогой бумаги с водяными знаками. И прочла следующее:

«Дорогая моя Олюшка! – писал как-то уж совсем подозрительно складно и ласково Николай Игнатьевич. – Прежде всего передавай от меня привет нашему голове Августу Карловичу Веттину и супруге его (сыр и ногу я ему уже давно купил, отправлю на днях посылкой), директору школы Льву Николаевичу Толстому, Матвею Едомскому с Ангелиной, Харитону, сестре моей Зинке, племяннице Любке с мужем, Серафиме Аркадьевне, Нюрке Собакиной, егерю Витьке Кузину да остальным ребятам. Скоро ты сможешь с гордостью меня называть Николас де Бланко Видаль, поскольку после смерти отца могу унаследовать его титул барона. Я уже написал об этом заявление в Министерство юстиции Испании и теперь буду ждать, когда его подпишет король. Но на это уйдёт не меньше двух лет. Как ты понимаешь, я вступил уже в права наследования отцовского имущества, которое состоит из 63 гектар оливковых деревьев в Андалузии, одной фермы для выращивания боевых быков для корриды в деревне Буэнамадре, двух имений в Ла Манче и дома в Ронде, где имеется ещё большой апельсиновый сад, семи автомобилей, цены которых я пока не знаю, и даже личного самолёта в аэропорту Менисес. Конечно, отец оставил мне большое состояние, которое хранил в банках под проценты. Одним словом, я стал вдруг богатым человеком! В моих делах помогают мне управляющие и известная тебе Долорес, без которой я вообще как без рук, поскольку по-испански покуда не балакаю. Она – как ты! Только ещё добрее. Предлагал ей деньги за её работу, но она от них отказывается, говорит, что не в деньгах счастье, и помогает мне бескорыстно.

Хочу сказать тебе, что мне было бы приятно, если бы ты смогла приехать сюда, пусть даже и насовсем. Продавай к лешему избушку, да сарай, да животину с техникой и перебирайся сюда. Можешь даже никаких вещей не брать, кроме икон. Я тут всё тебе куплю и поселю по высшему разряду: хочешь в Ла Манче, хочешь в Ронде. Поживёшь хоть в своё удовольствие на старости лет. Неужели мы этого не заслужили с тобой? Можешь и Маруську прихватить. Мы найдём ей тут достойного кабальеро, а не вдовца с лесоповала. Отдельным переводом я послал тебе ещё десять тысяч долларов, чтобы ты уже ни в чём себе не отказывала. Таких деньжищ в Астахино сроду не видывали. Их хватит и на поездку, и на переезд, и на всё остальное. Заживём втроём с моей Долорес дружно и счастливо. Любящий тебя муж Николай Рябинин».

«Он, должно быть, от деньжищ-то этих совсем умом тронулся, – подумала про себя Ольга без злости, но с искренним сожалением. – Или горькую глушит».

Следующая мысль поразила её своей ясностью и прямотой, поскольку исходила из самой сердцевины северной женской души. «Надо его спасать, – подумала Ольга. – Жена я ему али нет? Негоже так от мужика-то отказываться. А уж бобылкой остаток дней прожить – тем более».

– Нюр, – обернулась она к Собакиной, – купи-ка ты мне путёвку!

– Куда, тёть Оль?

– Да в Испанию эту поганую, подери её лешак.

– И вы тоже? – изумилась Нюра.

– Мужика своего из басурманского плена вызволять поеду, – улыбнулась задорно Ольга.

Через четыре недели или поболее того путёвка заграничная была готова. Неведомый Ольге авиалайнер собирался унести её на Иберийский полуостров в начале декабря. А покуда ей предстояло разобраться с хозяйством.

Да ведь это только сказать легко – разобраться. Кому оно нужно – хозяйство-то это, кроме тебя самой? Поглядишь окрест: мерзость запустения пришла в северные наши края. Старики ещё смердят как-то на свои грошовые пенсии, да с картохой и редькой на огороде, доживают свой век. Народ средних годов, чьё детство пришлось на советские годы, а зрелость на капитализм, те только покуда и колобродят. Мутят какой-никакой бизнес. Беззаконно лесом промышляют, да зверем диким, да ягодой. Словно чудь белоглазая, дикая. А уж те, что помоложе, кто советской-то власти и не слыхивал, с деревней жизнь свою даже не связывают. Прутся в какие-то колледжи да институты, чтобы, овладев там какой-никакой корочкой, двинуть в города и районные центры поближе к разврату, разной подлости и греху. И возвращаются в родную деревню теперь уже в роли дачников-неудачников, и в городах не ставших городскими, и родину малую утеряв. Но только про это уж несколько лет талдычат, да что толку? Умирают старики. Детишки их повзрослевшие заколачивают досками окна, да выбрасывают не нужное им барахло, да, может, даже и всплакнут, вспоминая вдруг головокружительное своё тут детство, да скоро умчатся, оставляя отцовский дом на скорую погибель. Без хозяина любой дом, как известно, погибает очень быстро, словно поражённый какой-нибудь раковой опухолью человек. Протечёт ли и без того худая, стариковскими руками латанная крыша. Треснет ли от студёного ветра стекло. Глядишь, через пару лет уже и труба печная осыпалась, и стропила коегде обломились, и вьюга метёт-засыпает светёлки, какие ещё недавно полнились жизнью. А уж продать дом в деревне – и вовсе бессмысленная затея. Тем, что по соседству небо коптят, ещё одна фазенда и даром не сдалась, у дачников – свои дома – пристанища. Единственная надежда на столичных гостей, что заезжают не чаще двух раз в год, чтобы походить с ружьишком по лесу, настрелять уток, рябчиков да косачей, однако и они, хотя бы и приезжают на север на дорогих, сверкающих на солнце, тяжёлых джипах, хоть и привозят с собою иноземный харч да бутылки с заморскими этикетками, до денег охочие, этим проще жильё снимать.

Почитай, целую неделю кумекала Ольга Рябинина, что ей делать с большим наследством испанского своего идальго. Трактор сбагрила сразу, за полцены, на пилораму, где, на счастье, собственная техника надолго вышла из строя, как водится, по причине лености нерадивого тракториста. Сети, мотор «Ветерок» да китовый гарпун в довесок уступила за бесценок местным браконьерам. Уложила в сундук иконы, укутав байковым детским одеяльцем, туда же отправился альбом с фотографиями – осколками прежней, молодой и счастливой её жизни, сберегательная книжка с беспроцентным вкладом на шесть тысяч рублей, ветхие документы, подтверждающие её появление на свет, заключение брака да трудовую деятельность, по которой можно было проследить весь путь Ольги Андреевны Рябининой со дня окончания восьмого класса до развала СССР. Уместились в кованный специальными «морожеными» накладками сундук фарфоровый сервиз Ленинградского завода, подаренный ещё родителями на свадьбу, мамины коралловые бусики, гипсовый барельеф с профилем товарища Сталина, несколько писем в жёлтых конвертах, посланных ей в районный роддом щедрым когда-то на нежные слова мужем. А ещё – почти новое Евангелие в зелёном переплёте, затёртый молитвослов да дерматиновый помянник с длинной вереницей ушедших имён.

Хотя и считались Рябинины по местным понятиям людьми зажиточными, однако ж, когда пришло время, что называется, собирать камни, поняла Ольга, что похвастаться ей особо нечем. Из всех богатств разве что золотой крестик на шее ценою в три тысячи рублей, что подарил ей на пятидесятилетний юбилей Николай, и золотое колечко с бирюзой – на рождение дочери. Остальные деньги, полученные от продажи молока, шкурок, картошки и кроликов, вновь, как теперь говорят, инвестировались в дело: в новый инкубатор, в прививки для скота и птицы, в запчасти к тракторам и, само собой, в бочки с соляркой. Может, и были у Николая какие тайные от неё схроны да заначки, однако про них ей было неведомо.

Многое решила оставить как есть. Всю мебель. Коврик с фигурами трёх охотников на привале, сотканный, говорят, с какой-то известной картины. Телевизор цветной со спутниковой антенной, корейский радиотелефон, самогонный аппарат, посуду и кухонную, так необходимую ещё недавно дребедень: чугунки, кастрюли, вёдра, ухваты. Не тащить же ухват в Испанию! «Да мало ли что, – рассуждала Ольга, – вдруг что пойдёт не так, что, если брешет Николай про свои богатства или бабёнка новая успела ободрать его как липку. Будет куда отступать. И куда, на худой конец, вернуться». Да и для Маруськи дом – родное гнездо, пригреет, коль опостылит ей кальсоны вдовца стирать да девкам его подтирать сопли.

Когда с недвижимостью, техникой и сборами было, наконец, покончено, пришёл черёд думать, как поступить с живностью.

Пошла по соседям Ольга, вывесила на лазоревой дощечке возле сельпо рукописное объявление, мол, продаю утку Дусю, корову Маркизу, тридцать безымянных кроликов да куриную стаю. Покупатели на кроликов нашлись на удивление быстро. Фельдшер Мотя Едомский с Ангелиной, оказывается, давно к ним приглядывались. Могучие фландры, которых дядя Николай несколько лет назад заказал знакомому барыге привезти из Москвы, с международной выставки кролиководов, теперь обзавелись здоровым, крупным потомством, а те уже заматерели и сами строгают ушастых почём зря. А ведь с одного фландра не меньше семи, а то и десяти кило чистого мяса. Да шкура ещё, да пух. За такой кроль, если сдавать мясо заготовителям, можно получить пару тысяч рублей! Ольга отдала их местным эскулапам по тысяче за голову, оптом. Получилось аж тридцать тысяч рублей, которые люди в белых халатах вернее всего заработали на подпольных абортах. Деньжищи – не малые! Упрятала их всё в тот же сундук под замок и принялась устраивать судьбу Маркизы.

Добрая, доверчивая корова холмогорской породы, которая жила у Рябининых четырнадцать лет, была любимицей Ольги. Она помнила её игривой комолой тёлочкой в чёрных кляксах по белой шкуре, будто промокашка из ученической тетради. Нрава она была ласкового, но вместе с тем преисполнена некоего внутреннего достоинства, породистости, чувства меры. Именно поэтому и назвала её хозяйка Маркизой.

Если бы не Маркиза, не пережить им было бы лихолетье девяностых годов, когда власть то и дело сшибалась с народом, хмельные вожди рвали в клочья СССР, и дело чуть не дошло до братоубийства. Отзвуки московских боёв, хоть и транслировались центральным телевидением, доходили до Астахино в виде приказов и распоряжений с большим опозданием, так что об экономическом, как по «ящику» говорили, коллапсе местный народ узнал не сразу. Началось и тут с задержек пенсий и зарплат, которые худо-бедно ещё платили в колхозе. Но тут и колхоз стране оказался не нужен, и ни фондов, ни денег, ни солярки, ни даже страхового семенного запаса вокруг на сотни вёрст не сыскать.

Не сразу поняли крестьяне, что рассчитывать им теперь, кроме как на самих себя, больше не на кого. А как раскумекали, принялись колхозную собственность понемногу вначале, а затем всё шустрее растаскивать. Покойничек Камиль Фёдорович Бухалов, на правах председателя «Заветов Ильича», пытался было по тогдашней государственной моде переиначить колхозников в сознательных фермеров: выделить им в собственность паи да акции в зачёт задолженности по зарплате. Только народ этот подлый в светлое капиталистическое завтра почему-то ломиться отказывался. Пришлось Камилю Фёдоровичу пустить народное прежде имущество с молотка: ГСМ, технику, хоть даже на металлолом, и без того немногочисленный, оголодавший колхозный скот – на мясо. Несколько недель стоял над фермой протяжный коровий стон, а из распахнутых ворот на сахарный снег стекали реки невинной крови. Несколько забрызганных кровью мужчин и парней, вооружённых топорами и разделочными ножами, орудовали, что называется, без устали. Резали ревущие в испуге горла. Кромсали тёплую ещё плоть. Рубили суставы и кости. И потянулись по селу кровавые обозы. Прицепами, багажниками ржавых автомобилей, да и просто санками тащил по норам народ свою добычу. На что уж идейный, но и дядя Николай тоже приволок на ледник килограмм триста говядины.

Жировали всем селом до лета, покуда стратегический запас не начал подванивать. Тогда наварили из говядины тушёнки да по банкам харч закатали. И все же к будущей зиме и эту заначку прикончили. Наступили голодные времена. Пенсии и те не платили. Знатный прежде колхоз «Заветы Ильича» разграбили, растащили, просрали, а теперь и бывшие колхозники, отставные труженики полей естественно, оказались никому не нужны.

Да в завершение всей этой истории Бухалов самолично скупил колхозные паи да акции с тем, чтоб через несколько лет продать их вместе с колхозом и народом его криминальным авторитетам из города Кондопоги. Да что-то в документах и расчётах своих при продаже, видать, напутал. Нашли Камиля Фёдоровича в светлом березнячке возле погоста со сквозной дырой посреди геройской груди. Менты, как водится, посчитали это самострелом и дело закрыли. Новые хозяева местностью этой и своим приобретением не шибко интересовались. Они рубили русский лес и продавали его чухонцам.

Вот тогда-то Маркиза семейство Рябининых и спасла. Тёплое её молочко с лёгкой голубизной тут же отправлялось в новый, с фермы украденный сепаратор, превращаясь через считаное время в густые сметану, сливки, масло. Вечерами квасили, да варили, да отжимали в марлечке творожок, который, стоит ему постоять ночь на леднике или даже в сенях, превращался в изумительный продукт, особо если его крыжовенным вареньем сдобрить или конфитюром из лесной земляники. А после и за сыр принялись. Опять варили молоко, но теперь с творогом, кефиром и сметаною. Добавляли своего деревенского маслица, да своих же парных яиц, да ещё боровичков жареных, да душицы с сухою мятой. Стоял такой сыр под гнётом несколько дней. Зато уж потом от лакомства этого, как говорится, за уши не оттащить. Молока у Маркизы было столь много, что Рябинины могли бы им ещё и торговать, однако народ местный и сам был не в худшем положении, а городские приезжали в Астахино не часто. Особливо в те смутные времена. Ухоженная, сытая Маркиза честно платила своим хозяевам сладким молочком и коровьей любовью, проявлявшейся в томном взгляде из-под белёсых ресниц, прикосновениях шершавого языка к доящей руке да глубоких вздохах. За дойкой Ольга всегда разговаривала с коровой, делилась с ней переживаниями, страхами, пересказывала деревенские новости, а порою пускала слезу, жалуясь на каторжную свою долю. После того как дядя Николай откинулся на Пиренейский полуостров, сокровенней подруги у Ольги, пожалуй, и не было. Маркиза да Бьянка – две живые, родственные души.

Вот и теперь, лишь только исполнилась решимостью избавиться от коровы, Ольга, взяв в руки подойник да скамеечку свою заветную, пришла в хлев, чтобы поговорить об этом с верной своей подругой.

Маркиза, как и всегда во время утренней дойки, уже взбрыкивала передним копытом, мотала приветливо пахнущей сеном мордою да хвостом, с угляной кисточкой на конце, во все стороны помахивала. Ольга пристроила скамеечку у Маркизиного правого бока, вымыла тёплой водой полное молока вымя, обтёрла тряпицей байковой.

– Ты уж не серчай, моя хорошая, – промолвила Ольга, надавливая пальцами на соски, из которых тут же тугими струями брызнуло в подойник парное молоко. – Я ведь не по своей воле свожу тебя со двора. Вишь, как оно всё сложилось: мужика свово надобно из чужбины выручать. Иначе как? Пропадёт он там со своими деньжищами да бабёнкой его подколодною. Я уж по-всякому думала да гадала. Оставить тебя да хозяйство на Маруськино попеченье? Или денег кому дать, чтоб за вами, сердешными, пока езжу, ухаживали. Да кому вы, бедолаги, нужны? Даже за деньги. Лучше мамкиной-то любови всё одно не сыскать! Да и не станет Маруська со своей-то кодлой с вами ещё, как я, мудохаться. Живо пустит в расход. Ей, может, только того и нужно.

Подойник живо полнился молоком в то время, как животное внимательно слушало хозяйку, казалось, даже кивая согласно на некоторые её слова.

– Вот и получается, что никому-то ты, родная, окромя меня, не нужна. Потому и решила я устроить тебя к добрым людям на попечение.

Тут Ольга не выдержала. Голос её, по-стариковски задребезжавший, отворил путь слезам, и она, оторвавшись от дойки, утирая рукавом крепко солёную влагу, заголосила, прислонилась головой к тёплому пятнистому боку подруги. И слёзы её капали и капали в тёплое молоко Маркизы. И исчезали в нём без следа.

– Да на кого же я тебя оставляю! – выла Ольга. – На каку погибель отдаю! Ты ж меня спасала! Ты ж всех нас скока лет кормила-поила! Скока слёз я по тебе пролила, когда заблудишься, да застудишься, да титьками надсадишься. Прости меня, подруга моя верная, прости хозяйку свою, зло замышляющую. Прости за разлуку вечную! За горюшко, против воли моей чинимое! Прости меня, прости!

Маркиза слушала Ольгу, не понимая причины её слез, но чувствуя близкую, наваливающуюся беду. Утешая хозяйку, повернула тяжёлую голову, лизнула наждачным языком её солёные щёки. Молоко Маркизино отчего-то перестало сцеживаться. А в воздухе застыла тягостная тишина. Будто согласные две струны разом оборвались внутри животного и человека.

А на Астахино ночью сыпанул снег. Он растаял, оставляя под ногами Ольги чёрно-белую чересполосицу, по которой шла она на поиски покупателя. Первым делом – к сельским эскулапам Моте Едомскому и жене его Ангелине. Те собрались к себе в ФАП, стояли на улице в резиновых сапогах, дружно огребая лопатами ночной снег с дощатой дорожки, ведущей к дому.

– А сколь ты за неё просишь? – щуря глаз, спросил Едомский.

– Я коров никогда не продавала. Не знаю. Может, тыщ пятнадцать.

– В своём ты уме, соседка? – отозвалась тут же Ангелина. – Корова у тебя старая. Через год-два доиться перестанет. Что, на тушёнку её? Дороговата тушёнка получится.

– Зачем нам ещё корова? – вмешался Едомский. – У нас две своих, да бычок, да поросята. Да кролей твоих прибавилось. Мы ж не «вротшильды» какие. Прости, конечно, Ольга, но Маркиза твоя нам и даром не сдалась.

– А ты её – под нож! – предложила Ангелина. – Мясом быстрее выручишь.

– Под нож?! – удивлённо вскинула брови Ольга. – Ведь жалко её!

– Ну, раз жалко, ничем, соседка, не могу тебе помочь.

– Извини, – шаркнул деревянной лопатой Едомский.

Что ж делать? Отправилась Ольга дальше по сельской улице, исхоженной ею вдоль и поперёк. Здесь знаком ей каждый бугорок, каждое дерево в чьём-то палисаде, каждый булыжник под ногой. Теперь-то их выбрасывают, а прежде использовали – для каменки в бане или как гнёт при засолке капусты. Памятна Ольге и каждая скамеечка у ворот, на которой соседки вплоть до пенсионного возраста высиживали и глобальные, и местные новости.

Возле сельсовета – председательская усадьба. Дым из трубы – берёзовый, дегтярный. Знать, Август Карлович ещё дома, блины на простокваше кушают. Вон и автомобиль его служебный, «козёл», перед воротами пердит, хозяина дожидается.

У Веттиных, при всей их политической значимости, хозяйство большим не считалось. Всего-то с десяток курей, да пара подсвинков, да тёлочка молоденькая. Весь провиант Август Карлович предпочитал закупать в городских магазинах, придерживаясь ошибочного мнения, что иноземная жратва, хоть и дороже, однако вкуснее, здоровее. На почве всей этой кока-колы, чипсов, гамбургеров, пиццы да сникерсов заработал он вскорости диабет второй группы. Однако от привычки своей не избавился, упрямо приближаясь к слепоте, гангрене и инсульту.

Завидев у калитки Ольгу, от блинов своих не оторвался, сохраняя начальственную и родовую степенность.

– Ну, и где этот твой рыцарь печального образа? – огорошил её с порога. – Возвращаться-то собирается? А то мне уже из эфэсбэ звонили, уточняли, где он и что.

– Вот я и еду его возвращать, – ответила Ольга, – уже и билет купила.

– Во как! – удивился Веттин. – Стало быть, тоже Родину предаёшь?!

– Плохо вы судите обо мне, Август Карлович. А ведь я вам ничего дурного не сделала. Вот, пришла, думала коровёнку свою предложить. А вы враз – «предатель».

– Стало быть, коровёнку? – остывал Веттин. – Оно, конечно, в заграницу её не попрёшь. А сколь ты за неё просишь?

Памятуя о своей слишком высокой, как оказалось, цене за Маркизу – в пятнадцать тысяч рублей, Ольга сделала скидку – сразу на пятьдесят процентов.

– Знаешь что, любезная Оля, – промолвил в ответ Август Карлович, – Маркизу твою за эти деньги у нас не продать. Сама небось понимаешь, как люди живут. Пенсии приносят с опозданием. Да и пенсии-то – крестьянские, грошовые. Вот я тебе и предлагаю: ты мне эту коровёнку отдай. Подари, значит. Другого пути у тебя не будет, увидишь.

Не хотелось Ольге отдавать Маркизу Веттину за бесплатно. У него, подлеца, деньги, конечно, водились. Куда больше того, что она за корову просила. Одни его закупки в городских гастрономах чего стоят! Возвращается оттуда с десятком пакетов, рук не хватает нести.

Опечаленная новым отказом, пошла она дальше по деревенской улице, стараясь угадать, дома ли хозяева и чем заняты. Если дверь припёрта еловым дрыном, значит, дома никого нет. Если пахнет румяной корочкой, значит, у хозяйки в печи хлебушек доходит. Если наносит можжевельником, особо духовитым под крутым кипятком, знать, хозяин с утра распалил до геенны огненной баньку – одну из немногих услад русского человека.

Однако ж, куда бы она ни заходила, с кем бы ни разговаривала о печальной участи Маркизы, никто из односельчан горем её не проникся и в положение не вошёл. Денег живых, сетуя на бедность и горесть бытия, народ платить не желал. Некоторые и позлобствовали: муженёк-то, бездельник, поди, в море-океане полощется, а жена от нищеты попрошайничает.

Помыкалась Ольга по дворам, только сердцем измаялась и духом пала. Возвратилась к Веттину обречённо.

– Твоя правда, Август Карлович! Забирай Маркизу в подарок.

Ночь проревела Ольга в остывающем, уже готовящемся к прощанию доме. Всё в нём, кроме треснувшего в иных местах Ольгиного чемодана из свинячьей кожи, оставалось на своих местах. Но предчувствие грядущего запустения уже скользило по стылым половицам, вздыхало тенетами в углах, осыпалось угольной печной сажей. Той ночью вспоминала Ольга сызнова всю свою жизнь, все тридцать лет, что прошли в этом доме, оставили свой незабываемый след: свадебной ли фатой в шифоньере, цинковой ли ванночкой для младенца в дровянике, вымпелом ударника социалистического труда над кроватью, дюжиной фотографий, собранных по деревенской традиции под одну большую раму, откуда теперь смотрели за ней неотступно выцветшие на солнце лики родителей, юный паренёк в ефрейторской форме войск ПВО, в которой хозяина не сразу и признаешь, сияющую Маруську на трёхколесном велосипеде.

Через несколько дней эта жизнь останется в её прошлом, в заколоченном досками доме, с еловым дрыном у двери, означающим отсутствие хозяев. Это походило на смерть. Но и в рождение жизни новой хотелось ей верить. Неведомой, чужой, может, и хорошей даже, но совсем иной.

Бьянка тоже страдала. Не от болезни своей смертельной. А от предстоящего прощания с Маркизой. Вечером лайка заползла в её стойло, устроилась подле коровы на утоптанном, местами подгнивающем сене. Лежала, припав к тёплому коровьему боку, положив голову на лапы, и, помаргивая, смотрела на Маркизу. Она давно, хорошо знала свою подругу – её безразлично-добрый взгляд, тёплое вымя в синих венах, протяжные, утробные вздохи. Но вряд ли понимала, что завтра тут уже никого не будет. Маркиза уйдёт покорно в другое стойло, к другим людям, оставив в доме только Бьянку и Ольгу. И те станут последними, кто вскоре покинет своё жилище.

Эти дни Ольга ходила как чужая. Собирала ещё какие-то вещи, перемыла зачем-то сервиз, подмела и намыла водою с нашатырём крашенные Николаем года два назад половицы. В суматохе, в мыслях о будущем, о прошлом не раз забывала покормить собаку. Алюминиевая её миска подёрнулась коркой застывшего жира и пованивала. А Бьянке есть не хотелось. Она исхудала, выперла рёбрами, осунулась, взглядом померкла. Жизнь её, наполненная смыслом, заботами об одном, потом о втором хозяине, о щенках, об охоте, да и просто радостью от каждого нового дня, сделалась бесцветной, лишённой даже самых скромных целей. Она не понимала, но чувствовала, что с нею творится неладное, силы окончательно покидают её. И всё закончится совсем скоро.

В тягостных предчувствиях провела она ночь подле Маркизы. Наутро Ольга пришла в хлев неприбранной, в ночнушке, с распущенными волосами и принялась (в последний же раз!) доить корову. Лайка не отходила от неё, глядела на хозяйку с недоверием, даже с какой-то враждебностью.

И когда ближе к полудню Ольга потащила на верёвке за собой Маркизу на двор к чужим людям, Бьянка неотступно ковыляла следом, пачкая культи, хвост и живот жирной просёлочной грязью. Потом ждала хозяйку под дождём, возле чужих ворот. Вышла из калитки Ольга одна, с красными воспалёнными веками, с платочком в крепко, до судороги сжатом кулаке. Поглядела на Бьянку. И от одного лишь вида мокрой, больной, израненной, грязной собаки слёзы вновь навернулись ей на глаза.

– А с тобою-то что делать?! – в голос закричала она.